Чанов не ожидал. Ну, никак не ожидал. «Может, Вольф-то и ночевал там, у Сони?» – с облегчением подумал он. И даже как-то просиял.
– Он что, был у вас?!
– Был, с поэтом! – Магда просияла в ответ. – Да он и сам – поэт…
– Да уж, и сам… – согласился Кузьма.
С этой минуты с Магды слетело ее величие, а с Кузьмы почтение. Они разговорились по-человечески, Магда накормила Чанова котлетами, которыми накануне кормила Вольфа и Пашу, сокрушаясь, что разогретое – и пюре не пюре, и котлеты не котлеты. Зато она достала из холодильника моченую бруснику, о которой вчера забыла.
После того как Кузьма и горячего чаю, и холодного абрикосового компоту напился, Магда его отпустила:
– Ну, ступайте к своей Соне Розенблюм… – и вдруг рассердилась: – Когда проснется, пусть приходит завтракать! Она уже тенью забытых предков стала… – и добавила, отвернувшись от Кузьмы: – Пусть не поленится одеться. Рыська скоро вернется. Да и Бог знает кого еще принесет…
И он подумал: «Она догадалась… и разрешила».
Кузьма вернулся к своей спящей Соне, он не стал ее будить, только посмотрел долго и внимательно, как она это делает – спит… Потом почувствовал, что ведь впервые оказался в Сониной спальне как бы один, как бы без хозяйки, и огляделся. Он увидел то же, что вчера видел Вольф. На полу валялся пюпитр, и ноты разлетелись… Кузьма поднял несколько листков и сел на стул, тот самый, на котором сидел Вольф. Действительно, просто ноты. Но один из поднятых листков был исписан по чистому нотному стану черными, брызгающими чернилами.
– Господи… – Кузьма вспомнил На-все-гда! на титуле своего «Розовощекого павлина», узнал и чернила, и вечное перо, и почерк.
Он прочел, не раздумывая ни секунды, как будто это именно ему и написано:
В две тысячи втором году
Зима вломилась столь мгновенно…
Что осени ею замена
Шла в неестественном ряду.
Вот плюс пятнадцать и уже
Назавтра минус десять ровно,
А ведь хотелось так подробно
Все рассмотреть больной душе…
Кузьма остановился. «Конечно!.. это действительно мне и про меня… хотя и про всех про нас… – растерянно думал он. – Про то, что с нами было накануне, позавчера. Со мною было! Не как бы, а на самом деле. Это про мою больную душу, там, в Круке, в подвале! Всего-то и хотелось – подробно рассмотреть… увидеть реальность. Совпасть с собой. И с зимой – тоже». Он глянул в окно, в серое московское небо.
– Кузь-ма… ты фернулся… – позвал голос. – Иди сюда.
«Это Соня. Она проснулась», – подумал Кузьма и вспомнил ежика, который в тумане… Но тут же, словно со стороны, Чанов услышал свой прежний, уже чужой, двухдневной давности, совсем из другого мультфильма, отвратительный голос:
– Подожди.
Неужели это он сам и сейчас сказал?.. Голос был какой-то жлобский. Начальственный. Он сразу же спохватился, испугался даже и стал обратно собой теперешним. Медведем, зовущим ежика из тумана…
Кузьма сунул голову в альков и попросил:
– Соня, проснись!.. Вылезай. Посмотри…
Они вместе сидели на перине, лежащей по-прежнему на полу, Кузьма держал листок, а Соня медленно, с трудом разбирая почерк, читала вслух, делая чудовищные ошибки. К ней не просто фефект речи, но вся ее тарабарская дурь вернулась. Кузьма терпеливо поправлял, а последнюю строфу вообще прочел сам:
…Увидеть, как урчит вода,
Тут же в сосулю превращаясь,
И как потом висит, качаясь,
Чтоб рухнуть в нети навсегда.
– Нет. Не прафда! – сказала Соня, посмотрев на Кузьму прекрасными сонными глазами. – Про СОСУЛЮ… только Фольф… только мне!.. Как ты знаешь?..
Кузьма долго смотрел на нее и наконец понял, что она решила, будто это он, Кузьма Чанов, сейчас, пока она спала, сочинил про сосулю. Она так подумала и сама же не поверила. Вот дурочка! Конечно, не так трудно было бы написать такой простой стишок… Нетрудно. Но – невозможно. Потому что это же – стихи. Не гладкие и совсем простенькие. Но настоящие. Такое пишут только поэты, Кузьма это знал. Вот поэт Вольф и написал. Потому что он и про сосулю знает, и про все, что случилось в Круке, и до Крука, и после Крука – в 2002 году, в октябре месяце… Кузьма объяснил Соне все это, добавив, что Вольф написал стихи здесь, у Сони в спальне сутки назад. На ее нотных листах. Она не поверила. Она замотала головой и даже в отчаянии каком-то повторила:
– Нет. Никогда.
Кузьма разглядывал подушку, лежащую на перине, она все еще хранила вмятину от головы Вольфа. Или не Вольфа?..
– Кто же здесь был?! – крикнул Кузьма, ткнув пальцем в подушку.
– Фольф – нет! Не был! – крикнула Соня.
– А кто был?! Кто про сосулю здесь сочинял, вот на этом самом месте?!
Они ссорились и орали, и орали, и снова орали друг на друга.
Пока не раздался стук в дверь.
Дверь не была плотно прикрыта, щель расширилась, и в нее заглянула Магда. Она держалась за сердце.
– Что ж вы так кричите, дети? – сказала она и протиснулась в спальню.
– Магда! Скажи ЕМУ! ФОЛЬФ ЗДЕСЬ НЕ БЫЛ! – Соня смотрела на Магду глазами, полными слез.
– Вольф?.. Был. Я же говорила вот этому Кузьме… Вольф приходил с поэтом, с Павлушей… Что у вас творится?.. Почему моя внучка – плачет?! – Магда смотрела на Кузьму с гневом и ужасом.
– Да я так и сказал, что Вольф – был!
– В чем же дело, Соня?.. Вольф тебе кактус принес, вон на окошке стоит…
Соня, подвывая, юркнула в альков и там затихла.
Магда тяжело опустилась на стул, тоже на тот самый, на котором накануне сидел Вольф, а только что – вот этот Кузьма.
«Никто. Ничего. Не знает», – совершенно спокойно и тупо повторял про себя Чанов. Наконец он встал и сказал:
– Магда, я бы еще раз чаю попил. Пойдемте на кухню.
И они пошли, причем Магда опиралась на руку Кузьмы.
Тут пришел из школы голодный и румяный пан Рышард, познакомился с Кузьмой и сообщил, что из времен года больше всего любит зиму, разумеется, в России. Поев, продемонстрировал свой карт без глушителя. Тем временем как-то неожиданно вплотную надвинулись сумерки, уже и не ранние, Кузьма пошел вытаскивать из алькова Соню, сам застрял в спальне, и только когда уж совсем придвинулась ночь и рында требовательно пробила трижды, он привел ее чего-нибудь поесть. Все собрались на кухне…
Вот тогда, в тепле и уюте, под светящимся над круглым столом абажуром сам собой возник в голове Кузьмы такой вопрос: оставаться ли ему здесь ночевать?..
Кузьма заглянул в глаза Магды и заметил какую-то невысказанную мысль. Рыська, отужинав, с независимым и сонным видом пошел к себе, а Магда встала и сообщила:
– Что-то мне нехорошо. Пойду. Спокойной ночи.
«Он что, здесь живет?» – возможно, подумала Магда.
«Я что, здесь живу?» – спросил себя Кузьма, не смог ответить и посмотрел на Соню. Она как будто отсутствовала, ковыряя вилкой длинную золотую шпротину, любимую свою еду.
И в эту смутную минуту у него в кармане зазвонил телефон. Звонила Янька. Голос у сестры был какой-то придушенный, и еще вода там, у нее, журчала.
– Привет, это я.
– Привет.
– Ты собираешься сегодня домой?
– Еще не знаю. А что?
– Лучше бы пришел.
– Да что случилось?..
– Мама что-то нашла в отцовском кабинете. Ну, в общем, у тебя…
– Что нашла?
– Не знаю. Только ясно, что на нее сильно подействовало. Я из ванной звоню. По-моему, маме плохо. Ты бы пришел…
– Ладно… Пока.
«Ну, вот я и не живу здесь, – подумал Кузьма, оглядывая большую и подробную кухню Магды. – Я живу дома». Он посмотрел на Соню и увидел ее взгляд. Такой, как перед прошлой ее гордой уходкой. Кузьма испугался, тут же стремительно обошел круглый стол и, совершенно легко и свободно опустившись перед Соней на пол, уткнулся лицом ей в колени.
– Я вернусь, – сказал он. – Завтра. Просто узнаю, что с мамой, и вернусь. – Он глянул ей в глаза, снова чего-то испугался и добавил: – Бога ради, никуда не исчезай.
И он ушел.
Перед уходом записал на листке со стихами Вольфа свои телефоны – домашний и мобильный. А в своем мобильном сохранил домашний телефон Сони. То есть он сделал все, как должно, так ему тогда показалось…
Но когда шел от Сони Розенблюм к себе домой, то все твердил одну берестяную грамотку из века тринадцатого, застрявшую в нем: «От Микиты к Анне. Пойди за меня – я тебя хощу, а ты меня».
Вернувшись домой на Ленинский проспект, Кузьма увидел, что мама и впрямь на взводе, но она ничего ему не сказала и не спросила ни о чем, а уж Янька и подавно молчала. Не принято у них было… Кузьма вошел в свою комнату – бывший папин кабинет – и внимательно все оглядел. Эсэсовский бункер был закрыт и покойно стоял под кроватью. «Розовощекий павлин» с надписью на титуле «На-все-гда!» спал под подушкой. Никаких подозрительных и новых для мамы предметов в комнате не было. Разве что книжка «Нелинейность времени» лежала на отцовском столе, голубея своей скучной тетрадной обложкой. Рядом с книжкой сверкала куда более занятная и волнующая вещь – небольшое стеклянное яйцо с впаянной в него двойной спиралью ДНК. Его подарил отцу на шестидесятилетие сам Кузьма. Он купил яйцо на Арбате, у конкурентов, и на отца оно произвело впечатление. «Из такого что-нибудь да вылупится! – сказал отец. – Небольшой динозаврик. Или зеленый пришелец. Или унитарная теория поля…» Подержал его в ладони, да на своем столе и оставил. Но мать тогда яйцо пропустила, внимания не обратила. Вряд ли заметила и сегодня. Стекляшка, игрушка…
Не буди спящего
Четырнадцатого октября в час пополуночи, так и не поняв, зачем пришел домой, Кузьма залез под свое верблюжье одеяло. Он не волновался и по Соне не тосковал. Он просто спал без задних ног сном убегавшегося щенка.
На следующий день выдал маме денег впрок, как бы неурочных, «с премии», оставил под плеером две тыщщи «на булавки» убежавшей учиться Яньке. И не спеша отправился к «Марко Поло», просто так, поболтать с тетей Марусей, заглянуть в каморку Марко и подразнить Поло. Оттуда было совсем недалеко до Крука, Чанов и туда пошел с той же целью – повидаться с Лизкой, услышать от нее о Давиде Луарсабовиче Дадашидзе, идет ли на поправку… Все это он постепенно проделал и часам к двум преспокойно соскучился по Соне. Как о чем-то окончательно ему принадлежащем. Он вышел из Крука и позвонил по мобильнику прямо из грязного, размокшего под холодным дождиком двора. Кузьма совсем еще не привык к беспроводной свободе общения, он, как недавно начали говорить, – балдел.