ивой хвое мерцали крохотные голубые фонарики. Игрушек не было. Кузьма достал из пакета с подарками своих Санта-Клаусов и вместе с Соней развесил все двенадцать по колючим веткам. Под елку Чанов положил маску Эйнштейна и – для Малхаза, фонарик.
В саду зеленел подсвеченный газон, и на черных ветвях деревьев поблескивали плоды хурмы. В темной дали, как угли, угасали вершины Альп… «Сказка!» – подумал Кузьма и с уважением посмотрел на Блюхера: его очки мерцали голубым, он был важен и строг. Маленький усатый человек в белых перчатках зажег свечи на высоких шандалах, хрусталь, фарфор и закуски немедленно проявились на столе, и одновременно проснулись запахи базилика, перца, тархуна и жареного поросенка…
– Быстро за стол! – гаркнул Блюхер. Уселись все трое лицом к озеру. Есть Кузьме хотелось просто катастрофически. – Батоно Малхаз, садись с нами! – позвал Блюхер грузина, разливавшего по бокалам красное вино.
– Нэт, – сказал грузин.
Соня сидела между Кузьмой и Блюхером. Кузьма посмотрел на Соню. Она была в маленьком вязаном платье цвета индиго, а на груди в дырочки вязки воткнула розу. Белая роза, профиль и шея Сони светились.
– За твой приезд… – сказал Кузьма, подняв бокал.
– Опередил! – возмутился Вася.
Наконец-то опередил! – подумал Кузьма и, поцеловав Соню в щеку, повторил:
– За твой приезд!
Чанов с Блюхером встали и сдвинули бокалы над Сониной головой.
Как же все было вкусно за этим столом… Ели молча, пока Блюхер не очнулся, не встал и не сказал:
– Тост. Самый важный. Сейчас у нас дома без пяти полночь. Выпьем за минувший год, ей-богу, пока живы – не забудем… – Вася помолчал. – Выпьем за тех, кого полюбили, с кем встретились, и запомнили, и расстались… за тех, кто в эти минуты вспоминает нас…
Встал Чанов, встала Соня, и даже Малхаз, бормоча что-то по-грузински, подошел к столу с торца, наполнил бокал, высоко поднял локоть, сравняв его с плечом, сказал: «Гаумарджос!», – решительно выпил и снова отошел в тень.
Огромная череда людей примерещилась Чанову. Не все лица он смог различить. Гораздо, гораздо больше их было, людей 2002-го уходящего года, чем Кузьма смог бы припомнить, но они – были, и стояли сейчас рядом. Люди с Дубровки, с похорон Магды, люди Крука, люди трамваев, метро, больнички, люди Арбата и «Марко Поло», люди Церна… Случайные, но впаянные в его жизнь лица… Ближе всех – Вольф, Магда, Рыська, Паша, святой Петр и его Ангел Смерти из Ужгорода, мастер Хапров и сын его Илюша, Кульбер и его Марго, Чечен и его мама… «Мама!» – подумал Кузьма внезапно. И похолодел, потому что – забыл. Своих – маму, и отца, и Яньку, и бабушку Тасю – забыл. Но вспомнил!
Он схватился за телефон, вскочил и спустился с веранды в сад, набирая свой домашний номер. Мама взяла трубку сразу.
– С Новым годом! – крикнул он ей. – Ты слышишь?.. И Яньку поздравь! Слышишь?..
– Слышу!.. – радостно отзывалась она, как эхо, повторяя его поздравление. – С Новым годом, поздравь всех, кто с тобой сейчас… Где ты? Когда вернешься?
– Я в Швейцарии… Вернусь?.. Еще не знаю. Скоро. Куплю билет и позвоню… Целую! – закончил Кузьма разговор.
«Что ж я так разволновался-то?.. – подумал он и посмотрел на звезды. В самом зените стоял тонкий серп молодой луны, и Млечный Путь как-то непривычно заваливался к горизонту. – Другие небеса…». Он вернулся на веранду. Оплыли свечи. Малхаз сдался на уговоры и, сев к столу, поливал соусом ткемали собственноручно зажаренного поросенка. Официант снял перчатки и стал самим собой – серьезным грузином и наладчиком электрооборудования подводного флота СССР, встречающим Новый год без мамы, без жены и детей на берегу Женевского озера…
Чанов отыскал в своем телефоне номер Вольфа и долго слушал длинные гудки… Вольф не ответил.
Приближалась полночь швейцарская. Время двигалось как-то неровно, клубами, выпил бокал, поел сациви – и вот уже ракета взвилась с одной из яхт – без четверти полночь. А Кузьма захотел спать. Очень захотел. Он устал. Не за сегодня только, он уже давно-давно уставал, и уставал, и вовсе устал – без розового цветка, без этой своей зазнобы… Он хотел спать, спать долго и с нею. Дрыхнуть, не видя снов, переплетясь с ее руками, ногами, чувствуя ее волосы у своей щеки… Вдруг ужаснулся: «Я небритый! У меня морда как ежик, Соне больно…». Тут и полночь вдруг ахнула. Скромный фейерверк расцвел над яхтами. Малхаз тоже устроил салют, выстрелил пробкой и разлил ледяное шампанское по фужерам, Блюхер заорал по-русски «Уррра!!!», Малхаз по-грузински: «Вашааа!..» И все четверо сдвинули бокалы.
Новый год свалился в Швейцарию.
Все. Пора было всем нырять за горизонт событий. Или они уже нырнули?
Там, за горизонтом
Было утро как утро. Только вот – Соня. Она спала безмятежно, занимая совсем немного места на широченной кровати. И в то же время занимая все пространство жизни Кузьмы. Не слишком ли много? Нет!
Кузьма долго смотрел на нее. Что-то изменилось. Тайна этой вот, все еще малознакомой девочки оставалась почти нетронутой, неразгаданной… но это была уже и его тайна, не только ее. Он, он сам стал больше, вырос на эту вот тайну… И он теперь отвечал за нее. Перед кем?.. Перед тем, кто однажды на берегу речки Незнайки заглянул в Кусеньку, заглянул отовсюду, но больше все-таки сверху. С нею ВСЕГО в его жизни стало больше – и воздуха, и неба, и неизвестно еще чего… И эта неизвестность волновала. Кузьма вскочил легко и бесшумно и открыл балконную дверь. Над озером стоял туман, не такой плотный, как в прошлое утро, были видны два лебедя в полусотне метрах, но Альпы за озером – нет.
Кузьма оделся, снова поглядел на спящую Соню и пошел к двери. За порогом лежала записка:
«Поехал с Малхазом в Церн. Не забудь, в два часа обед у о. Георгия. Вася».
Озеро было как чистый лист.
«Явление сверхпроводимости происходит при температурах, близких к абсолютному нулю», – вспомнил Кузьма прошлогоднюю лекцию Кафтанова в белых катакомбах Церна. И еще про сверхпроводимость: «Никакого броуновского движения…». Действительно, никакого движения не наблюдалось вокруг. Кузьма разделся и тихо, без единого плеска вошел в воду и поплыл бесшумно, тело его сначала обожгло, но тут же оно перестало существовать. «Что же от меня осталось?..» – полюбопытствовал Кузьма. Едва шевеля ногами и руками, которых будто и не было, он проплыл метров двадцать, повернулся на спину, распахнул руки, закрыл глаза, замер.
Вот что случилось с Кузьмой: он почувствовал себя плоским человеком.
Бабушка Тася перед Рождеством сухое печенье в виде человечков пекла: голова, ручки-ножки в стороны, вместо пупа на животе изюминка… Сколько же он их в детстве съел… И папа, когда, случалось, выкраивал пару дней, приезжал во время зимних каникул сына, посмеивался и причащался плоскими человечками тещи… Праздность и праздник… вот что тогда случалось… Кузьма сегодня, сейчас, в девять утра 1 января 2003 года, понял все про отца, которого до сих пор не знал. И совершенно просто догадался, откуда рисунок в дерматиновой тетрадке, на последней странице дневника, откуда отцовский Плоский человек взялся… Кузьма сейчас и сам был совершенно Плоским. На нем самом, как на белом листе, было много чего написано не вполне понятными знаками. Однако ясность, например, обрели слова мастера Хапрова: «Об умершем человеке не говори скончался, а говори преставился. Переставился — и все. И вся недолга…»
Распластанное на поверхности воды тело Кузьмы незаметно обрело силу и объем, налилось тяжестью и ушло под воду, зависло в светящейся глубине. Кузьма висел и видел небо сквозь пленку поверхностного натяжения. Постепенно вода подняла его.
Он, всплыв, ожил и, как стрела, полетел к берегу брассом, выскочил, натянул штаны и свитер и помчался, стуча зубами от холода, в номер. Он прошел в ванную, разделся, встал под горячий душ. Когда вытирался насухо, вспомнил, о чем забыл. О письме Хапрова.
Кузьма не спешил. Он посмотрел на кровать, увидел, как Соня спит безмятежно на спине, голые руки поверх одеяла. Кузьма успокоился. Нет, не все в мире изменилось. И забыто не все. И понято не все. «Вот и она, моя загадочная константа… сердцевина моя. Соня как соня…»
Кузьма оторвал от нее взгляд, достал мятый конверт из внутреннего кармана куртки, уселся в кресло, открыл конверт и прочел письмо Степана Петровича.
Подвиг амебы
Образ больше понятия… Кузьма, как ему казалось, хорошо знал Хапрова. Но того, что прочел в его письме, не ожидал… Не ожидал, что Степан Петрович вот так всерьез будет писать, как трактат для посвященных… И ясно было, что, кроме как Илюше да Андреичу, писать ему некому. И еще Кузьма понял, что он сейчас не в шутку «Андреич». Он сын отца. И дома его ждет письмо отца, тайное зеркальное… И хапровское продолжает ждать, потому что ничего он в нем пока не понял. Время не пришло. Но придет – и поймет. Как сегодня на озере совпав с поверхностью воды, став Плоским человеком, стал не то чтобы понимать умопостроения отца, а просто физически почувствовал – о чем он думал и что чувствовал, на что надеялся… Отцовскй рисунок отчетливо проступил в памяти сына. Был он не как у бабушки, не младенец с пупом-изюминкой. На нем были штаны… и очки. И он был похожий… на отца. Вот на кого! А рядом с ним что за черная палка?.. Да нет же! Не шест и не палка – это была вертикальная щель, трещина в плоском пространстве! Щель, в которую Плоский человек, именно как письмо, мог проскользнуть… в другое пространство переставиться…
Кузьма глубоко задумался и не заметил, как сзади к нему подошла Соня, она обняла его, и он охнул от неожиданности. «Я опять ее забыл!» – подумал и испугался, будто Соня сейчас его услышит, и немедленно произойдет этот ужасно памятный «поворот все вдруг!»… Кузьма мгновенно обернулся, схватил Соню в охапку и посадил к себе на колени. Это вышло так легко и точно, как будто он всю жизнь тренировался. И Соня, сонная и теплая, в его серой майке, надетой на голое тело, не могла никуда подеваться. Только спросила его: