Блюхер, поглядывая на Чанова, хлебнул чаю и открыл было рот, чтоб отправить в него третье пирожное, но Кузьма схватил его за руку, так что Вася рот закрыл и снова «обратился в слух», а Кузьма заговорил тихонько, как о тайне:
– Вот что я ночью вспомнил. Три месяца назад на Большом Устиньевском мосту Паша рассказал про волчицу Дуню. Которая думала, что она лайка. Но лаять-то – не умела… И тогда… тогда она стала лаять голосистым сеттером… Понимаешь?.. Она в него своей волчьей душой забиралась и его голосом лаяла! А сеттер и не знал, думал, это он сам, и сдуру… Не так ли с нашими поэтами поступает Бог! А?.. Редко кому даны голоса. Редко. Но мы все, то есть каждый из безгласных людей, – высказан. Богом кому-то дается голос – которым каждый человек высказан до донышка, до света на дне! Многие из этих редких не безгласных людей через свой дар и погибли… Но через них – нам всем дано. Имеющие уши слышат. Вот как все устроено!.. Вася, я этим займусь. Нельзя дать голосам пропадать втуне.
– Понял… – Блюхер смотрел на Чанова не мигая. Да вдруг и сказал до боли знакомым Чанову Сониным голосом: – «А то я и Фольф, мы фсе фымрем…».
– Ну, ты! Чревовещатель!! – Чанов смазал Блюхеру по стриженой макушке.
Вася мотнул головой, вздохнул глубоко, а затем спокойно и с удовольствием принялся за отложенное пирожное. А Чанов взял с тарелочки последнее. Это была тарталетка с заварным кремом и малиновым вареньем. Кузьма посмотрел на малиновое варенье внимательно. И вспомнил Пашу с Чеченом, как они поссорились. Все вдруг вспомнил. Про туман и тьму, про смерть и жизнь вечную, про Петра, про Платона и апостола Павла, про Магду, про цвет хурмы на солнце, про пункты А и Б, про отца и сына и как ночная дорога втягивается под капот неподвижной машины…
– Все это навсегда, – сказал он. – Не переделать.
Блюхер, покончив с чаем, встал и сказал:
– Хорошо!
– Что? – спросил Чанов.
– Что мы живые. Что сошлось так, все сошлось. Повезло, ей-богу… Спасибо! – он двинул Чанова по плечу и захохотал, пугая окружающих пассажиров. – Регистрацию объявили, тебе пора!