племяннику, страдающему неизлечимой болезнью, и с ее, как выразилась Тука, «увлечением» было покончено. К тому же, как это ни парадоксально, я ей больше не был нужен. Благодаря Туке (хотя она сама вряд ли на это рассчитывала) или же непосредственно горю Милета (горю, которое впервые облеклось в слова в ту ночь на кухне, когда Милет с Тукой резали сыр, но которое рано или поздно все равно должно было прорваться, с помощью Туки или без нее) Иона вновь прониклась любовью к своей семье.
Тука тоже и выиграла, и проиграла одновременно. Боль ревности утихла, во всяком случае на время, и теперь на ясную голову Тука видела и свою ревность, и свое соперничество с Ионой в их истинном свете, но это же и угнетало ее. Она понимала, что причинила боль Милету, и хотя не была причиной его горя, она во всем винила себя. Она убедилась, что Иона не питает к ней вражды и что они вряд ли бы любили друг друга, как сестры, не будь в их отношения замешаны Доркис и я. Так было лучше для всех. Однако Доркис был не только деловым человеком, но и любовником, ведь он действительно влюбился, хотя и не стремился к этому. То же самое, увы, можно сказать и про меня. Так что всякий раз, когда мы собирались вчетвером, мы вновь и вновь невольно втягивались в сердечную игру, утомительную и бессмысленную, ведущую — в силу наших характеров — лишь к разочарованию и неудовлетворенности. Тука понимала, что теперь, после ее стычки с Ионой, этому пришел конец, что у нас изначально не было ничего, кроме возвышенных устремлений, которые, как и все возвышенные устремления, на поверку оказались иллюзией. Она неприкаянно бродила целыми днями, везде и всюду преследуемая гнетущим чувством утраты, потери того, что никогда не существовало в действительности. Она тосковала по Доркису и Ионе и сожалела, что узнала их так близко. И теперь, наконец безраздельно владея мною, она задумалась о том, чем, собственно, владеет и за что так неистово сражалась. Мы стали подолгу беседовать о нашем детстве, предаваясь воспоминаниям полушепотом, будто устало, рассматривали свое былое счастье, будто выискивали, что же в нем было так прекрасно.
— Ты любишь меня? — вдруг спрашивала она. — Скажем, если бы ты был волен спать с другой, ты бы изменил мне?
Я смеялся.
Тогда же я услышал о смерти Клиния. (Я узнал об этом, получив его книгу.) Я отнесся к этому известию так, будто давно его ожидал, и лишь подумал мимоходом: а как там поживает старина Солон? Я хорошо помнил, как счастливо мне жилось у Клиния и какую радость жизни я ощущал в его присутствии. Тука как-то обмолвилась, что однажды спала с Кононом. Я воспринял это как нечто давно читанное в книге — интересный факт, не более. «Бедняга Клиний», — рассеянно проговорил я. Она кивнула.
Но, впрочем, печаль моя длилась не слишком долго. Через несколько дней я проснулся утром с мыслью о книге Клиния. Теперь она принадлежала мне, попала в мои руки. Я владел ею. Я встал, оделся и начал читать ее, и чем дальше читал, тем сильнее дрожали мои пальцы. Я читал все быстрее и быстрее, в каком-то диком возбуждении. Бесподобная книга! Я об этом совсем забыл! Когда около полудня Тука сказала: «Доброе утро», прервав меня, я пришел в ярость.
25Верхогляд
Мне кажется, Агатон болен. Когда он испражняется, вонь стоит неимоверная, как будто он объелся спаржи. А нынче утром он упал с лежанки. Это его испугало; я знаю, потому что, когда я подошел помочь ему, он оттолкнул мою руку.
— Оставь меня! — заорал он. — Старших надо уважать!
— С тобой все в порядке? — спросил я. — Кости не переломал?
Но это же ненормально — взять и грохнуться на пол ни с того ни с сего. Меня это беспокоит. Последнее время он спит допоздна и потом то и дело задремывает. Раньше с ним такого не было. Он сам без конца твердил, что надо использовать каждый миг. И крысиные укусы у него на пальцах рук и ног не заживают как следует. Может, все дело в возрасте — потому крысы, наверное, и кусают его. Меня же они никогда не кусают. Я чувствую, как они прикасаются ко мне носами, и тотчас отпихиваю их, даже во сне. А у стариков нервы не такие чувствительные, и реакция у них замедленная. Руки и ноги у него выглядят так, будто их исклевали цыплята.
Сегодня днем он писал, сидя за столом, и вдруг заснул, сам того не подозревая, — просто опустил голову и отключился, прижавшись носом к столу. Даже перо из руки не выпустил. Я позвал тюремщика, и тот пришел спустя какое-то время.
— Мой учитель, кажется, заболел, — сказал я.
Тюремщик заглянул внутрь, скривив рожу от вони.
— Помер? — спросил он.
Я покачал головой.
— Нет, просто заснул. Но он обычно не спит днем, раньше, во всяком случае, никогда не спал. А утром он ни с того ни с сего свалился с лежанки.
Тюремщик с сомнением посмотрел на меня. Он, надо думать, выслушивает кучу всякой бредятины.
— Послушай, — сказал я. — Я думаю, он и правда болен. Честное слово. Его надо убрать отсюда. А то он, чего доброго, умрет здесь.
Насупившись, тюремщик надолго задумался, потом медленно покачал головой, будто говоря, что это бесполезно. Я оглянулся на Агатона: он все так же спал, прижавшись носом к столу, по которому во все стороны, точно веревки палатки, разметались его длинные волосы.
— Пожалуйста, — сказал я, потому что мне и впрямь стало не по себе: Агатон и в самом деле был похож на мертвого. — Ты должен мне помочь. Позови лекаря. Попроси прийти эфоров.
Он снова покачал головой, медленно, безнадежно и, как мне показалось, сочувственно.
— Ну тогда, — сказал я, мельком взглянув на него, чтобы убедиться, правильно ли я поступаю, — сообщи об этом илотам. Они знают его. У них есть свои врачи.
Тюремщик повернулся и посмотрел на горы.
— Он болен, — не унимался я. — Может, он и смердит, как сточная канава, но он же человек. И он болен.
26Агатон
Жизнь полна тайн. Сегодня утром я нашел еще парочку дохлых крыс. В этом, конечно же, нет ничего таинственного. Просто какая-то болезнь, от которой они умирают. Обычное дело — и зимой и летом, и днем и ночью. Тайна в том, как к этому отнесся наш тюремщик. Я его явно недооценивал. Когда он принес нам завтрак, я поднял всех трех сдохших крыс за хвосты и придал своему лицу — специально для тюремщика — самое что ни на есть печальное выражение и даже выдавил слезу, так чтоб он не преминул ее заметить. Сперва он нахмурился, с отвращением глядя на мое отношение к бедным тварям. Однако, когда я положил три мертвые тушки на стол, рядом с тарелкой (чтобы избавиться от мыслей о еде), его хмурый вид сменился задумчивым. (Похоже на приближение весны.) Вне всякого сомнения, он тоже проникся мыслью, что такое количество дохлых крыс — это дурной знак. Если их болезнь передается людям, вряд ли мое положение можно считать завидным.
— Бедные зверюшки, — сказал я.
Верхогляд закатил глаза и закрыл лицо руками. Он знает, что сейчас я начну разглагольствовать.
— Увы, — сказал я, — мчась на золотых колесницах нашего благополучия, мы не удосуживаемся вспомнить о презренных крысах. И лишь когда нас одолевают беды и несчастья — в тюремной камере, к примеру, — начинаем мы задумываться об их горестном уделе. Подобно нам, несчастный зверек рождается на свет против своей воли и попадает в мир, который едва-едва доступен его разумению. Он проходит через страдания юного возраста: вопиющее унижение от собственной наготы, необъяснимо жестокое отношение родителей: он взрослеет, вступает в пору любви и взваливает на свои плечи бремя семейной жизни с какой-нибудь вздорной и изнеженной красоткой: он угасает от болезней и скорбного бессилия, и в конце концов, отчаявшись что-либо понять, он умирает, забытый всеми. — Я молитвенно сложил ладони и поднял их ко лбу. — О Зевс, где ж справедливость?
Верхогляд зажал уши кулаками.
Вдруг — о чудо! — неожиданно, как солнце, которое во всем своем величии и блеске прорывается сквозь толщу облаков, окутывающих чело Тайгета, тюремщик заговорил.
— Какая-то болезнь, — сказал он.
Глаза мои полезли на лоб, челюсть отвисла. Я обернулся и уставился на него.
— У них какая-то болезнь, — повторил он.
Будто разверзлись уста пещеры! Будто конь высказал трезвые суждения!
— Благословенный боже, тюремщик! — вскричал я, подскочив на месте. — Ты умеешь говорить! — И я прошел к двери без костыля, как будто исцелился благодаря этому чуду. Задетый за живое, тюремщик бросил на меня сердитый взгляд, но, осознав, что старые правила нарушены и началась совсем другая игра, он вновь заговорил.
— Тарелки, — сказал он, показывая на них пальцем.
— Ах да, конечно! — воскликнул я. — Конечно! Да благословят тебя боги! — И я схватил со стола тарелки.
Скривив губы, он взял тарелки и пару раз ударил ими о стену, чтобы стряхнуть остатки нечистот, которыми мы питаемся. И зашагал прочь.
— Счастливо оставаться, тюремщик! — крикнул я. — Да пребудут с тобой боги! Они, как тебе известно, слушают, что я им говорю. Стоит мне щелкнуть пальцами, и они…
Вскоре после полудня (у нас не бывает обеда, только завтрак и ужин) опять пришел тюремщик и привел какого-то человека. Не говоря ни слова, он отпер замок и распахнул дверь камеры. Потом жестом позвал незнакомца, вошел вслед за ним в камеру и запер дверь.
— Лекарь, — сказал тюремщик.
Я поклонился. Лекарь что-то проворчал и наморщил нос. У нас нет нужника, и мы пользуемся горшком, а я в последнее время как-то не в ладах с собственным желудком. По-прежнему брезгливо морща нос, лекарь осторожно поднял одну из крыс за хвост и принялся ее изучать. Я, припав на костыль, во все глаза наблюдал за ним с жадным научным интересом.
— Какое-то заболевание, — сказал я. — Первая крыса — та, которая немножко воняет, — ну, в общем, поначалу я решил, что придавил ее во сне, нечаянно, понимаете. Но те две — их я обнаружил в углу. Выходит, они сдохли от болезни.
Тюремщик покосился на меня. Никакого чувства юмора у человека.