— Не знаю, — сказал я. — Просто сидит. Иногда подходит сюда, к двери, и сидит, прислонясь к брусьям, дышит свежим воздухом. Порой бывает ужасно жарко, а внутри этот запах… — Эфор кивнул; запах он уже, конечно, почувствовал. Я сказал: — И с головой у него что-то не в порядке. Временами он как будто бредит. К тому же у него сильная лихорадка. Мне приходится постоянно смачивать ему лоб холодной водой, которую приносит тюремщик. Иногда Агатон не узнает меня, а иногда рассуждает вполне здраво. Врач дал ему какое-то лекарство, но оно не помогает. Ему с каждым днем становится все хуже. Он серьезно болен.
— Да, здесь неподходящая обстановка для больного человека, — сказал эфор, рассматривая камеру во всех подробностях.
— Крысы кусают ему пальцы на руках и ногах, — сказал я. — Наверное, он от них чем-то заразился. Несколько крыс уже подохло. Тюремщик может подтвердить.
Он обернулся и взглянул на тюремщика. Тот кивнул.
— Он хорошо питается? — спросил эфор, глядя на меня.
Я с серьезным видом покачал головой, хотя вопрос сам по себе был странным, даже глупым.
— Почти ничего не ест, — сказал я. Эфор, казалось, на время задумался, и я спросил: — Вы говорили, что будет проведено расследование. Что-нибудь выяснилось?
Он пристально посмотрел на меня своими светлыми глазами.
— Разве расследование — это то, что сейчас нужно Агатону, Демодок?
У меня внутри все оборвалось. Я-то думал, что расследование идет уже не одну неделю.
— Вы еще не начали расследование? — спросил я; колени у меня подогнулись, и, чтобы не упасть, я схватился за брусья.
— Вопрос лишь в том, действительно ли Агатону нужно расследование, — мягко сказал эфор.
Я посмотрел на тюремщика, но тот отвел взгляд. Он тоже, как мне показалось, был в недоумении.
— Постойте-ка, дайте сообразить, — сказал я. — Вы говорили, что проведете расследование, а оно даже не началось?
Эфор прочистил горло, слегка качнул головой и посмотрел мне в глаза, как бы придумывая, чем меня утешить.
— Ты же понимаешь, с чем это связано, Демодок. Я не могу предпринять никаких шагов, пока не буду уверен, что Агатон согласен на расследование.
— Но это безумие, — сказал я. — Вы же эфор, а он всего-навсего жалкий больной старик. Какая разница, чего он хочет? Да и кто знает, чего это сумасшедший старый ублюдок хочет? Он же умрет здесь. Думаете, он этого хочет?
Высокий эфор продолжал разглядывать меня; лицо его оставалось неподвижным, только одно веко чуть подрагивало.
— Я обещал Агатону, что он будет в полной безопасности, пока я отвечаю за это дело. Думаю, он не забыл.
Я помотал головой, чтобы стряхнуть оцепенелое замешательство, и откинул назад налезшую на глаза прядь волос.
— Ладно, — сказал я, пытаясь понять суть его слов, его отеческой доброты, и начать сначала. — Ладно, неважно, — сказал я. — Начнем все заново. Агатон умрет через неделю, если останется в этой вонючей камере. Можете ли вы выпустить его отсюда?
Эфор внимательно посмотрел на меня, о чем-то размышляя. У него действительно было доброе лицо — я не ошибся, и в нем отражалась напряженная работа мысли — тут я тоже был прав. И еще: он был честен. Лжецы умеют скрывать свои мысли, но нельзя надеть маску простодушной честности. Что же тогда было не так?
— Можно ли выпустить его? — повторил я свой вопрос.
Эфор опять прочистил горло и сжал губы. Наконец он произнес:
— Нет.
И тут же эфоры втроем повторили: «Нет», при этом маленький толстяк в отчаянии заломил свои пухлые белые ручки, а суровый коротышка глянул так злобно, будто он единолично принял такое решение. Высокий решительно покачал головой. Об этом не могло быть и речи.
Я отошел от двери и уселся за стол. Они еще о чем-то говорили с тюремщиком.
— Демодок, — позвал высокий эфор. Я не стал отвечать. Вскоре они ушли.
Ничего не понимаю. Лучше не думать об этом.
Но незадолго до рассвета у меня появилась новая надежда. Не знаю, где был тюремщик — спал, наверное, в своей хижине. Как бы то ни было, что-то стукнуло в мою руку, и я, вздрогнув, проснулся. Посмотрел на пол: комок грязи. Я решил, что он отвалился от потолка, но тут услышал приглушенный шепот у двери. Это был мальчик, тот самый, что приносил Агатону письмо. Он жестом подозвал меня. До смерти напуганный, он суетливо шнырял глазами во все стороны, словно затравленный пес. Тюремщик не закрыл дверь досками, за которыми мальчик мог бы спрятаться, как в прошлый раз. Агатон спал, наполовину свесившись с лежанки и постанывая от боли. Я подкрался к двери, мотая головой, чтобы стряхнуть сон.
— Через три ночи. В полночь, — прошептал мальчик. — Приготовь старика.
— Приготовить? — не понял я. — Для чего?
Но мальчик уже исчез.
Значит, через три ночи.
Только бы этот старый извращенец не окочурился. Надеюсь, он не помрет. Сегодня он выглядит почти нормальным, задирается и ехидничает, и что-то бормочет насчет того, как прекрасен сверкающий снег.
28Агатон
Надо спешить. У меня есть все основания предполагать, что конец мой близок.
Однажды поздней ночью меня бесцеремонно разбудили и вызвали к Ликургу. Времени одеться мне не дали, и я отправился в чем был. Ликург сидел за столом, мрачно-торжественный, исполненный спокойствия и угрозы, как зыбучий песок. С ним были шестеро эфоров, некоторые сидели, другие стояли, но выглядели все одинаково официально и грозно. Я, как подсудимый, подошел к его столу. Перед ним на столе лежал развернутый свиток. Я мгновенно узнал его.
Ликург начал без обиняков:
— Ты знаком с илотом по имени Доркис?
— Может быть, — сказал я, делая вид, что роюсь в памяти.
— Ты его знаешь, можешь не притворяться, — сказал он. — Взгляни сюда. — Он пододвинул свиток ко мне. — Тебе это знакомо?
Я покачал головой.
— Это подстрекательство к мятежу, — сказал он. — Против нас.
Я ощутил страх, однако пожал плечами и даже попробовал пошутить.
— Весь мир против тебя, Ликург. Пора бы к этому привыкнуть.
— Молчи, — прошептал он. Ни разу не слышал, чтобы Ликург говорил шепотом. Я почувствовал, что меня бьет дрожь и колени подгибаются.
— Я забыл свой костыль, — сказал я довольно громко. — Нельзя ли попросить стул?
— Стул, — приказал Ликург.
Один из эфоров принес мне стул. Я сел. Непонятно отчего у меня вдруг заныла нога, и я сунул руку под колено, чтобы размять больное место. В тот же миг откуда-то из тени за моей спиной возник Алкандр и легко, словно пером, коснулся мечом моего плеча, приставив острие к горлу. Я глянул на Ликурга, и он сдвинул брови. Алкандр сделал шаг назад.
— Я спрашиваю тебя, признаешь ли ты, что это написано рукой твоего друга-илота Доркиса. — Двумя пальцами Ликург стучал по свитку.
— Нет, — сказал я. — Боюсь, что мне незнаком его почерк.
— Трудно в это поверить. — Он вперил в меня свой единственный глаз и буравил взглядом насквозь. Потом внезапно изменил тактику. — Ты был профессиональным писцом, не так ли?
Я кивнул.
— Как писец, ты бы узнал почерк, если видел его раньше? — Он смотрел на меня, и ни один мускул не дрожал на его лице.
— Это смешно, — сказал я, хотя ничего смешного в этом и не было. Я дрожал всем телом. — С какой стати я должен помнить каждый почерк, с которым мне доводилось сталкиваться?
Ликург молчал. От него падали три длинные тени, создаваемые светильниками на столе и в стенном выступе, так что две из них дрожали на стене, а третья вытянулась на полу. Рядом с его двумя тенями на стене теснились тени Алкандра и эфоров, сгрудившихся вокруг меня. Я чувствовал себя окружённым со всех сторон: тени были столь же угрожающи, как и люди.
— Мне незнаком этот почерк, — сказал я.
— Ты лжешь, — сказал Ликург.
И снова наступило молчание. Я сосредоточился на яркой точке, блестевшей в Ликурговом глазу от света настольных светильников. Наконец он сказал:
— Прочти это.
Я прочел несколько строк:
О всяком мятеже, когда он закончен, можно сказать, что некоторых зверств и жестокостей можно было бы избежать. Но далеко не все, заявляющие об этом, являются людьми доброй воли.
— Тебе знаком этот стиль? — спросил Ликург.
Я снова притворился, что пытаюсь вспомнить, потом покачал головой.
Ликург сверлил меня взглядом. Не повышая голоса, он приказал:
— Приведите пленника.
Два стражника, стоявшие у двери, вышли и вскоре вернулись — но не с Ионой. Они ввели мужчину. Он был весь исполосован кнутом. Его лицо и торс представляли собой кровавое месиво разодранной в клочья плоти. Один глаз у него совсем заплыл, другой был наполовину прикрыт и смотрел куда-то вдаль.
Я перевел взгляд на Ликурга.
— Ты глупец.
— Возможно. — Он задумчиво наблюдал за мной. Ликург знал меня достаточно хорошо и не сомневался, что я имел основания назвать его глупцом, увидев пленника. Но лицо его оставалось непроницаемым. Он подал знак, и стражники подвели Доркиса к столу. Он взглянул на меня сверху вниз и чуть заметно улыбнулся. Они выбили ему зубы и изуродовали лицо, но им не удалось ни изменить, ни даже коснуться самого Доркиса. Его израненное тело было всего лишь фактичностью. Фалет был прав.
— Агатон, — сказал Доркис, с трудом двигая распухшими губами. — Хвала богам. — И вновь на его лице мелькнула призрачная улыбка.
— Кто написал это? — спросил Ликург, указывая на свиток.
— Один мой приятель.
Ликург взглянул на меня.
— Я ничему не учил Доркиса, — сказал я. — А если и учил, чего все-таки не было, то я уверен, что в этом нет ничего противозаконного.
— Закон не запрещает писать, — сказал Доркис. Он говорил, стараясь не сжимать опухшие и разбитые губы.
— Писать это — против закона, — сказал Ликург.
Доркис вполне отчетливо улыбнулся.
— Он не учил меня писать это.
Я был поражен, вернее даже — ужаснулся. Связанный и избитый, Доркис казался сильнее их всех. На миг мне почудилось, что он постиг нечто несказанно важное, но я тут же понял, что ошибаюсь, что только мое философское предубеждение заставляет меня считать знание силой. Меня вдруг как ударило (одному богу известно, что я имею в виду): Нечто постигло Доркиса. Словно некое божество вселилось в него, овладело им.