— Но это все так серьезно, — сказал я. — Он писал, словно его что-то гнало вперед.
— Тогда, значит, я лгу? — спросила она и улыбнулась.
Я подумал над этим и ощутил прилив гнева.
— Я полагаю, что на самом деле он никого не любил, кроме себя.
— Ерунда. Он любил нас всех — и хотел нас всех. Даже тебя, Верхогляд. Иначе ничто бы не подгоняло его придумывать нас.
Она повернулась и слегка наклонила голову. Затем сказала скрипучим голосом без всякого выражения:
— Возьми это. Туке они понадобятся. — И сразу же: — Иди. Иди спать. Когда мы будем готовы незаметно переправить тебя, мы тебя разбудим. — Ее правая рука потянулась к гробу, и хотя пальцы дрожали, у меня было ощущение, что она не искала опоры. — Спасибо тебе за все, — сказала она. — Спокойной ночи.
Взяв свитки, я вышел и закрыл за собой дверь. Улегшись, я заплакал, сердито и преднамеренно, сознавая, что плачу сознательно.
Мы вышли за несколько часов до рассвета. Среди тех четверых, которые проводили меня до реки и посадили в лодку, светловолосой девушки не было.
33Агатон (последняя запись)
Солнечный свет, чужая постель. Незнакомая комната.
Кто-то рассказал мне странную историю, а возможно, она мне приснилась.
Молния ударила в гробницу Ликурга и расколола ее пополам. Может быть, я и сам это видел. Во всяком случае, образ необычайно отчетлив. Мой взгляд устремлен через долину на склон холма, где среди полумертвых деревьев теснятся скромные гробницы, а выше расположена гробница побольше, и над входом в нее высечено имя: ЛИКУРГ. Ночь, но от лунного света светло как днем. И ветер какой-то необычный, не сильный, но странно навязчивый, будто это и не ветер вовсе, а некое живое и чувствующее существо, может быть, само Время. Гробница Ликурга находится на самой вершине холма, она отделена от всего низкой оградой и еще чем-то — неким сурово-пренебрежительным величием, отталкивающим деревья, колеблемую ветром траву и гробницы внизу. Она стоит на холме, неприступная, словно крепость. Но вот над ней сгущаются огромные черные тучи, которые громоздятся, точно горы, вздымающиеся из морской пучины, чтобы поглотить небеса, и все вокруг сочувственно мрачнеет: трава, деревья, ограды, холм и небеса — они сливаются воедино и устремляются к Ликурговой гробнице. Внезапная вспышка — жуткий трезубец молнии — на миг озаряет все белым светом, затем — темнота, удар и оглушительный треск, будто не гробница, а весь мир раскалывается на части. Когда мои глаза привыкают к полумраку, я вижу неподвижные обломки гробницы под дождем, похожие на обугленный скелет лошади, сгоревшей заживо.
Тот, от кого я услышал эту историю про молнию, полагает, что боги таким образом выказали Ликургу свою благосклонность. Благосклонность? Испепелив его? Хотя, наверное, так оно и есть.
Закончив рассказ, она коснулась прохладной ладонью моего лба. Да, она. Я вспомнил. Мне захотелось сжать ее руку, привлечь незнакомку к себе, но мое тело отказывалось мне повиноваться. Я мог лишь мысленно устремиться к ней, силясь узнать, кто она, милосердной тенью склонившаяся надо мной. Я попытался заговорить, но язык мой был неподатлив, как дверь тюремной камеры. Была ли это Тука? Возможно ли такое? Пожалуй, да. Это была моя жена. В комнате стало темнее. Жена-незнакомка наклонилась ко мне, будто собираясь прошептать мне что-то на ухо, но я уже ничего не слышал, даже не чувствовал ее руки на своем лбу, если она еще была там. Я напряг все силы своего разума, чтобы схватить и удержать ее, обрести ее вновь. Резкая боль пронзила меня; я потерял сознание. Спустя несколько часов — в окно снова светило солнце — я очнулся (а может быть, мне приснилось, что я очнулся) в комнате, наполненной ароматом цветов.
Я умираю. И чувствую вполне понятный ужас. Как ребенок, застывший на мостике перед прыжком в воду. Задери-ка свой хитон повыше, Агатон, дорогуша! Растопырь-ка пальцы!
А-ай, я боюсь.
Надо придумать последнее, торжественное и мудрое слово.
Репей.
Буйвол.
34Верхогляд
Три дня я плыл по реке и морю, потом шел, скрываясь в ночи и тумане, и вот наконец, с божьей помощью, благополучно прибыл в Афины. На корабле я захворал; наверное, у меня была чума. Однако лихорадка так и не началась даже теперь, через пять дней после смерти Агатона, и я уже, по сути дела, выздоравливаю. Похоже, мне каким-то чудом удалось выкарабкаться.
Прекрасный город — шумный от грохота роскошных повозок, гомона разноязыкой толпы, споров теологов и речей политиков; пестрый и яркий, как волчок, от множества навесов, палаток, груд товаров, корзин, безделушек, кружащих в танце девушек, фокусников… Но, впрочем, я не об этом.
Мне пришлось изрядно попотеть, чтобы выяснить, где можно разыскать жену Агатона. И неудивительно. Одетый в лохмотья, с лицом, серым от болезни, я к тому же говорил на диковинном чужеземном наречии и пользовался непонятными словами. Но в конце концов мне повезло. Я нашел однорукого старика-лоточника, беглого илота; полдня я бродил за ним по улицам, пока он распродавал свой товар, и только после этого он соизволил отвести меня к ее Дому, вернее — дворцу. Раньше в нем жил Филомброт, а теперь там святилище. Тука занимает несколько больших комнат в глубине здания. Рабов у нее нет, только двое старых слуг. Стражники попытались отогнать меня от входа, но я не уходил, и они оставили меня в покое. В конце концов мне удалось упросить ее служанку выслушать меня, хотя в тот момент я не знал, что это ее служанка.
— У меня послание жене Агатона, — сказал я. — От Агатона.
Старуха окинула меня недоверчивым взглядом. Лицо у нее было похоже на треснувшее копыто. Я вытащил сверток с пергаментными свитками и, развернув его, показал ей. Должно быть, она подумала, что я сумасшедший. Ничего себе послание от Агатона! Не говоря ни слова, она ушла, и я решил, что она больше не появится. Однако вскоре она вернулась.
— Сюда, — сказала она. Я последовал за ней.
Мы шли по широким, залитым солнцем переходам, минуя огромные залы, которым, казалось, не будет конца; повсюду стояли стражники, сновали государственные чиновники, служители натирали до блеска мраморные полы и внушительные расписные кресла, в которых некогда сидели Филомброт, Солон и Писистрат. Всюду были выставлены скульптурные изображения Филомброта, величественного, как премудрый Аполлон, документы, которые он подписал, предметы, которыми он пользовался, и барельефы, изображающие моменты его жизни. Здесь, в его доме, даже Солон и великий Писистрат казались пигмеями по сравнению с ним. Наконец мы очутились перед запертой дверью. Старуха подняла железный крюк, открыла дверь и с поклоном пропустила меня вперед. Дверь глухо захлопнулась за нами, словно дверь в гробницу.
— Подожди здесь, — сказала она.
Я прождал час. В огромной, обставленной изысканной мебелью комнате, где, судя по всему, давно никто не жил. Но ни пыли, ни других признаков запустения там не было. Только безжизненная чистота: на блестящем полу лежали неподвижные пятна закатного света, льющегося из оконной ниши, где стояла еще одна статуя Филомброта, неподвижные ковры, столы и стулья в белых чехлах, а в дальнем углу — я аж вздрогнул, будто увидел призрака, — ее арфа, тоже неподвижная и безмолвная. Я подошел к ней и дотронулся до дерева. Золото и орех, казалось, излучали некое знание. Арфу тоже не мешало бы прикрыть тканью, как столы и стулья, подумалось мне. А может, Тука все еще иногда играет на ней в одиночестве в этой нежилой комнате с зачехленной мебелью? Я коснулся пальцем струны, совсем легонько, но звук взорвал тишину так, что я подскочил от испуга.
И вот наконец послышались шаги, сперва вдалеке, потом ближе. Они замерли за маленькой дверью слева от арфы, но, как мне показалось, прошло еще немало времени, прежде чем дверь открылась. В густой тени на пороге стояла женщина. Она долго разглядывала мои лохмотья, потом наконец сказала:
— Я — Тука.
— Меня зовут Демодок, — сказал я.
Ее голос поразил меня. Застенчивый, мягкий. Она выглядела гораздо моложе их — Агатона, Ионы.
— Боюсь, что мы не знакомы. Верно?
— Да, — сказал я. — Последние три года я был учеником Агатона.
Молчание, потом вопрос:
— Как он там?
— Он умер три дня назад.
Я заметил, как в тени взметнулась к груди ее белая рука.
— Понятно, — ровным голосом сказала она. И немного погодя добавила, будто специально для меня: — Очень жаль.
Она снова надолго замолчала. Тут до меня дошло, что она и не собирается заходить в комнату, на свет, где я мог ее разглядеть. Что ж, она права. Выгляжу я ужасно и к тому же смотрю на нее с нескрываемым любопытством.
— Я принес вот это, — сказал я, протягивая ей сверток со свитками. Она на мгновение замерла в нерешительности, затем протянула руку и взяла сверток. Ее пальцы без всякого отвращения развернули грязную тряпку, в которую были завернуты свитки.
— А остальные пропали? — спросила она.
Я не сразу понял, что она имеет в виду.
— Нет, это не часть той книги, что у него была, — сказал я. — Книга погибла. Это то, что он написал в тюрьме. И еще… херня, которую писал я. — Едва это слово сорвалось у меня с языка, как я был готов огреть себя по башке. Но было уже поздно, и я поспешно продолжил: — Я бы, конечно, вынул свои записи — я так и хотел сделать, — но потом я подумал, что… — А что, собственно, я подумал?
— Не извиняйся. Благодарю. — И она повернулась, чтобы идти. — Ты голоден?
— Я ел, — сказал я. — Не беспокойтесь!
— Нет. Будь добр, подожди здесь. Я сейчас пришлю Персею.
Она ушла, оставив дверь открытой. Я ждал. Через несколько минут вернулась старуха-служанка, вид у нее был еще более подозрительный и недружелюбный. Она кивнула мне, и я пошел за ней через маленькую дверь и дальше по длинному коридору — в отличие от других не устланному коврами и пустому, если не считать одного бюста Филомброта и статуи Афины Паллады, богини-покровительницы городов. Мы вошли в большую светлую комнату с окнами, выходящими в сад, за которым виднелся виноградник. Я узнал пологий склон и террасу с каменными столами и скамьями, где полвека назад Тука чуть не убила маленького мальчика на тележке. Лужайка была меньше, а склон более пологим, чем я себе представлял. Небо над вин