Главное — равновесие; источающее слизь…
Вид Б.
8
После того как убит был Хальга Добряк,
Хродгара брат молодой и любимый
(Хродгар, Щит Скильдингов, мечевращатель,
золотом взятки берущий, двух уже
получил от жены сыновей), Хродульф покинул
сиротства обитель и выехал в Харт[5].
(О, слушайте меня, скалы и деревья, слушайте, шумные водопады! Или вы думаете, что я все это рассказываю только для того, чтобы послушать свою речь? Чуточку уважения, братья и сестры!)
(Так бедный Грендель,
дитя гнева,
пряча налитые кровью глаза под сенью глаголов,
с уханьем трусит от строки к строке.)
— Хродульф! Подойди к своей тетушке Вальтеов!
Мой дорогой, бедный мой мальчик!
— Быть принятым вами, моя госпожа, — это честь. Вы
сама доброта.
— Чушь, милый мой! Ты плоть от плоти Хродгара, в
тебе его кровь.
— Так говорят мне, — промямлил. И проблеск улыбки.
Старый король хмурится в кресле резном, размышляя.
У мальчишки повадки слегка прирученного волка.
Ему лишь четырнадцать, и уже претендент, дьявол его
побери.
Возраст, перечень прошлых обид — где же спокойст-
вие?
Он прочищает горло.
Нет, нет. Не будем спешить.
Тяжелое время пережил мальчик,
естественно. Отца погребенье и все остальное.
И гордое сердце — в награду, конечно,
как у любого в этом роду. (Часто Скильд Скевинг…)
(И ястреб с насеста не застрекочет.)
Сказитель поет — шелест арфы по длинному залу —
как легкий ветер. «В любом королевстве
человек процветать сможет, если деянья его достойны
хвалы».
Истинно. Так.
Юноша смирно сидит и, глаза
закрыв, слушает арфу. В осенних
холмах его хладного разума
рыскают волки.
Теорема: Любой порыв человеческого сердца (А) всегда вызывает порыв, равный по силе и противоположный по направлению (А1).
Таково золотое правило Сказителя.
И дальше я вижу в восторге — они принимают Хродульфа, спокойного, как луна, нежного скорпиона. Он сидит между теми двумя и точит свой нож.
В крысиных мехах, жирные в глупости, коль не телесно,
крестьяне мотыжат поля. Сальные запахи исходят
из подземного мрака за дверью, где бабенки с коровь-
ими глазами
титьку суют новому поколению бездумных мотыжни-
ков. Старики
с лишаем в бородах ковыляют по пыльным тропинкам,
чтоб собираться, словно костлявые псы, на площади,
где свершается королевское правосудие; чтобы кивать,
словно вороны,
обмолвкам, из-за которых у кого-нибудь отберут ло-
шадь, или тонким ошибкам
судебной братии, выводящим убийц на свободу. «Да
здравствует
Король! — кудахчут они. — Которому мы обязаны всем
нашим счастьем».
Разбухшие от воображаемой свободы, коль не от жи-
ра, великие лорды всех лордов
взирают сверху вниз бульдожьими глазами и улыбаются.
«Все хорошо, — вздыхают они. — Да здравствует ко-
роль! Все хорошо!»
Закон правит миром. Жестокость людская скована
цепью
с добром (читай: с королем): сила закона
рубит голову укравшему хлеба кусок и вытирает то-
пор. — Смерть
по Книге.
Думай, потеющий зверь! Гляди, думай!
Откуда эти обноски на спинах твоих добрых защитников?
Почему хлебокрад умирает, а тан кровожадный,
уплатив за ловкий трюк дорогим адвокатам, избегает
наказания?
Думай! Сожми свое сморщенное лицо
и ухвати за кончик заусеницу ускользающей мысли:
Жестокость прорубает в лесах, где ты играл в свои
вольные игры,
дыру, набитую кучей лачуг. Жестокость не больше
законна тогда,
чем волчьи нравы. Жестокостью нынче запирают нас
вместе —
меня и тебя, старик; подчиняют нас грязной плебейской
жестокости. Отойдем-ка мы в тень.
Я бы хотел перекинуться словом с тобой и твоим
бородавчатым сыном.
Надо мною — ореха лесного листва.
Прохладные черные ветви тянутся
К солнцу и застят мне свет.
В раскидистой кроне, в пятнистой чащобе
для пташек приют. И проворные белки
шныряют по щедрой древа руке, —
земля ж у подножья мертва.
Вот странности рока! Тиран ли орех,
коль тьмой удушает побеги и губит
траву? Если соки сосет из земли,
щадя лишь своих благородных гостей,
порхающих в небе? И проклят ли будет
за то, что беспечным пичугам в листве
предложит он кров? Кто рассудит?
Закон на земле — это зимний закон,
случайный. Я тоже могу быть жесток:
неистовой волей скрутить свои дни
и так же в деяниях славу добыть.
Избавлю себя я от смутных сомнений,
желанья зажму я в железный кулак, —
старье же пускай рассыпается в прах!
Она треплет мне волосы с доброй улыбкой,
Доверяясь любовной игре: дать и взять.
У меня в голове пляшет мысль об ошибке:
Что-то есть посильней, чем любовь или
страсть.
Рвется к солнцу туманная башня ствола,
Омертвела земля у корней, умерла;
Я ветер глотаю и капли дождя.
Так юн, так печален? И даже во сне?
Ведь худшие годы, мой милый, грядут.
Ты нянчишь малюток, но ведомо мне,
По праву рожденья потом перейдут
К ним все эти кольца! И вот уже тогда,
Как юные братья воссядут на трон,
Любовь охладеет твоя навсегда,
Улыбку сотрет принужденный поклон.
Я в детстве любила, о да! Глубоко,
Спокойно, как в море вода подо льдом.
Но время прошло, мне жилось нелегко,
И нынче никак не забыться мне сном.
Короче, я наблюдал, как в нем зрела идея насилия, а в них поднимались мрачные предчувствия, и я (старый бродяга по дорогам ада, скиталец по краю земли) веселился, в злобе черпая радость. — О, из преисподней кормясь! Он почти не разговаривал, когда впервые появился при дворе, — тощий, прыщавый, безбородый, — только юношеский пушок над верхней губой и на подбородке. К концу года он вообще перестал разговаривать, говорил только по необходимости да еще когда изредка встречался в лесу с очень старым грязным крестьянином, своим советником. У Хродульфа были черные как смоль волосы и карие немигающие глаза. Он всегда стоял, выставив вперед голову и надув губы, словно мучительно стараясь что-то вспомнить. У старика — по прозвищу Рыжий Конь{76} — был вечно испуганный взгляд, круглые красные глаза и точно такой же рот, седые волосы, вспыхивавшие белым пламенем вокруг сияющего под солнцем лысого темени: вид человека, который внезапно что-то вспомнил. Я шел за ними по тенистым тропкам, усеянным черепами, — поскольку я часто гулял там (но наши путешественники черепов не замечали), — Хродульф спотыкался о корни и камни, старик припадал на хромую негнущуюся ногу. Разговаривая, он брызгал слюной. Глаза его бегали. Он вонял.
— Для того чтобы выйти за пределы законности, нужно исключительное стечение обстоятельств, которое послужит толчком, — орал старик. Он был глуховат и поэтому кричал так, словно все остальные тоже страдали глухотой. — Побуждение к насилию связано с общей переоценкой обычных устоявшихся ценностей. Самые гнусные преступления одним махом должны быть преобразованы в героические и похвальные деяния. Если переворот потерпит неудачу, это произойдет потому, что тех, кто пойдет за тобой, испугает твоя собственная безжалостность.
Хродульф упал. Старик рассеянно продолжал ковылять по тропинке, размахивая кулаками. Хродульф с некоторым изумлением осмотрелся, понял, что лежит, и поднялся. Он едва не упал снова, пытаясь опереться на своего советчика.
— Не соверши ошибку, мой возлюбленный принц, — заорал старик. — Полное уничтожение существующих институтов и существующей морали есть акт творения.