Барон фон Эккардштейн, который до вступления в дипломатию был офицером кавалерии, в начале войны не подлежал воинской повинности. Тем не менее он поставил себя в распоряжение военных властей для любой службы и, таким образом, получил назначение в службе связи. В один прекрасный день его вытащили из автомобиля и арестовали по подозрению в государственной измене. Дело заключалось в том, что министр фон Ягов в это время узнал, что барон фон Эккардштейн, который был прежде в дружеских отношениях с кронпринцем, послал последнему какую-то докладную записку, предназначенную для императора. Эта записка была господину фон Ягову так же неудобна, как и мемуары; короче говоря, под самым пустым предлогом барон фон Эккардштейн был посажен в тюрьму, где подвергся к тому же постыдному обращению. Так, целые недели после заключения в тюрьму он не мог переменить белья, хотя сундуки его стояли в той же тюрьме. Все попытки господина фон Ягова создать против барона процесс о государственной измене были бесплодны: не находилось суда, который принял бы дело к производству. Оставался, таким образом, один путь — заключение в сумасшедший дом, разумеется, также по самым пустым основаниям.
Доверенное лицо барона сообщило мне обо всем этом, и я тотчас же явился в министерство иностранных дел. Господин фон Ягов пытался меня успокоить указанием на обстоятельства, которые говорили против Эккардштейна, но которые я не мог проверить. Когда я, некоторое время спустя, узнал, что барон все еще содержится в сумасшедшем доме, я сделал в заседании хозяйственной комиссии рейхстага ряд намеков, мало понятных для членов комиссии, но достаточно ясных министру иностранных дел. Передал ему также, что, если Эккардштейн не будет освобожден, я подниму вопрос об этом скандальном деле в рейхстаге. Барона я до тех пор лично не знал. Однажды он уведомил меня через доверенное лицо, что желает переговорить со мной. К живейшему сожалению, я должен был сказать, что в ближайшие дни не могу отлучиться из своего бюро. На это посланец Эккардштейна, к великому моему изумлению, ответил, что барон может и ко мне прийти. На мой изумленный вопрос, как это возможно, последовал ответ: директор и весь персонал заведения возмущены задержанием барона. Директор уже отказывался держать барона, потому что его лечебница не тюрьма. Барон может в любое время отлучиться на несколько часов. Для того чтобы положение его не ухудшилось, нужно только, чтобы он вовремя был на месте в лечебнице.
На следующий день меня посетил этот преследуемый человек, и я был так возмущен рассказом о его переживаниях, что тотчас же отправился в министерство иностранных дел с непреклонным требованием освобождения. Господин фон Ягов опять стал увиливать, но я положил этому конец, заявив, что на следующем заседании рейхстага будет величайший скандал. До этого дело не дошло, потому что в это время господина фон Ягова сменил господин Циммерман, который, по моему ходатайству, распорядился об освобождении барона.
Я рассказал здесь об этом случае потому, что он способен как яркий пример охарактеризовать бесправие, царившее во время войны. Если так жестоко и коварно поступали с высоким должностным лицом, то можно себе представить, что проделывалось с рабочими, совершавшими, хотя бы только предположительно, неудобные для правительства деяния.
Из политического озлобления, о котором свидетельствует только что приведенный случай, и из продовольственной нужды, о которой я, между прочим, говорил выше, возникла первая массовая забастовка в апреле 1917 года.
Переговорив с Генеральной комиссией профессиональных союзов, мы решили не участвовать в призыве против забастовки. Осторожный руководитель союза металлистов Коген заявил положительно, что все призывы против забастовки будут бесполезны. На это я ответил, что после такого заявления всякий призыв будет величайшей политической глупостью. Канцлер больше всего боялся, чтобы забастовка не затянулась. Об этом нам сообщил Ваншаффе в разговоре, который произошел 14 апреля 1917 года. Эберт и я объяснили ему, почему всякое усилие предотвратить забастовку должно оказаться тщетным: главные причины ее в голоде, которого нельзя, конечно, утолить, когда в критическую минуту еще сокращают норму хлеба. Мы видели ситуацию в самых мрачных красках. Во что выльется движение 16 апреля, не знает никто. Он должен заботиться о том, чтобы власти вели себя сдержанно. Он: «Я говорил с господином фон Оппеном, президентом полиции. Он относится ко всему очень спокойно и намерен устранить всякое вмешательство. Свою задачу он усматривает в том, чтобы удержать массы вдали от центра города». В заключение я просил его передать от нашего имени канцлеру просьбу: неуклонно идти против желания правых по пути, который огромное большинство народа считает единственно возможным: мир, хлеб и последовательная демократизация. Пока не будет полного равноправия, в стране не будет спокойствия. Психика народа изменилась за время войны, а также после русской революции. Я не мог отказать себе в том, чтобы сказать: «На что не согласился бы теперь царь?» Он ответил: «Да, я думаю». В дальнейшем к нашей беседе присоединился и советник посольства, доктор Рицлер. Когда в его присутствии речь зашла о фурманах и ревентловых, Ваншаффе заметил: «Эта кучка, вероятно, сильно растаяла». На что Рицлер сказал: «Всем им место в паноптикуме».
Берлинская забастовка прошла спокойнее, чем ожидали. Бастовало по крайней мере 125 000 рабочих, мужчин и женщин, занятых в снарядных мастерских.
Характерно для беззастенчивости цензуры, что из газет в окопах не узнали об этом массовом движении ничего. Тем больше сообщений полетело на все фронты по полевой почте. Все это были вести об угнетении и голоде, царящих дома. Это и было основное настроение и материал, на котором мы, социалисты, должны были вести политическую работу, чтобы предотвратить величайшие несчастья и не обречь народ на искупление всех ошибок правящих кругов. Ошибки, из которых родилась стачка, были навсегда непоправимы: забастовка 125 000 рабочих, изготовляющих снаряды, — это грозное предупреждение!
Лейпцигские рабочие держались радикальнее берлинских. В заседании, на котором присутствовали, кроме меня, также Лебель, Гренер и Бауэр, Гельферих сообщил нам, что в Лейпциге 18 000 рабочих вынесли резолюцию следующего содержания: «Собрание требует немедленного снабжения населения продовольствием и углем в достаточном количестве, далее оно требует: заявления о немедленной готовности заключить мир без всяких аннексий, отмены осадного положения и цензуры, свободного и равного избирательного права во всех союзных государствах. Собрание требует, чтобы имперский канцлер немедленно принял делегатов собрания: Либермана, Лимана и Липского. Делегатам предоставляется предъявить канцлеру дальнейшие требования от имени собрания. Работа в Лейпциге должна возобновиться не ранее, чем канцлер даст удовлетворительный ответ. Если такого ответа не последует, должен быть организован рабочий совет».
Ваншаффе дополнил это сообщение: согласно телеграмме Главного командования, 17 апреля многие хотели возобновить работу. Этого не допустили, однако, патрули бастующих. Царило спокойствие. Число участников собрания определяется в 12 000. Позднее сообщили, что помещение, где происходило собрание, вмещало не более 5000 человек. Гельферих желал знать наше мнение: принимать делегатов или нет? Он принципиально против принятия, потому что к чему же это приведет, если, побужденные удачным лейпцигским примером, со всех сторон начнут стекаться депутации? Можно допустить беседу о продовольствии, но ни в коем случае не о политических вопросах. Для этих вопросов в государстве существуют определенные органы, прежде всего рейхстаг, избранный всеобщим голосованием. Я высказался за принятие депутации. Надо учесть общее положение. Отказ принять депутацию вызовет большое раздражение. О продовольствии должны быть даны требуемые, и притом соответствующие действительности разъяснения. Тогда рабочие должны будут понять, что сейчас не может быть сделано ничего, кроме того, что обещано. Можно, не боясь последствий, говорить и о политических вопросах. Правительство могло бы указать на честность своих намерений относительно избирательного права и на стремление к миру. Это не могло бы не произвести впечатления. В конце концов сошлись на следующем решении. Если будут требовать принятия делегатов, Ваншаффе скажет, что правительство готово говорить о продовольственном вопросе. В беседе же не будут слишком решительно уклоняться и от обсуждения политических вопросов. В переговорах с лейпцигскими представителями должны были также участвовать Гренер, Михаэлис, Батоцкий и Гельферих.
Отношение социал-демократов к этой забастовке характеризуют следующие страницы дневника:
2 апреля 1917 года. В 9 часов утра в помещение президиума партии явились рабочие ружейно-орудийных заводов, стоящие на нашей точке зрения и считающие продолжение забастовки безумием. Мы посоветовали им добиться на собрании, назначенном на 5 часов, тайного голосования. Рабочие были уверены, что таким образом будет постановлено возобновить работу.
В половине седьмого вечера заседание у канцлера. Присутствуют: Бетман-Гольвег, Лебель, Гельферих, Батоцкий, Гренер, Ваншаффе, Легиен, Бауэр, Р. Шмидт, Эберт, Молькенбур. Предмет суждения: забастовка артиллерийских рабочих. Что делать? Легиен и я настойчиво рекомендуем воздержаться от крутых мер. Надо спокойно смотреть со стороны, вся история идет на убыль. Мы обращаем внимание на собрание, назначенное сегодня на вторую половину дня. К нашему изумлению, мы знаем, что это собрание запрещено, а ружейно-орудийный завод с завтрашнего дня «милитаризуется».
Мы выражаем живейшее удивление и сожаление по этому поводу, ибо теперь именно движение может снова разгореться. Канцлер, Гельферих, так же как и Гренер, объясняли, что дальше оставаться пассивными было невозможно. Движение захватило улицу и т. д. В нынешних условиях это таит в себе величайшие опасности. Милитаризация теперь бесповоротна и, вероятно, заставит рабочих образумиться. Понятливее всех оказались Лебель и Гренер, тогда как Гельферих разыгрывал сильную натуру. Лебель был точно осведомлен обо всех собраниях, где выступали Гаазе, Ледебур, Штадтгаген, Диттман и оба Гоффмана. Со ссылками на возможные параграфы он доказал, как дважды два четыре, что совершается государственная измена. До сих пор смотрели сквозь пальцы, но долго это продолжаться не может. Господа из правительства заявили нам, что больше не допустят выступлений на заводах посторонних лиц. Дело идет о политических собраниях, за которыми необходим надзор. Мы снова призывали к спокойствию и выжидательной тактике. Легиен указывал на прокламацию всех центральных комитетов профессиональных союзов. Когда мы расходились, Ваншаффе остановил Эберта. Он поставил ему на вид обращение, которое решил выпустить комитет партии. В этих серьезных обстоятельствах он очень советовал всегда предварительно сноситься с правительством. Я очень хорошо понимаю, почему Ваншаффе, который знал меня много дольше и лучше, чем Эберта, не обратился с таким указанием — на тридцать третьем месяце войны — ко мне.