Заседание продолжалось с половины одиннадцатого ровно до четырех часов. Так как я, кроме скудного завтрака (суррогат кофе, хлеб и искусственный мед), ничего не ел, почти лишился чувств от голода.
После краткого перерыва, который мы использовали для обеда, Эберт и я в 5 часов пришли к Гельфериху, в министерство внутренних дел. Там был собран небольшой круг лиц, с исключением поляков и эльзасцев. Обсуждается, главным образом, постановка пленарного заседания.
Гельферих поднимает вопрос о заявлении «по поводу Эльзаса-Лотарингии, как несомненно немецкой страны». Конечно, такое заявление имело бы смысл лишь при условии присоединения к нему эльзасцев. А мы заявили: «Для нас это имеет смысл лишь при одновременном заявлении, что Эльзас-Лотарингия становится самостоятельным союзным государством». Лица вытягиваются — и дело кончается ничем. Заседание кончается после 8 часов. Главная комиссия. То был день, который принес «нападение Эрцбергера». Для нас, хорошо знавших подвижность Эрцбергера, в этом не было ничего неожиданного. Наши настойчиво повторявшиеся требования указывают на то, что отцом резолюции о мире он не был, но большая заслуга Эрцбергера в том, что он был первым буржуазным депутатом, который решительно и открыто встал, наконец, на точку зрения социал-демократов в вопросе о мире.
6 июля 1917 года. Вчерашний день относится к числу самых значительных, какие были пережиты в Главной комиссии за время войны. Эрцбергер присоединился к точке зрения, которую отстаиваем я и мои друзья: мы должны постараться поскорее заключить мир. Когда Эрцбергер делал Главной комиссии свое ошеломляющее признание и предлагал, чтобы рейхстаг декларацией засвидетельствовал перед всем миром, что он отклоняет всякие завоевательные цели и стоит на точке зрения 4 августа 1914 года, я сидел еще в конституционной комиссии. Вследствие бурных прений на этой комиссии я прервал заседание, чтобы выиграть время для переговоров (по поводу заявления 18) и пришел в Главную комиссию в тот момент, когда Эрцбергер окончил свою речь. Мой друг Вендель, который был членом комиссии, вскочил, чтобы уступить мне свое место. Так из борьбы за внутренние дела я сразу попал в сражение по большому вопросу об окончании войны. После несущественных заявлений заседание Главной комиссии было также отложено. В течение дня состоялось совещание представителей социал-демократов, центра, прогрессистов и национал-либералов. Сошлись на том, что надо попытаться провести общую резолюцию о мире.
7 июля 1917 года. Хочу занести следующее [замечание] о вчерашнем междуфракционном заседании. Оно состоялось после обеда, в верхнем этаже, в комнате № 12. Присутствовали: Шпан, Эрцбергер, Мюллер-Фульда, Ференбах, фон Пайер, Мюллер-Мейнинген, Гаусман, Готгейн, Эберт, Давид, Зюдекум, Шейдеман, фон Рихтгофен, доктор Функ, Шифер, Штреземан, фон Калькер. Эрцбергер еще раз говорил о своем предложении: готовность к миру, как 4 августа 1914 года, и никакой иной цели, кроме обороны. Фон Рихтгофен подчеркивает, что обсуждение этого вопроса невозможно без того, чтобы не наступили перемены в составе правительства. Заграница откажется от заключения мира с Бетман-Гольвегом и Циммерманом. Эрцбергер не желает об этом высказываться. Штреземан: «Мы правомочны потребовать и изменений в составе правительства». Зюдекум того же мнения. Готгейн тоже. Эрцбергер характеризует двусмысленное отношение германского правительства к Вильсону, который в конце прошлого года готов был взять на себя активное мирное посредничество. В конце концов Вильсон положительно выбросил Бернсторфа. В дальнейшем фон Пайер, Эрцбергер и фон Рихтгофен говорили об изменениях в составе правительства. Давид требовал, в полном согласии с настроением фракции, ясного заявления, подобно формулированному русским Советом рабочих и солдатских депутатов. Калькер желает, чтобы общая декларация коснулась и Эльзас-Лотарингии. Надо потребовать, чтобы Эльзас-Лотарингия была автономным союзным государством в составе империи.
Штреземан остается при своей основной концепции о фландрском побережье, Курляндии и т. д. Он отказывается, однако, от соответствующих планов, потому что не верит больше в их осуществление. Впрочем, само собою разумеется, что ни он, ни кто-либо другой — поскольку он не стоит на почве декларации — не может вступить в парламентарное министерство. Теперь действительно существует опасность, что все нейтральные державы объединятся против нас, потому что их принудит к этому подводная война. Декларация, подобная планируемой, кажется ему несвоевременной и даже опасной ввиду русского наступления. Это последнее дало успехи, вызвавшие огромное торжество в Париже. Он хотел бы знать, как социал-демократы смотрят на вопрос: можем ли мы на началах соглашения получить Курляндию? Давид отослал его к нашему стокгольмскому меморандуму. Фон Калькер сказал: мы можем объявлять что хотим, заграница не поверит, если мы не произведем личных перемен в правительстве.
8 июля 1917 года. Вчера с утра до ночи заседания. После обеда межфракционное заседание. Мы сговариваемся об общей декларации и достигаем полного единения по вопросу о ее редакции. Тогда как в предшествующем обсуждении говорилось только о переменах в составе правительства, теперь из этого выросла парламентарная система. Разумеется, я за нее, однако опасаюсь, что немедленное проведение ее со всеми последствиями невозможно. Заседание назначается на воскресенье в 12 часов, потому что национал-либералам нужно время на подготовку своего «падения», если оно вообще возможно в вопросе о целях войны.
9 июля 1917 года. Вчерашний день был снова очень богат событиями. Выяснилось, что представители национал-либералов действовали до сих пор не по поручению фракции, а на собственный страх. Национал-либералы должны принять решение 9 июля. Эрцбергер оказался в состоянии сообщить следующее: военный министр фон Штейн по телефону вызвал Гинденбурга и Людендорфа в Берлин. Их присутствие необходимо-де, «потому что здесь происходят изумительные вещи». Бетман-Гольвег мигом пронюхал об этом. Так как император тоже приехал в Берлин, Гольвег распорядился перехватить его на вокзале и немедленно направился к нему. Тем самым он победил. Он спросил императора, что нужно в Берлине обоим военачальникам; у рейхстага нет разногласий с военной администрацией, что же касается политического расхождения, что это дело его, канцлера, а не тех двоих. Вслед за этим император отослал Гинденбурга и Людендорфа обратно. Кстати, Гинденбург и Людендорф обратились к нему, Эрцбергеру, и довели до его сведения, что они охотно переговорили бы с лидерами фракций. Во избежание споров о компетенции желательно, может быть, устроить эти переговоры не в рейхстаге, а в помещении Генерального штаба. После этого в бюро партии пришел офицер и обратился к Эберту с вопросом о том, не желает ли он вместе со мной поговорить с Людендорфом. Эберт обещал и телеграфировал мне. Вечером мы встретились в отеле «Эксцельсиор», Гинденбург и Людендорф уже уехали.
10 июля 1917 года. В Главной комиссии Штреземан жестоко напал на канцлера. Канцлер отвечал необычайно находчиво. Если думают, что он, канцлер, мешает, пусть это скажут прямо. В остальном: внутренний строй не может быть организован наподобие английского или французского (парламентаризация); это очень затруднено федеративным устройством государства. Давид снова говорил очень хорошо, хотя ничего нового уже нельзя было сказать. Ввиду интереса заседания я единолично отменил конституционную комиссию, назначенную на 10 часов. После обеда снова междуфракционное совещание. Мирные драки при обработке декларации. Национал-либералы сидят и совещаются до 6 часов. Они отклоняют участие. Им важно прежде всего убрать Бетман-Гольвега, остальное им пока безразлично.
11 июля 1917 года. 9 часов утра. Главная комиссия. Эберт желает получить от канцлера справку о вчерашнем заседании коронного совета. Канцлер не может дать ответ. Эберт предлагает отложить заседание. Единогласно принимается. Заседание конституционной комиссии, назначенное на 10 часов, я тоже отложил «для демонстрации», как я сказал недогадливым людям, ибо положение еще не ясно ни правительству, ни за его пределами. На самом деле отложению заседания предшествовала следующая сцена: Гельферих просил меня не вести заседания, ибо император «борется с собой». Сегодня или завтра будет принято важное решение об избирательном праве. Но если к императору, который, может быть, собирается в 12 часов внести декларацию о равном избирательном праве, в 11 пристанут с резолюцией конституционной комиссии, то это может оказаться невесомой величиной, которой нам не следует оставлять без внимания. Очевидно, Гельферих и Левальд уже оповестили буржуазных депутатов, потому что ко мне пристают со всех сторон. Наши товарищи согласны. В течение дня непрерывные заседания. В половине четвертого снова межфракционное совещание. Снова мудрят над текстом декларации. Интересна была позиция национал-либералов. Пааше, кажется, возвращался к вопросу о министерских постах. Мы подвергли его пытке. Министром может стать только тот, кто без оговорок примет нашу декларацию. Он стал тащить за собой Юнга, фон Калькера и фон Рихтгофена, чтобы вновь втянуть их в национал-либеральную фракцию. Напрасно. Представители тяжелой промышленности хотели бы иметь представителя в министерстве, но не желали бы, как довольно откровенно сказал Пааше, «шейдемановского мира». На 7 часов канцлер пригласил к себе Шпана, Пайера, Эберта и Шифера. Эберт доложил потом во фракции: император все еще не может прийти к определенному решению. Так как при введении парламентаризма ставится вопрос о будущем императорской власти, он должен переговорить с кронпринцем, которого вызвали по телеграфу. Канцлер за равное избирательное право, однако не может рекомендовать императору парламентарной системы, ввиду огромных трудностей, стоящих на ее пути (союз государств, конституция и т. д.). Он готов на приглашение некоторых министров из состава парламента, а также на образование своего рода совещательного государственного совета из парламентариев, который привлекался бы к обсуждению важных вопросов. Но дальше этого идти он не может. В вопросе о целях войны он сумеет сообразоваться с пожеланиями большинства рейхстага и т. д.