28 августа 1917 года. Комиссия созвана на первое заседание у канцлера. Кроме канцлера, статс-секретаря фон Кюльмана и нескольких членов бундесрата, присутствуют следующие депутаты: Штреземан, фон Вестарп, Вимер, Эрцбергер, Ференбах, Эберт и я. Тотчас же берет слово фон Кюльман: «Германское правительство дало папе предварительный ответ в том смысле, что нота будет рассмотрена по существу, после чего будет дан окончательный ответ, так как есть время обдумать этот ответ. Кроме того, есть слухи, что и английский король ответил папе в том же смысле. То же сказал будто бы и бельгийский король. В ответе очень существенны единение и решимость центральных держав. Если все четыре державы ответят одинаково, то это уже будет большим дипломатическим успехом. Если будет возможно, то Германия ответит после Антанты, это выгодно с различных точек зрения. Либо Антанта должна будет стать на почву папской ноты, либо она возьмет на себя перед всем миром ответственность за продолжение войны… Как кажется, Англия не относится несимпатично к предложениям папы. Франция тоже взыграла, но она целиком зависит от Англии. Италии нота также не может быть несимпатична».
В последовавшем обмене мнениями первым оратором был я. Я подчеркнул, что в ответе желательно выдвинуть на первое место идеальные точки зрения: обеспечение мира, третейские суды и т. д. Все эти вопросы мы, в противоположность Антанте, считали второстепенными. Нота должна быть радостно приветствована в ответе и рассматриваться как хорошая основа для предполагаемых переговоров. Особый пункт должен быть посвящен Бельгии. Германия должна без обиняков сказать, что она очищает Бельгию.
В том же смысле говорил Вимер, который желал включения в ответ пункта о свободе морей. Вестарп желает, чтобы первая очередь была за Антантой — мы должны сохранять спокойствие нервов. Он сторонник идеальных точек зрения, но хочет избежать положительных выводов, которые могли бы быть вредны нам в будущем. Поэтому: только общие точки зрения и ничего о Бельгии. Ясно, что Бельгия должна стать зависимой либо от нас, либо от Англии. Штреземан: «Только общие точки зрения. Но если будет говориться о Бельгии, то надо сказать и о Фландрии для того, чтобы Валлоны не угнетали население». Эрцбергер: «Ответ должен быть дан в самых общих чертах».
Воспроизвожу из своих записок еще следующую замечательную сцену. Фон Вестарп повторил свою речь и подчеркнул, что он, во всяком случае, желал бы поставить Бельгию в зависимость от Германии. Он остается на точке зрения, которую депутат Шпан защищал в рейхстаге… Эрцбергер: «Фон Вестарп сослался на заявление Шпана в рейхстаге. Шпан, однако, просто оговорился, он должен был сказать: Бельгия не должна попасть в руки наших врагов ни экономически, ни политически, ни в военном отношении. Вместо этого он сказал: Бельгия экономически, политически и в военном отношении должна попасть в наши руки. Следующий оратор, социал-демократ, тотчас же воспроизвел это заявление, из-за этого стало невозможно исправление слов Шпана в стенограмме».
Никто не возразил против разделения Эрцбергера.
Канцлер резюмировал результаты обмена мнениями и назначил следующее заседание для обсуждения предполагаемого окончательного ответа.
Когда в Национальном собрании происходили упомянутые выше прения, я 2 августа 1919 года напечатал в «Форвертсе» настоящее извлечение из моего дневника. Вслед за этим я получил замечательное письмо от известного лидера центра, доктора Шпана, потом министра юстиции.
«Ваше превосходительство.
Согласно „Форвертсу“ от 2-го числа текущего месяца, в Ваших записках значится сообщение Эрцбергера о том, что я оговорился относительно Бельгии: я должен был будто бы сказать, что Бельгия не должна попасть в руки наших противников. Это сообщение неверно. Фракция приняла мою формулу, которую я изложил, однако, в смягченной форме, представив ее в качестве вывода Бетман-Гольвега из его заявления о том, что Бельгия не может служить аванпостом для наших врагов. Я говорил об этом на 17-м заседании Национального собрания.
Посетив меня в министерстве юстиции, один из членов фракции рассказал мне о том, что Эрцбергер говорил во фракции об обмолвке, но он, рассказывавший, опираясь на свои стенографические записи, оказался в состоянии должным образом осведомить Эрцбергера.
Прошу Вас в случае повторного опубликования заметок снабдить их соответствующей поправкой.
С совершенным уважением (подпись)».
Я думаю, что, воспроизводя дословно это письмо, я лучше всего исполняю желание господина депутата Шпана. В моих сообщениях тоже исправлять нечего, ибо Эрцбергер сделал указанное выше заявление не только в комиссии и, как явствует из письма Шпана, в заседании фракции центра, но, между прочим, и в заседании междуфракционной комиссии. Все эти факты очень важны для позиции центра во время войны.
Вернемся к папской ноте. Комиссия еще не знала результатов своей работы, то есть текста нашего ответа, когда статс-секретарь Кюльман пригласил меня к себе. Излагаю кратко наш разговор. Кюльман: «Наш разговор совершенно конфиденциален. Поскольку речь идет об общих точках зрения, ответ на папскую ноту будет составлен совершенно в том смысле, какого желала комиссия; обмен же мнениями между Германией и правительствами центральных держав по вопросу о Бельгии дал, напротив, отрицательные результаты. Все наши союзники представили возражения; если будут говорить о Бельгии, то необходимо, чтобы Австрия упомянула, например, о Триесте и Трентино, Болгария об одном, Турция о другом. Но, кроме того, есть и другие важные соображения. Положение в последнее время сложилось так, что, сделав заявление о Бельгии, как того желает комиссия, мы отдаем, в сущности, свою последнюю карту».
Я ответил, что прошу у него извинения за то, что скажу, но все это старая погудка на новый лад.
Он тотчас же подхватил это и сказал: «Пожалуйста, я могу только гипотетически сказать следующее: если бы, например, Германия и Англия имели желание переговорить о Бельгии при посредстве испанского или голландского короля, то разве вы не нашли бы глупым до начала этих переговоров сделать их излишними ввиду публичного заявления с нашей стороны?» Впрочем, он должен сказать, что все заинтересованные правительственные учреждения вполне солидарны в вопросе о Бельгии. Правительству, само собою, понятно, что с Бельгией следует поступить так, как вполне определенно требует резолюция рейхстага от 19 июля и как определенно говорилось на последнем заседании комиссии. Я сказал, что очень удивлен позицией правительства в отношении Бельгии. Неудержимая агитация пангерманистов, занятие Риги и статья в амстердамской газете Tijd будто бы о предположениях правительства относительно Бельгии должны снова оживить в народе убеждение, что правительство ведет в бельгийском вопросе двойственную игру.
Он: «Обо всем этом абсолютно не может быть и речи. Так как вы делаете больше возражений, чем я предвидел, я и скажу вам больше. Курия осведомлена о предполагаемом ответе папе и вполне с ним согласна. Курия нисколько не настаивает на том, чтобы в ответе прямо говорилось о Бельгии. В свое время у меня были переговоры с ватиканским статс-секретарем, так что и папа вполне осведомлен о намерениях германского правительства. Я повторяю, что курия не ждет никакого ответа, кроме того, который был предложен 10-го числа настоящего месяца комиссии».
Я: «Допустим, что все, что вы говорите, правильно; но что знают и что узнают за границей, в том числе и в нейтральных странах, обо всем том, что теперь знаете вы, курия и, может быть, члены комиссии? Важно сообразоваться с настроениями за границей и так составить ответ, чтобы ни в коем случае не разрушить моста к переговорам. Даже оставляя в стороне мои основные соображения, нельзя думать, что большинство рейхстага признает себя согласным с умолчанием о Бельгии. А если удастся направить общественное мнение, так чтобы умолчание представить в качестве триумфа пангерманистов, то тогда надо ждать самых больших внутренних осложнений».
Кюльман сказал, что он вполне присоединяется к моей оценке всех этих моментов, но что все это только тактические соображения, которые в интересах ближайшего начала переговоров должны отойти на задний план.
Я еще раз подробно изложил свой взгляд на Бельгию и повторил, что считаю необходимым определенное и точное заявление о Бельгии.
Он: «Если бы я не знал совершенно точно, что все, кто имеет отношение к данному делу, особенно канцлер, согласны со мной, то уже отказался бы от своего поста. Но я не мог бы остаться на нем и в том случае, если бы мне пришлось теперь против моего убеждения сказать что-нибудь, чего нельзя сказать после того, как вещи сложились так, как я вам намекнул. Именно мне вы можете пойти навстречу с величайшим доверием, а я могу сослаться на двадцатилетний дипломатический опыт».
Я: «Вы говорите о намеках. То, о чем вы сказали мне как о гипотезе, не может быть принято мной в качестве факта, с которым я должен считаться. При всем моем высоком уважении к вам, этого вы не можете требовать. Если за вашей гипотезой что-нибудь скрывается, вы должны говорить яснее».
Он: «Я окажу вам абсолютное доверие. Через три-четыре недели вы ясно вспомните воскресное утро, когда сидели у меня на красном диване. До тех пор, могу вас определенно заверить, переговоры с Англией будут уже в ходу. Вы согласитесь, что при таких обстоятельствах было бы глупо делать эти переговоры невозможными тем, что в ответе папе мы объявим на весь свет, о чем намерены говорить. Переговоры потеряют всякую почву, если ответ папе сделает их излишними».
Я сказал ему, что его сообщения, во всяком случае, весьма существенны, но что я тем не менее не уполномочен на какое-нибудь определенное заявление. Я должен переговорить с ближайшими товарищами по партии.
Желательно также, если он разрешит, сделать завтра утром в междуфракционном совещании сообщение о том, что он сказал. Он должен точно указать границы, которых следует при этом держаться.