Он: «Вы можете сказать все, что вы не считаете абсолютно требующим умолчания. Разумеется, вы ни в коем случае не должны говорить о переговорах, о которых я вам сообщил».
После этого я доложил в межфракционной комиссии о беседе с Кюльманом так подробно и обстоятельно, как только возможно. Общее недовольство.
10 сентября 1917 года. Комиссия у канцлера. Кюльман читает ответ папе и поясняет его, подробно указывая причины, побудившие ничего не говорить о Бельгии. Он желает-де резко подчеркнуть, что резолюция о мире от 19 июля служит правительству путеводной нитью.
В длинной речи, которой не могу здесь воспроизводить, я отстаивал взгляд, что, несмотря на все изложенное Кюльманом, наша позиция в отношении Бельгии должна быть точно указана, разве бы господин Кюльман, кроме указанных им, располагал еще и иными доводами. Цитирую дословно из моего дневника:
«Фон Кюльман промолчал, потому что он давно заметил, что склонил в свою пользу большинство комиссии. Я закончил указанием на то, что мы должны бороться за осуществление своих желаний в комиссии; нет смысла нести ответственность за решения, на которые нельзя оказать существенного влияния.
Ференбах тотчас же пошел на большие уступки. Однако он поддержал мое желание, чтобы в точной форме была сделана ссылка на позицию большинства рейхстага. To есть могли бы быть устранены возражения социалистов против видимости успехов пангерманистов…
Затем говорили канцлер Штреземан и фон Пайер. Наконец, Эрцбергер сказал: „Я считаю заявление о том, что резолюция служит правительству путеводной нитью, самым серьезным за последние три года. Десять дней назад требование открытой декларации о Бельгии было совершенно справедливо, теперь — нет“. Эберт (в обширной речи), обращаясь к Эрцбергеру: „После того, что здесь слышал, я не могу согласиться с тем, чтобы положение было иным, чем десять дней назад“».
Окончательный ответ папе известен всему миру, в своей половинчатости и в обусловленном ею бессилии.
Когда я при случае напомнил господину фон Кюльману о красном диване и спросил об английских переговорах, он пожал плечами.
Стокгольмская конференция
Стокгольмская конференция, со всеми предварительными переговорами, охватывает четверть 1917 года, от апреля до июня. Она возникла главным образом по инициативе нашего товарища по голландской партии Трелстры и была организована Международным социалистическим бюро. Кто не слишком беспамятен и оценивает события не только по их непосредственной успешности или безуспешности, тот и теперь еще чувствует и помнит, какие огромные надежды связывались во всем свете с этим мирным выступлением социал-демократии. Над всеми окопами стояла мысль о Стокгольме, как о новой Вифлеемской звезде, которая должна привести к яслям мира. В течение трех месяцев мысль миллионных армий была направлена на результаты переговоров между представителями рабочих, и понятно, что бесплодность — не нашей виной вызванная бесплодность — конференции бесконечно усилила усталость от войны и отвращение к затягивающим войну аннексионным вожделениям.
Германские социал-демократические депутаты должны были в эти недели осилить работу почти неосиливаемую. Германия вызвала ненависть всего мира, и они должны были быть готовы к жесточайшим нападениям. Материал для суждения об их позиции должен был быть представлен во всей возможной полноте. Собрание всех документов, относящихся к работе партии за время войны, составленное мною и по моей инициативе, было не знающим равных, подобного которому не могла противопоставить нам ни одна социалистическая партия в мире и которое свидетельствовало о наших неутомимых усилиях в пользу мира. Наряду с внутренней работой мы должны были вести ежедневно возобновляемую борьбу с правительством, которое только в одном проявляло твердую волю: в решении ничего не понимать. Доказательством тому служат излагаемые ниже переговоры с канцлером и министерством иностранных дел. Рядом с этим шла смешная и в то же время разрушительная для государства борьба в конституционной комиссии, где правительство и буржуазные партии соперничали в игнорировании положения и в страхе перед собственной и еще больше перед нашей решимостью. Кроме всего этого, как раз в начале приготовлений, прерываемых частыми поездками в нейтральные страны, вспыхнули забастовки в Лейпциге и Берлине, и у нас руки были полны дела для того, чтобы предотвратить необозримый вред, который «сильные люди» из правительства могли бы причинить потребностью в ложном престиже и полным непониманием психологии рабочих. Были дни, когда нам следовало бы быть одновременно в Берлине, в Копенгагене и в Стокгольме.
Последующее дает связное изображение внутренних событий до, во время и после Стокгольма. Мысль о конференции явилась у нас впервые, когда в Берлин приехал из Гааги лидер голландских социалистов Трелстра.
Трелстра собирался ехать в Стокгольм, чтобы там вместе с Международным социалистическим бюро начать пряжу нити мира. Так как швейцарцы уже устроили одно, правда несколько дикое, совещание, а Скандинавские страны уже провели междупарламентскую конференцию в пользу мира, мы встретили план Трелстры радостно. На совещание были вызваны в Берлин некоторые австрийские и венгерские товарищи. Мы очень скоро сговорились по всем вопросам. Трелстра и австрийский товарищ доктор Адлер поддерживали допущение на конференцию, которая предполагалась в середине мая, также и германского меньшинства. Мы заявили: «Для нас важнее всего вопрос о мире; мы не стали бы возражать, если бы к участию в конференции были приглашены и независимые». Последовал любопытный обмен мнений по поводу паспортов, которые мы должны были достать для Гаазе и других. Мы должны были, таким образом, как бы доказать, что мы правительственные социалисты. Эберт воздержался от участия в прениях, но потом заявил, что мы протестовали бы, если бы членам рейхстага, намеревающимся ехать на мирную конференцию, отказали в выдаче паспортов. Трелстра сказал: «Из обсуждения социалистической конференции надо по возможности исключить вопрос о вине в возникновении войны, так же как и национальные партийные разногласия. Все должно быть направлено на один вопрос: как поскорее достигнуть мира». С этим мы были вполне согласны. Вечером Адлер уехал в Цюрих для переговоров с русским Аксельродом.
Мы лихорадочно работали для осуществления Стокгольмской конференции. Уже 22 апреля наш товарищ Кифер приехал из Стокгольма в Берлин с письмом Штаунинга приблизительно следующего содержания: Штаунинг говорил с Тома, который по дороге в Петербург был в Стокгольме. Тома сказал, что французы, вероятно, приедут в Стокгольм на конференцию. Труднее всего для них вопрос об Эльзас-Лотарингии. Важно, какую мы займем позицию. Тома согласился, чтобы Штаунинг нам это сообщил, но обязал его к строжайшей тайне. Далее Штаунинг желал, чтобы мы выступили в пользу того, чтобы датские пароходы, следующие в Данию с продовольственным грузом, не взрывались минами. Страна ставится этим в очень тяжелое положение, и настроение народа все ухудшается. Если не произойдет изменений, министр Скавениус не удержится на посту. Штаунинг давал понять, что имеет намерение сделать нам еще дополнительные сообщения, из чего мы сделали вывод, что он желает с нами переговорить.
23 апреля. Заседание президиума партии. Предмет: письмо Штаунинга. Общее убеждение, что мы не можем ответить Штаунингу письмом же. Эберт и я командируемся тотчас же в Копенгаген. В 12 часов пришел Трелстра, он прочитал письмо и нашел, что положение очень благоприятно для конференции. Он, Трелстра, уезжает 24-го в Копенгаген и предупредит Штаунинга о нашем приезде. Так как Циммерман был в главной квартире, то я устроил беседу с Ваншаффе, чтобы пощупать, так сказать, его пульс по поводу Эльзас-Лотарингии. Во время нашей беседы — кроме меня был Эберт — пришел Рицлер. «Да, Эльзас-Лотарингия?» Они ничего не хотели говорить, так как не были на то уполномочены. Установив, какова наша принципиальная позиция соответственно резолюции партии, я затем сказал: «Не окажется ли, вообще, возможным поставить вопрос о том, нельзя ли предложить исправление границ таким образом, чтобы мы обменяли несколько лотарингских деревушек на соответствующую область». На это Рицлер заметил: «Может быть, это оказалось бы возможно в форме уступки равноценных областей Люксембургу как с нашей стороны, так и со стороны французов!» Ваншаффе воздержался от заявлений, так как прежде всего должны были говорить Циммерман и канцлер. Он обещал, не откладывая, завтра переговорить с обоими и сообщить, когда Циммерман сможет нас принять. В течение дня я говорил с Гохом. Когда я, не указывая почему, заговорил об Эльзас-Лотарингии, он стал ожесточенно возражать: «Об Эльзас-Лотарингии мы не можем говорить с французами».
23 апреля я говорил с Циммерманом. Прежде всего, он стал ругать Талаат-пашу, который уже четыре дня сидит у него на шее и отнимает драгоценное время. Я был рад, что он излился по поводу турка, потому что сразу заметил, что он полон еще какого-то другого гнева. Я считал, что выпад против турка пойдет мне на пользу. Без долгих приготовлений он перешел к резолюции, принятой на последнем заседании комитета партии и опубликованной в печати. Содержание ее было следующее:
«Комитет и президиум Германской Социал-демократической партии в объединенном заседании с президиумом фракций рейхстага и прусской палаты депутатов, а также областной комиссии по делам Пруссии, в заседании 19 апреля единогласно приняли следующую резолюцию:
Мы подтверждаем непреклонное решение германского рабочего класса вывести германское государство из настоящей войны в качестве свободного государственного союза. Мы требуем немедленной отмены всякого неравенства граждан в политических правах, в империи, в каждом из союзных государств и в местном самоуправлении. Мы требуем также немедленной отмены всех форм бюрократического управления и его замены решающим влиянием народного представительства.