домство ни за что не хотело согласиться на амнистирование Либкнехта. Я энергично возражал против этого и наряду с принципиальными соображениями обратил внимание на то, насколько неправильно будет такое изъятие с точки зрения политической. Общую амнистию будут приветствовать все круги населения. Но если хотя бы одного-единственного депутата оставить в тюрьме, для миллиона рабочих амнистия сведется к нулю. Надо знать психологию рабочих, чтобы это понять. Тем не менее целый день прошел, прежде чем император согласился на освобождение Либкнехта.
Работа кабинета была безрадостна. Каждый день приносил нам новый тяжелый удар. К довершению несчастья «Свободная газета» в Берне опубликовала письмо, которое принц Макс писал 12 января 1918 года своему двоюродному брату принцу Гогенлоэ. Это письмо было по телеграфу сообщено кабинету Бернским посольством. Содержание его было следующее:
«Очень благодарен тебе за твое последнее письмо, на которое я мог ответить только по телеграфу, и за любезную присылку твоей интересной и очень лестной статьи. Странная судьба постигла мои слова. Мне казалось, что я говорю то, что разумеется само собой, не в угоду и не во зло кому-либо. А теперь находят, что это называется играть на руку врагам, а за границей и внутри страны мои слова встретили отзвук, который меня смущает. Если бы стала известна телеграмма, которую мне послал император (это между „нами“), в которой он называет мою речь „делом“ и поздравляет меня с высказанными в ней высокими и прекрасными мыслями! Пангерманисты нападают на меня, хотя я предоставляю им в качестве оружия германский дух, которым они могут завоевывать мир сколько угодно. Левые же газеты, во главе с глубоко мне несимпатичной „Франкфуртер цайтунг“, хвалят меня, хотя я достаточно ясно бичую демократические лозунги и вместе парламентаризм, the world is aut of joint and people minds aut of balance[4].
Слово серьезного разума, серьезно понимаемого христианского чувства и несентиментальной человеческой совести не может быть ими понято во внушенном им безумии. Они должны протащить его через грязь и мусор своей извращающей глупости для того, чтобы приспособить к своему низменному пониманию. Поэтому я горжусь своими баденцами. Они знают, что я не партийный человек, что я не хочу и не могу им быть, и потому они поняли меня все от правых до левых и извлекли из моих слов то, что каждый встретил бы с удовольствием. Я давно испытываю потребность схватить за горло наших врагов и высмеять их аффектированную судейскую позицию в вопросах о вине и демократическом строе. Такую же потребность я испытывал в том, чтобы противопоставить языческим настроениям Нагорную проповедь и этим учением любви уяснить обязанности сильного охранять права человечества, потому что в обеих этих областях создалась печальная неясность и запутанность понятий. Ибо, с одной стороны, наши враги извращают самые святые принципы своею ложью и клеветой, а с другой стороны, под ударами бича этих низких махинаций мы реагируем на них иногда прямо безумным образом.
Мое выступление в пользу христианства и человеческой совести в ответ на уколы врагов проистекает из глубочайших моих убеждений. Таким образом сюда присоединяется и практический момент, так как утверждение этих взглядов, которые более глубоко заложены в германском духе, чем в английском и французском, является нападением на заявления о пацифизме и гуманности со стороны наших врагов, которое можно назвать моральным наступлением. Я не отрицаю того, что эта мысль мне несимпатична, ибо я всегда держался того взгляда, что христианство и человеколюбие должны говорить сами за себя и что выгоды, которые с ними связаны, не должны быть подчеркиваемы. Но эти выгоды присущи им, и если они служат миру, то они служат хорошему делу. Таким образом, начало и конец были даны наступлением против лжи и внушены так называемым моральным наступлением.
Но, высмеивая демократические лозунги западных государств, я должен считаться и с нашими внутренними событиями. Так как я отклоняю для Германии и Бадена западный парламентаризм, то я должен был бы сказать баденскому, германскому народу, что я понимаю его нужды, но что учреждения не являются целебным средством. Так я вступаю на платформу, при которой пути, коими я хочу идти, остаются в моих руках, а баденцы охотно позволяют вести себя, когда чувствуют, что их заботы и нужды поняты. На ту же точку зрения я становлюсь в вопросе о мире. Я хотел только указать тот дух, которым должен быть проникнут наш подход к этому вопросу, в противоположность властвующим в западных государствах. „Как“ для меня во всем этом тем важнее, чем труднее определить „что“, ибо и я, конечно, желаю возможного использования наших успехов, и в противоположность так называемой резолюции о мире, этому гнусному продукту страха и берлинского безделья, я желаю возможно больших компенсаций убытков для того, чтобы после войны мы не стали слишком бедны. Мой взгляд здесь не вполне совпадает с твоим, ибо я еще не нахожу, чтобы о Бельгии следовало сказать больше, чем уже сказано. Враги знают достаточно, и перед лицом такого хитрого и умного противника, как Англия, Бельгия есть единственный объект компенсации, которым мы располагаем. Это было бы иначе, если бы уже были налицо предпосылки прочного мира. Но Ллойд-Джордж и Клемансо сожгли все мосты к нему. Вот тебе аутентическое толкование моей речи, которая в сотнях экземпляров, в качестве летучего листка, распространена министерством для осведомления народов. Прилагаю к письму 6 экземпляров. Еще раз благодарю тебя за все то дружеское, что содержит твоя статья и твое письмо. Скажу еще только одно: речь представляет собой одно целое: кто опустил начало, не поймет конца, и наоборот. Я очень дурного мнения о моральном уровне людей, стоящих во главе неприятельских государств, и об ужасной неспособности их народов понимать. Нам приходится бороться с низостью душ, позорнее которой не было никогда. Мы же грешим глупостью, ибо пангерманизм и резолюция о мире одинаково глупые явления. По крайней мере, в той форме, в какой они выступают перед нами. А кроме того, и у нас достаточно низости, но она менее сознательна, менее грех против святого духа. Когда нам удастся увидеться, сказать не могу. Путешествие по железной дороге не доставляет больше удовольствия, а в холода особенно. Надеюсь, весна сведет нас. До тех пор будь здоров и прими сердечный привет от искренно преданного двоюродного брата Макса».
«Свободная газета» предпослала письму следующее введение: «Для оценки подлинного характера нового германского рейхсканцлера-принца и его демократического миросозерцания мы печатаем следующее письмо принца Баденского, которое заслуживает особого интереса ввиду нового германского предложения о мире. Документ показывает, какую цену следует придавать этому предложению. В качестве эпиграфа к этому письму мы желали бы поставить выдержку из речи, произнесенной его великогерцогским высочеством господином канцлером в рейхстаге 5 октября, гласящую: „Что касается меня лично, то мои прежние, пред другим кругом слушателей произнесенные, речи доказывают, что в моих представлениях о будущем мире не произошло никаких изменений с тех пор, как я облечен руководством делами рейхстага“».
Одновременно с текстом письма, о котором мы узнали из «Свободной газеты», до нас дошло сообщение о том, что цензура воспретила перепечатку письма в Германии. Я был, конечно, глубоко задет и твердо решил ни за что не оставаться в кабинете, если принц не даст вполне удовлетворительных объяснений. Ни один человек не мог отрицать, что между письмом принца к двоюродному брату и речью, произнесенной им в рейхстаге, было кричащее противоречие. На этом же заседании кабинета, на котором узнал о письме, я просил принца поговорить со мной сейчас же по закрытии заседания. Он был готов к этому и сначала хотел говорить со мной с глазу на глаз, но затем охотно, как он сказал, привлек к беседе статс-секретарей Эрцбергера и Гребера, так же как и помощника статс-секретаря Ваншаффе и директора Дейтельмозера. Я спросил его без обиняков, в состоянии ли он дать удовлетворительное объяснение но поводу письма к двоюродному брату, иначе мне невозможно оставаться в его кабинете. Принц признал подлинность письма, но старался представить его довольно безобидным. Я не должен забывать, что дело идет о частном письме к двоюродному брату и так как этот двоюродный брат в вопросе о войне занял совершенно особую позицию, то понятно, что и ему казалось соблазнительным написать ему совершенно особым образом. Его точка зрения та, которую он защищал в рейхстаге. «Однако, — прибавил он, — я готов немедленно уйти в отставку, если это посчитают нужным. Ни в коем случае я не желаю оставаться на посту, если это вызывает хотя бы малейшее сомнение». Статс-секретари Гребер и Эрцбергер держались во время этой беседы очень пассивно. Господа Ваншаффе и Дейтельмозер пытались покрыть принца. Я сказал: «Подумайте сами, как опубликование письма подействует в неприятельских странах и как глубоко будет в то же мгновение поколеблено доверие к вам. Сравните, пожалуйста, содержание вашего письма с вашей речью, и вы не будете удивляться тому, что за границей снова заговорят о германской двойственности». На это принц ответил: «Я готов тотчас же сделать все выводы…» Я прервал его: «Не действуйте поспешно, обдумайте положение; могу ли я остаться на посту, решит фракция».
На следующий день было заседание фракции и в связи с ним совещание межфракционной комиссии. Я очень подробно доложил о письме и о своем разговоре с принцем. В межфракционной комиссии статс-секретарь Гребер подтвердил правильность моего доклада, но затем стал говорить в защиту принца. «Публично он говорил только хорошие, безупречные вещи», что заставило меня воскликнуть: «Это-то и плохо, что публично он говорит так хорошо, а в частном письме сказал столько нехорошего». Эрцбергер тоже подтвердил мое сообщение, но присоединил просьбу о том, чтобы мы остались в кабинете. Эберт одобрял мою позицию. Дове поставил вопрос, улучшится ли что-нибудь, если сейчас произойдет смена канцлера; по его мнению, это окажет обратное действие. Депутат Штреземан сомневался в том, чтобы принц мог остаться, но считал, что тот, во всяком случае, не должен уходить, пока не подпишет ноты (просьба о перемирии), — до тех пор должны непременно выдержать и социал-демократы. Больше всего мне было жаль депутата Гаусмана, которого я знал как искреннего друга принца и который был совершенно несчастен из-за письма. На всякий случай я доложил межфракционной комиссии следующее письмо, которое подписал по моему предложению и Бауэр: