«Берлин, 12 октября 1918 года.
Его превосходительству господину вице-канцлеру
фон Пайеру.
Ваше превосходительство!
Нижеподписавшиеся имеют честь почтительнейше сообщить, что для них невозможно дальнейшее участие в кабинете, во главе которого остается принц Макс Баденский.
Господин имперский канцлер настолько скомпрометирован письмом, которое он написал 12 января 1918 года своему двоюродному брату — принцу Гогенлоэ и которое ныне обходит прессу всех стран Антанты, что мы не можем ждать от его деятельности ничего полезного для осуществления мира, так же как и для внутреннего развития страны.
Преданные Вашему превосходительству,
Шейдеман, Бауэр».
Я заявил, что в любом случае уйду не иначе как с согласия фракции. Гаусман очень просил еще раз переговорить с принцем, прежде чем фракция примет решение. Давид указал, что ноту может подписать фон Зольф или фон Пайер. Принц же должен заявить, что он уходит в отставку. Это должно произвести хорошее впечатление, и всякий должен будет убедиться в том, что кабинет и большинство рейхстага намерены серьезно относиться к демократии. В этом же духе говорил и Фишбек. В заключение я еще раз выразил свое убеждение, что принца невозможно оставлять на посту; он должен уйти.
Затем целый день борьба вокруг письма в президиумах, во фракциях, в межфракционной комиссии, заседания по поводу письма с вице-канцлером, с принцем Максом, который, наконец, сам явился в межфракционную комиссию для объяснений. Обсуждение вопроса кабинетом, затем объединенное заседание: в составе межфракционной комиссии, членов кабинета, принца Макса и графа Ранцау, нашего посла в Копенгагене, в качестве сведущего лица. Граф Ранцау высказал мнение, что, судя по его опыту, смена канцлера в такую минуту, как нынешняя, была бы самым вредоносным исходом. Приводились многочисленные выдержки из газет, указывавшие на то, что письмо не принимали трагически. Сообщалось даже под шумок, что Вильсон и Брантинг решили совершенно игнорировать письмо. Затем заговорили о разрешении напечатать письмо в германских газетах. Я со всей решительностью высказался за разрешение, потому что воспрещение печатать письмо резко расходилось с заявлениями правительства о свободе печати. В конце концов постановили разрешить печатание письма, но в то же время препроводить редакциям газет пояснение его со стороны самого принца и обратиться к ним с просьбой не воспроизводить пояснения дословно, лишь использовав его с тактом. 15 октября президиум фракции, а затем и фракция постановили устранить канцлерский кризис. У принца свалился камень с сердца. Но зато нас тяжело поразил тогда ответ Вильсона.
Прения в комиссии подтвердили то, что уже раньше весь мир знал из газет: просьба о перемирии явилась лишь следствием просьбы о помощи, заявленной главной квартирой принцу Максу Баденскому. При обсуждении кабинетом вопроса о перемирии и ответной ноты Вильсону принц Макс Баденский держался чрезвычайно мужественно и честно. Никогда не забуду, как он сказал на заседании 21 октября: «Я послал ноту, потому что Главное командование прямо принудило меня к этому. Я был против этого отчаянного призыва о помощи, но потом взял на себя всю ответственность, я был слишком горд, чтобы прятаться за чужими спинами». Его желаниям просьба о перемирии и о мире в тогдашнем положении не соответствовала; если бы действовали согласно его настроениям и дали ему время, он поступил бы иначе.
Когда в кабинете обсуждался вопрос о том, надо ли, кроме Людендорфа, который был заодно с Гинденбургом, запросить и других командующих о положении, было заявлено, что, если спросят других, Гинденбург и Людендорф тотчас же подадут в отставку. Кабинет перед этим, однако, не отступил и потребовал справок от генералов Мудра и Гальвица. Из разговоров с ними выяснилось, что они хорошо знают положение лишь в местах расположения своих частей, но не на фронтах вообще. Оба были потрясены сообщениями об общем положении. Все, что они указывали, восхваляя храбрость своих солдат, было известно кабинету, но ни в чем не могло изменить печальной общей картины.
Я прочитал генералам присланный мне с фронта приказ по дивизии, выдержки из которого привожу ниже:
«41-я пехотная дивизия.
Квартира штаба дивизии
14 августа 1918 года.
ПРИКАЗ ПО ДИВИЗИИ
Несчастье 8 августа произошло вследствие густого тумана, под прикрытием которого танкам удалось проникнуть в наши ряды и затем в тыл; как только рассвело, танки были расстреляны, и 8-го, как и на следующий день, англичане не могли ни у нас, ни вообще на Германском фронте добиться никакого значительного успеха. В тогдашнем тяжелом положении солдаты и офицеры разных полков совершили ряд геройских подвигов. Люди, которые содействовали тому, чтобы остановить врага и не дать ему прорваться, могут до конца дней гордиться своими заслугами. Я намерен наградить Железным крестом всех тех, кто 8 августа оставался со своим начальником в переднем ряду. К сожалению, однако, многие солдаты своей обязанности не исполнили. Все те, кто не остались на фронте, когда враг перестал теснить с тыла, кто вместо того, чтобы пробиться вперед, открыли фронт неприятелю и устремились в обоз или другое безопасное место, тяжко нарушили свою подкрепленную военной присягой обязанность. Они должны загладить тяжелую вину перед своими начальниками и товарищами и перед своей совестью.
Но совершенно бесчестно и изменнически в отношении отечества действовали те, кто бросил оружие для того, чтобы уйти поскорее и не быть возвращенным в бой. Все эти люди, согласно § 85 Военно-уголовного кодекса, подлежат заключению в исправительном доме, а в более легких случаях в тюрьме на срок не менее года.
Я приказываю, чтобы, поскольку эти люди не могут оправдать своего поведения, разыскать их и занести их имена на черную доску полка (батальона). Если война не будет окончена ранее 8 августа 1919 года, я еще дам им до этого времени возможность загладить позор честным поведением. Но всякий, чье имя занесено на черную доску, провинившись до того времени в чем-либо против военных обязанностей и чести (например, неповиновение, самовольный уход и т. п.), будет тотчас же предан военному суду и расстрелян согласно § 85 Военно-уголовного кодекса. За особенно тяжкие проступки будет произведен немедленный расстрел. В особенности подлежат немедленному расстрелу те, кто подстрекал других к оставлению или отнятию оружия или кто оказал неповиновение перед лицом врага. Я намерен исполнять смертные приговоры беспощадно.
Проявив выдающуюся храбрость, каждый может, однако, согласно § 88 Военно-уголовного кодекса освободиться от наказания, так что имя его будет вычеркнуто с черной доски.
Генерал-майор, командир дивизии».
Совершенно непонятно было нам всем поведение Людендорфа. Сначала настоятельный призыв к скорейшему перемирию, а затем попытки представить все, чтобы вызвать в нас мысль о возможности продолжать борьбу. Так, в одном из заседаний он потребовал от нас людей, людей и людей, а на мой вопрос, где взять этих людей для посылки их на безнадежную борьбу, он ответил: «Господин Эберт, наверное, может это устроить». На следующее утро военный министр доставил справку, согласно которой он намеревался доставить на фронт 600 000 человек. Эти 600 000 составлялись следующим образом:
Согласно опыту, он мог бы к ним присоединить 100 000 человек из Баварии, Саксонии и Вюртемберга. Людендорф радовался, слушая эти цифры, он без сомнений погнал бы еще многие сотни на безнадежную борьбу. Само собою разумеется, что я самым решительным образом восстал против планов Людендорфа. Предложение, возникшее за пределами кабинетов о массовом призыве населения (levee en masse), не нашло в кабинете никакого отзвука, все понимали бессмыслицу таких предположений.
Большое место занимала в переговорах с Людендорфом и подводная война. Считалось очевидным, что не может быть никаких видов на перемирие и мир, пока подводная война будет вестись с прежней беспощадностью. На вопрос о том, нельзя ли ограничить деятельность подводных лодок неприятельскими военными судами, представитель морского ведомства ответил без всяких оговорок отрицательно. К счастью, все попытки извне повлиять на кабинет в смысле продолжения беспощадной подводной войны остались безуспешными.
Отрадны были во время всех этих споров ясные указания графа Редерна, который проявил себя умным и решительным человеком. «Мы должны исходить только из существа дела, — сказал он однажды. — Сколько раз демагоги превращали „настроение“ в источник вреда для государства». По вопросу о прекращении подводной войны были заслушаны и мнения германских дипломатов. Граф Брокдорф-Ранцау из Копенгагена, Розен из Гааги и граф Вольф-Меттерних из Вены, все трое, не видевшись за последнее время, были согласны в том, что нет никаких видов на начало мирных переговоров, пока продолжается подводная война. Просительные ноты, к которым кабинет был вынужден обращаться перед лицом крушения, были мукой для каждого из его членов. Мне незачем и говорить об этом. Каждый немец воспринимает конец войны как позор, который тяготеет на каждом из нас. Но когда все уже было потеряно, Людендорф был готов снова послать новые сотни тысяч немецких людей против смертоносных машин и свежих войск Антанты, особенно прибывавших из Америки.
20 октября я получил приглашение на прием у императора, который пожелал, чтобы ему были представлены новые статс-секретари. Прием был назначен на понедельник, 21-е, в три часа дня во дворце Бельвю. Цитирую из моего дневника:
«С принцем Максом Баденским во главе, налицо все члены нового имперского кабинета; от социал-демократов: Бауэр, доктор Давид, доктор Август Мюллер, Шейдеман, Роберт Шмидт. Мы едва собрались, как появился император, с листком картона в руке. Он остановился в нескольких шагах от нас, левой рукой, в которой держал шлем, оперся на рукоять сабли, поклонился и сказал: „Милостивые государи, я позволил себе занести несколько строк на бумагу“, при этом правой рукой он поднял картон, и мы увидели, что на обеих сторонах его наклеены листки, густо запечатанные на пишущей машинке. Он несколько принужденно улыбался и при этом помахивал бумагой так, как если бы хотел сказать: „Вы ведь знаете, как делаются такие вещи“. Затем он прочитал написанное. Оно, несомненно, произвело бы отличное впечатление, скажи он это несколькими годами раньше. Там говорилось о том, что нигде на свете не должно быть учреждений свободнее наших. В конце упоминалось о борьбе „до последнего вздоха“.