Гаазе был народным депутатом по ведомству внешней политики, Каутский был уполномоченным по тому же ведомству. Это надо помнить, когда дается оценка мероприятиям этого периода в отношении Советской России. Незадолго до революции посол Иоффе был выслан, потому что в русском дипломатическом багаже был обнаружен материал для пропаганды большевизма в Германии. Само собой разумеется, что после падения монархии первой заботой Москвы было возвращение посла в Берлин. Посол был задержан со своим поездом в Минске, потому что германским представителям не давали уехать из Москвы. Уже 15 ноября в повестке дня кабинета было обсуждение запросов Чичерина, а также воззваний, прямо направленных против существования правительства народных депутатов. 16 ноября Гаазе оказался уже в состоянии доложить о разговоре по прямому проводу с Москвой, в котором Чичерин сообщил о наступлении Антанты на Россию, и притом одновременно с Балтийского моря и через Одессу. В связи с этим было единогласно решено сохранить нейтралитет в отношении как Антанты, так и советского правительства, то есть занять ту же позицию, какая позднее была занята в Советско-польской войне.
18 ноября было подробно обсуждено отношение к Советской России. Гаазе сделал доклад в присутствии Каутского и русского докладчика Надольного. По его словам, все сообщения наших представителей за границей указывали на то, что Антанта готова предложить Германии при нынешнем правительстве подходящие условия мира, а также снабдить ее продовольствием. Но все это до тех пор, пока в Германии нет большевизма. Поэтому необходимо обороняться от русской пропаганды, а в то же время сохранять мирные отношения с советским правительством. Результатом обсуждения вопроса была подписанная Зольфом и Каутским телеграмма русскому Совету народных комиссаров следующего содержания:
«Вопросы, возбуждавшиеся членами русского правительства в разговоре по прямому проводу с народным депутатом Гаазе, так же как и в различных телеграммах, обращенных к членам германского правительства, были поставлены в повестку дня в кабинете германского народного правительства. При этом было высказано следующее.
1. В Германии получено радиообращение русского правительства ко всем рабочим, солдатским и матросским Советам Германии, гласящее:
„Солдаты и матросы, не выпускайте из рук оружия, иначе капиталисты погонят вас в армию. Надо, с оружием в руках, действительно везде захватить власть и учредить рабоче-солдатско-матросское правительство с Либкнехтом во главе. Не позволяйте навязать вам Национальное собрание. Вы знаете, куда привел вас рейхстаг“.
Германское народное правительство не может не усмотреть в этом обращении к народу попытки к вмешательству во внутренние дела Германии, которая в нынешних условиях может повлечь за собой тяжелый вред для германского народа. Германское правительство готово жить со всеми государствами, в том числе и с Россией, в мире и добрых отношениях, но оно обязано требовать уважения к праву германского народа на самостоятельное ведение своих внутренних дел и воздержания от всякого вмешательства в последние. Кроме того, указанный выше призыв к образованию правительства на основах и для целей, отличных от тех, на которых покоится и к которым стремится нынешнее германское правительство, не позволяет судить о позиции, занимаемой советским правительством в отношении нынешнего германского правительства. Если советское правительство желает поддерживать с ним нормальные отношения, то для германского правительства должно быть ясно, что русское правительство его признает и не поддержит другого правительства в Германии.
2. Непризнание русским правительством германских генеральных консульств в Москве и Петербурге не может считаться правомерным. После того как русское правительство допустило функционирование этих германских органов и долгое время с ними работало, а также после того, как германское народное правительство дозволило русскому правительству считать эти органы и впредь правомочным германским представительством, недопустимо было внезапно отказать им в признании. Кроме того, по полученным сведениям, незакономерное само по себе смещение консульств германскими рабочими и солдатскими Советами было произведено ими не по собственной инициативе, а по предложению и при содействии русских властей.
Ввиду сего германское народное правительство в согласии с исполнительным комитетом германского рабоче-солдатского комитета решило, до восстановления обеими сторонами дипломатических представительств, просить русское правительство о следующем:
1) О прямом признании нынешнего германского народного правительства и о признании своей обязанностью воздержания от всяких попыток влиять на германский народ в пользу образования другого правительства.
2) О расследовании событий, имевших место при смещении германских генеральных консулов.
По пункту 1 германское правительство считает возможным ждать соответствующего заявления. В качестве исполнения просьбы пункта 2 германское правительство ждет предоставления германским генеральным консульствам возможности беспрепятственного, наконец, выезда из Москвы для возвращения в Германию, а также просит разрешить кому-либо из членов германских рабочих и солдатских Советов в Москве или Петербурге выехать в Германию для осведомления о подробностях возникновения Советов, организации их и выяснения всех других, касающихся их положения и полномочий, вопросов».
Эта телеграмма, отправленная главным образом трудами виднейших представителей «независимых», яснее всего показывает, какую политику намеревалась вести Германия народных депутатов в отношении Москвы.
О более тесных связях, тем более о союзе, нельзя было и думать. Это сделало бы совершенно невыносимым наше положение в отношении Антанты, которая могла бы обратиться ко всем принудительным средствам политики перемирия. Избегали даже всяких отношений, которые могли быть либо неправильно истолкованы, либо использованы во зло. Так, военным властям Ковно, которые просили указаний о том, как поступить с советской делегацией, ожидавшей разрешения на въезд в Германию, было сообщено, что делегацию просят отказаться от приезда.
В то же время кабинет оборонялся от советской пропаганды и от вмешательства во внутренние германские дела. И именно представители «независимых» никогда не заикались о том, чтобы идти рука об руку с Москвой. Еще 27 декабря, за день до выхода «независимых» из правительства, кабинет обсуждал польское предложение, которое должно было привести к договору о поставке оружия. Гаазе возражал против такого договора не из чувства солидарности с Москвой, а потому, что он считал большевиков в военном отношении сильнее поляков и опасался, что в случае поражения последних с нами поступят как с их сообщниками. А Каутский защищал несомненно правильную точку зрения на договор как на ловушку для вовлечения нас в конфликт; с большевиками, говорил он, надо быть очень осторожными, потому что они пробовали подорвать возможность мирного договора Германии с Антантой.
Такова была в общих чертах политика, которую вели в отношении русских народные депутаты под руководством «независимых»; она соответствовала нашим потребностям и потому была единственно правильной. Кроме того, оглядываясь назад, испытываешь приятное удивление от того, сколько реально политического чутья обнаруживали люди, преемники которых осенью 1920 года в большом числе душой и телом продались Москве, ведя при этом предательскую игру для раздражения Антанты детскими и в то же время смертельно опасными провокациями.
Картина нашей революционной работы была бы совершенно неполной, если бы, изображая колоссальные размеры подлежавших разрешению задач, она не рисовала в то же время условий, в которых должна была осуществляться наша работа.
Бочка с порохом в качестве символа недостаточно точно изображает устойчивые и уютные наши кресла в министерствах. Мы работали днем и ночью среди постоянной опасности взрывов, которые нередко превращали Вильгельмштрассе в далеко не достаточно защищенную крепость. Я не намерен изображать различные пигмейские революции и бунты главными событиями революции. Почти все они были связаны с кровопролитием, и это обеспечило им печальную и позорную память. Достаточно вспомнить: 9 ноября старое государство окончательно рухнуло, настолько окончательно, что от сильнейшей его опоры, армии, едва оставались развалины. Общее положение, особенно условия перемирия и грозивший мирный договор, естественно, ставили некоторые пределы преобразованию старых учреждений. Понятно, что было невозможно спокойно отремонтировать и обновить машину, которая не могла ни на минуту остановиться, и даже наоборот — вследствие потребностей, вызванных проигранной войной, должна была исключительно напряженно работать. Но крушение империи устранило, по крайней мере, внутреннее неравенство и несвободу, каждому легально проявлявшемуся мировоззрению был открыт свободный путь. Обе рабочие партии держали в своих руках высшую правительственную власть. И тем не менее «углубление революции» ни на один день не прекращалось, были даже люди, которые намеревались превратить революцию в длительное состояние. То, что массы, после 9 ноября, перенеся государственную власть на своих доверенных людей, не отправились по домам, чтобы продолжать обычное дело с того места, где оно остановилось перед революцией, было совершенно понятно. Еще кипели в них ненависть и негодование против старого государства, собранные в долгие годы мира и войны. Они не могли сразу установить нужное отношение к новому государству, не могли то государство, которое вчера было врагом и угнетателем, сегодня считать другом или даже своим достоянием. Они могли это тем меньше, что этот друг был еще обременен всем несчастным наследием кровопролитной войны, и значит, не мог улучшить условия их жизни и смягчить их нужду. Кроме того, должно было пройти первое упоение непривычной свободой, надо было освоиться с новыми условиями, надо было ознакомиться с новыми правами и научиться пользоваться ими. Революционные недели для измученного до мозга костей пролетариата были как бы передышкой, после четырех лет непрерывной работы или сидения в окопах. Гисбертс как-то сказал: народ, у которого позади такая война, имеет право несколько недель быть пьяным.