атить работу и взять в полицейском президиуме оружие. Характерно для Эйхгорна, что он в это время получил жалованье от московского информационного бюро РОСТА. 5 января на место Эйхгорна назначен был мой друг Евгений Эрнст. В тот же день в Берлине состоялся ряд огромных собраний по поводу выборов в Национальное собрание. И в тот же вечер снова вспыхнула гражданская война, с небывалою до тех пор силой и под предводительством Ледебура и Либкнехта, объявивших себя новым правительством и на бумаге сместивших правительство Эберта — Шейдемана; был захвачен квартал, где помещаются редакции главнейших газет, и целый ряд общественных зданий.
Я был в первый раз после 9 ноября с несколькими друзьями в театре, когда меня позвали к телефону и сообщили, что снова вспыхнула гражданская война. Попытка проникнуть в квартиру одного знакомого и там по телефону получить более точные сведения оказалась неудачной, потому что вход в дом был уже занят солдатами. С большим трудом удалось нам ночью — за несколько дней до того, как вместо выбывших «независимых» в кабинет вступили Носке и Виссель, — собраться в государственной канцелярии, где мы сидели без какой бы ни было вооруженной помощи и без возможности предотвратить разбойное бесчинство в Берлине. Важнее всего казалось добыть оружие. Это поручили Носке, который тотчас уехал, чтобы поискать сотрудников. Весь день, понедельник, как я уже рассказывал, наши товарищи по партии, не вооруженные, как бы живым валом окружали Вильгельмштрассе, куда наступавшие революционные отряды пытались передвинуть пулеметы с Унтер-ден-Линден и Лейпцигерштрассе.
В ночь на вторник пришли «независимые». Каутский, Брейдис и Дитман, которые сами испугались господства кровожадных бунтарей, предложили свое посредничество. Пока они говорили с нами, спартаковский союз продолжал свою уличную войну и занял государственную типографию, управление железных дорог и два провиантских склада. Весь Берлин был терроризирован уличными бунтовщиками. Отпечатанный в чужой типографии номер «Форвертса» был арестован и брошен в Шпрее. Переговоры — бессмысленная трата времени, потому что участники этих переговоров вовсе не управляли сражавшимися на баррикадах, — продолжались, однако не могли привести ни к какому результату, так как революционные старшины согласились освободить на известных условиях помещения буржуазных газет, но ни за что не желали освободить «Форвертс». Спартаковский союз вообще в переговорах не участвовал. Между тем от Носке, который в неустанной, днем и ночью, работе собрал в Далеме небольшой отряд, не было никаких известий. Это были самые тревожные дни, когда я ни на минуту не приходил домой и ночевал в государственной канцелярии, при непрерывной стрельбе пулеметов и взрывах ручных гранат. Там были устроены общие обеды, в которых, кроме народных депутатов, участвовали новый министр иностранных дел, граф Ранцау, а также Бааке и Раушер.
Наконец в четверг депутация, все члены которой принадлежали к социал-демократической партии, объявила себя готовой очистить помещение «Форвертса», если в ночь на пятницу с нашей стороны не будет военных действий. Но занимавшие помещения различных газет и правительственных учреждений заявили, что они не выпустят из рук своих завоеваний и уступят только силе. Это соответствовало также позиции Эйхгорна, который со своими приверженцами и с добытым ими оружием засел на пивоваренном заводе Бец и владычествовал над северной частью Берлина, как разбойничий атаман. В переговорах прошло пять дней. Всего 10 дней отделяли нас от Национального собрания. В пятницу Носке приехал в государственную канцелярию, несмотря на все попытки спартаковцев поймать его по дороге туда. Мы заклинали его, наконец, выступить, хотя он не довел еще до конца своих приготовлений и во что бы то ни стало хотел избежать неудачи. В дождливую субботу, с пестро составленным отрядом, он пошел через Берлин, и в то же утро потсдамские войска освободили «Форвертс». В воскресенье к вечеру у разбойников были вырваны полицейский президиум и ряд помещений газет, а старая Социал-демократическая партия исполинской демонстрацией заявила свой протест против кровопролитных попыток к бунту истекшей спартаковской недели. Понадобился еще один день для того, чтобы убрать бунтовщические гнезда, возникшие в разных местах, но всего за неделю до нашей победы в Национальном собрании было свергнуто правительство Либкнехта и Ледебура и их состоявшая из фанатиков и разбойников свита.
В ночь на среду, после кровавой недели, я отправился в Кассель, чтобы предстать перед моими избирателями хоть на одном собрании.
Тотчас по приезде я, по приглашению генерала Тренера, явился в Вильгельмсгее, чтобы обсудить вместе с генералом и фельдмаршалом Гинденбургом некоторые вопросы. Там до меня дошло известие о последнем и самом страшном последствии спартаковской недели, об убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Правительство настоятельно просило меня как можно скорее вернуться в Берлин. Был выделен экстренный поезд, который ночью должен был меня доставить в Берлин. Маршрут у поезда был самый невообразимый, потому что с каждой следующей станции приходило известие, что спартаковцы его остановят и меня задержат. Утром в пятницу, 17 января, я приехал в Берлин, в гущу ужасного возбуждения, вызванного смертью обоих спартаковских вожаков, ужасные подробности которой постепенно становились известны. Я могу только повторить то, что под первым впечатлением сказал на собрании, в Крытом рынке в Касселе: «Я сожалею о смерти обоих искренно и по серьезным причинам. День за днем они призывали народ к оружию и к насильственному ниспровержению правительства. И сами они пали жертвой своей собственной кровожадной тактики».
Таковы были условия, в которых нам приходилось работать. Лучше всего эту работу среди постоянного возбуждения и в столь же постоянной опасности характеризует то, что на следующий день после убийства Либкнехта мы должны были определить программу своих работ по заключению мира, иначе говоря, должны были обсуждать высшие интересы Германии в то время, как за нами одичавший от нужды и голода и подстрекаемый вожаками народ уничтожал сам себя и, может быть, все результаты нашей работы.
Мирный договор и кабинет Шейдемана
В этой книге этап за этапом излагаются ошибки нашей военной политики, которым имя половинчатость и бесчестность. Она показывает неустанные, но, к сожалению, бесплодные попытки социал-демократии внести единство воли в хаос нерешительности. Она характеризует работу, которую мои товарищи выполняли после 9 ноября, среди смертельных опасностей и жертвуя партийно-политическими интересами. Она приводит в настоящей заключительной главе к последнему акту завершенного и признанного крушения, к Версальскому миру.
Я говорю не о партии и ее позиции — хотя многочисленные товарищи по партии были на моей стороне, — я говорю о себе. Моей задачей не может быть воссоздание истории борьбы за мир. Я хочу лишь выявить некоторые главенствующие пункты, которые были решающими для противников этого неслыханного договора. Для меня навсегда останется самым кричащим примером самой постыдной травли поведение правых, которые во время этих переговоров возлагали на меня ответственность, которую именно я каждую минуту от себя отклонял. Настолько сильны были результаты травли против Шейдемановского мира, который после навязанного нам, уничтожающего мирного договора, несомненно, был бы встречен более чем охотно, с величайшей готовностью.
Обсуждение вопросов мира началось уже во время шести народных уполномоченных и, вместе с переговорами о ставшем к тому времени необходимым продлении перемирия, определило физиономию первых месяцев Веймара. Нужно было не только изучить каждую из подлежащих областей, но и выбрать подходящих людей, сделать необходимые организационные приготовления и произвести выбор среди гигантского числа предложенных и необходимых экспертов. Все эти вопросы требовали, правда, длительного обсуждения, но их еще не осложнял принципиальный вопрос о подписании или неподписании договора. Только тогда, когда мирные предложения противников были перед нами, и вся Германия, сначала в оцепенении, а затем стихийным народным возмущением, встретила эту беспощадную волю к уничтожению, только тогда предложение немедленно отклонить мир было побеждено волею начать переговоры во что бы то ни стало и таким образом перейти в русло, может быть, еще мыслимого соглашения.
Эту политически единственно мыслимую волю я выразил в докладе от имени кабинета, который сделал тотчас же после вручения Версальского документа, в мирной комиссии Национального собрания, заседавшей в помещении министерства финансов. Я не жалел слов осуждения, но в то же время указывал на единственный лозунг минуты вести переговоры и искать возможности переговоров. Та же мысль руководила мной при подготовке речи, которую я должен был произнести перед Национальным собранием. Мне, твердо решившему, что договор в предложенной форме должен быть отклонен, нужен был не дешевый успех, а сохранение всякой возможности договориться. Поэтому в решающем месте проекта моей речи говорилось: «Я не буду говорить об опасностях положительного или отрицательного ответа. На это еще найдется время, если будет грозить невероятное положение, чтобы на земле существовал подобный акт, а из миллионов и миллионов грудей, во всех странах и без различия партий, не вырвался крик: долой этот убийственный замысел».
В заседании кабинета в понедельник утром, 12 мая, безусловного отклонения предложений настойчиво требовали главным образом демократы. Другие министры, за исключением одного Давида, который стал возражать, впрочем, лишь после закрытия заседания, присоединились к демократам. Таким образом, вместо положения «долой этот убийственный замысел», возникло другое: «с точки зрения правительства, этот договор неприемлем». Тем самым вопрос был, по-моему, исчерпан для членов кабинета постольку, поскольку для них отныне было немыслимо подписание договора, разве только были бы сделаны какие-нибудь весьма существенные уступки.