зывалось желание государя, чтобы я «устранил себя от непосредственного вмешательства в военные вопросы, не входящие в круг ведения ни председателя Г. Думы, ни члена Особого Совещания».[209] Секретарь обратил мое внимание, что письмо это получилось в конверте без печати, что не было надписи «секретно», несмотря на то, что под печатями и с такой надписью присылались постоянно самые незначительные бумаги. Садыков говорил, что, вскрыв конверт, он, не объясняя никому причин, решил ехать ко мне в имение, так как знал, что я перед возвращением в Петроград должен быть в Ставке: не зная содержания этого письма, я мог бы оказаться там в очень неловком положении.
Исполнить желание государя я, по своему разумению, не мог: это значило пойти против совести, молча сидеть в Совещании при обсуждении вопросов о снабжении армии и, вообще, по примеру Горемыкина решить, что «война меня не касается».
При следующем докладе эти мои соображения я сообщил государю и объяснил, что согласно законоположению об Особом Совещании на мне, как на члене такового, лежит прямая обязанность активно принимать участие в вопросах снабжения армии, и при этом добавил, что очевидно ему было совершенно неправильно доложено о моем вмешательстве в это дело.
Государь ответил:
— Да, вы были правы, и дело мне было доложено не так, как следовало.
Этим ответом государя я был вполне удовлетворен.
XIV
Манасевич-Мануйлов и Хвостов-старший. — Протопопов — министр. — Условия председателя Думы. Королевич греческий. — Отказ в аудиенции. — У Штюрмера.
При Штюрмере играл совершенно особую роль некий Манасевич-Мануйлов[210], бывший сотрудник Рачковского, мелкий журналист, имевший связи с распутинским кружком и в значительной степени способствовавший назначению Штюрмера. Он был при Штюрмере в роли как бы личного секретаря. Пользуясь своим положением, он шантажировал банки, и они откупались от него взятками. Директор Соединенного банка граф Татищев[211] вместе с министром А. А. Хвостовым решили уловить этого Мануйлова. Взятка была дана, но на пятисотенных билетах были сделаны пометки рукою Ивана Хвостова, племянника министра. Произошло это во время отсутствия Штюрмера, находившегося в Ставке. У Мануйлова сделали обыск, нашли пятисотенные билеты, которые лежали в том же порядке и только часть их успела уже исчезнуть. Мануйлова арестовали.
Когда Штюрмер узнал об аресте Мануйлова, он этому не поверил. Затем, убедившись, он вторично выехал в Ставку, неизвестно что там наговорил, и вернулся с отставкой Хвостова в кармане. Он вызвал к телефону Хвостова и заявил ему: «Вы мне сообщили неприятное для меня известие об аресте Манасевича-Мануйлова, теперь я вам сообщаю новость: вы больше не министр внутренних дел».
На место Хвостова (старшего) министром внутренних дел был назначен товарищ председателя Думы Протопопов.
После возвращения Протопопова из-за границы и его разговора в Стокгольме с германским представителем, имя его часто стало мелькать в газетах. Появилось известие, что Протопопов совместно с банками собирается издавать газету — «Воля России»[212], Терещенко, Литвинов-Фалинский и многие другие предупреждали меня, что Протопопов окружен подозрительными личностями, что имя его связывают с именем Распутина и что распутинский кружок проводит его в министры внутренних дел. Назначение Протопопова могло казаться, популярным, так как он имел успех во время поездки парламентской делегации и даже состоял в прогрессивном блоке. Назначение Протопопова было встречено с недоумением, но в первой же беседе с журналистами он открыл свои карты, заявив, что вступает в правительство Штюрмера и отдельной программы не имеет. В последнее время Протопопов избегал со мной встреч и не показывался в Думу. Наконец, я к нему дозвонился и сказал, чтобы он непременно приезжал завтракать. Я поставил ему вопрос ребром:
— Скажите, Александр Дмитриевич, прямо: верны ли слухи о вашем назначении? Вы меня ставите в неловкое положение, — я должен знать, какой пост собирается принять мой товарищ.
— Да, действительно, мне предложили пост министра внутренних дел, — сказал Протопопов, — и я согласился.
— Кто вам предложил?
— Штюрмер, по желанию государя императора.
— Как… И вы пойдете в кабинет Штюрмера?
— Ведь вы же сами меня рекомендовали.
— Да, я рекомендовал вас на пост министра торговли в кабинет Григоровича, а не на пост министра внутренних дел к Штюрмеру.
— Я чувствую, — сказал Протопопов, — что вы на меня сердитесь.
— И очень даже: вы поступили предательски по отношению к Думе. Вы идете служить с тем правительством, которое только что Дума осудила как бездарное и вредное для России, и это после того, как вы подписали резолюцию блока, при этом вы громко исповедуете, что у вас нет другой программы, кроме программы премьер-министра Штюрмера. Я вас предупреждаю — Дума потребует от вас объяснений.
— Я надеюсь, — отвечал Протопопов, — что мне удастся что-нибудь изменить в положении вещей. Я уверяю вас, что государь готов на все хорошее, но ему мешают.
— Хорошо, пусть так, но при Штюрмере и Распутине разве вы в силах что-нибудь изменить? Вы только скомпрометируете себя и Думу. У вас не хватит сил бороться, и вы не отважитесь прямо говорить государю.
После назначения Протопопова прошел слух, что председатель Думы будет назначен министром иностранных дел и премьером. Слух подтвердился. Неожиданно приезжает Протопопов и обращается с такими словами:
— Знаете, Михаил Владимирович, в Ставке хотят назначить вас министром иностранных дел.
— Как я могу быть министром иностранных дел? — усмехнулся я.
— У вас будут помощники, которые знают технику этого дела.
— И что же — я должен соединить с этим и руководство всей политикой: быть премьером?
Да, конечно, и это также.
Приходилось кончать комедию.
— Послушайте, — сказал я, — вы исполняете чье-то поручение: вас послали узнать мое мнение на этот счет. В таком случае передайте государю следующее: мои условия таковы. Мне одному принадлежит власть выбирать министров, я должен быть назначен не менее, как на три года. Императрица должна удалиться от всякого вмешательства в государственные дела и до окончания войны жить безвыездно в Ливадии. Все великие князья должны быть отстранены от активной деятельности и ни один из них не должен находиться на фронте. Государю надо примириться со всеми несправедливо обиженными им министрами. Поливанов должен быть помощником государя в Ставке, Лукомский — военным министром. Каждую неделю в Ставке должны происходить совещания по военным делам, и я должен на них присутствовать с правом голоса по вопросам нестратегического характера.
Протопопов был в ужасе от моих слов и не представлял себе, как он может их передать. Я ему помог.
— Если государь меня призовет, я сам все это ему скажу.
— Да, я знаю, вы скажете, — повторял Протопопов, почесывая затылок.
Я просил его записать мои условия, и он записал их в карманной книжке.
— И еще прибавьте: я приму этот пост с тем, чтобы все эти условия были обнародованы в Думе.
Через несколько дней Протопопов обедал у меня и за обедом заговорил про императрицу, страшно ее расхваливая.
— Она необыкновенно сильная, властная и умная женщина. Вы, Михаил Владимирович, должны непременно к ней поехать.
Ничего ему не говоря, я взял его за пульс и спросил:
— А где вы вчера обедали? (Перед этим мне его чиновник особых поручений Граве, бывший еще при П. А. Столыпине, рассказывал, что Протопопов ездил накануне обедать в Царское, по-видимому, к Вырубовой, а вечер провел у Штюрмера).
Протопопов смутился:
— Да, нет, вы скажите, где вы вчера обедали? — продолжал я его допрашивать.
— А кто вам сказал?
— Это уже мое дело: моя тайная полиция лучше вашей… Так где же вы вчера обедали, дорогой мой?
— Вы уже наверно знаете, — отвечал Протопопов.
— А вечер вы провели у Штюрмера?
— И это вы знаете?
— Вы видите, я все знаю… Скажите, зачем вы все это делаете? Зачем вы себя компрометируете: ведь этого скрыть нельзя. Вы предлагаете мне ехать говорить с императрицей, я к ней ни за что не поеду. Вы хотите, чтобы и про меня говорили, что я ищу ее покровительства, а может быть и покровительства Вырубовой и Распутина? Я таким путем итти не могу.
Императрица все чаще ездила в Ставку, а когда находилась в Царском — к ней ездили министры с докладами.
Под влиянием митрополита Питирима и Распутина был назначен новый обер-прокурор синода некий Раев[213], директор женских курсов. Депутация от синода во главе с этим Раевым поднесла императрице икону и благословенную грамоту[214].
Благословенная грамота была напечатана в газетах, но желаемого впечатления не произвела. Императрица никогда не была популярной, а когда в широких кругах стало известно о значении и влиянии Распутина и о ее вмешательстве в государственные дела, ее все стали осуждать, называли «немкой» и видели в ней причину всех неудачных и вредных для России шагов государя.
В Петроград через Вену и Берлин приехал греческий принц Николай, женатый на великой княжне Елене Владимировне. Стали говорить, что он имеет какую-то тайную миссию. Он пробыл довольно долго, несколько месяцев. Ездил в Ставку, и Алексеев жаловался, что однажды, когда он должен был докладывать государю, у него оказался греческий королевич и в. к. Мария Павловна. Государь предложил Алексееву докладывать в их присутствии, но Алексеев попросил государя переговорить с ним с глазу на глаз. Алексеев считал, что вообще присутствие греческого королевича в Ставке неуместно, и находил, что его следует даже задержать и не изыскать обратно, особенно же не давать ему возможности ехать вновь через Берлин и Вену. По требованию военных властей королевича действительно отправили не через Торнео на Швецию, а прямо через Архангельск в Англию. Он вернулся в Грецию в разгар самой смуты. Потом в газетах мы прочли, что «при дворе короля Константина считают миссию королевича Николая выполненной и вполне удачно».