Нельзя, конечно, сказать, что цели Наполеона в его борьбе против врагов были демократическими в том смысле, в каком мы понимаем это слово сегодня. Стоит прочесть лишь несколько его писем того времени, чтобы понять, что во многих отношениях он был столь же расчетливо эгоистичен, как его противники, но в его пользу говорит хотя бы то, что его сильнее заботило не прошлое, а будущее с его огромными возможностями, которые обещал новый век, пришедшими на смену обычаям прошлой эпохи, мертвым уже тогда, летом 1813 года. «Эти войны были следствием конфликта между прошлым и будущим», — заметил он в ссылке. И, обдумав и окончательно отвергнув условия, предложенные державами, которые его армия новобранцев изгнала с поля боя, сделал вывод: «Они пообещали мне сомнительное разрешение существовать…» В качестве примечания к этим рассуждениям Наполеон добавил, что, если наследственный монарх может надеяться после двадцати поражений вернуться в свою столицу, такой бесславный конец заграничной войны неприемлем для «выскочки из солдат». Он прекрасно понимал, что Франция жаждет мира, но полагал, что продолжительный мир нельзя обеспечить договором, подписанным прижимистым человеком, сидевшим напротив него за столом переговоров, и в этом отношении история подтвердила его дальновидность. Дискуссии, последовавшие за отречением Наполеона в течение девяти месяцев перемирия, нисколько не уменьшили взаимного соперничества России, Австрии, Франции и новой державы — Пруссии. В сущности, оно сохраняется до сих пор, после столетия притеснений, двух мировых войн и бесчисленного количества мелких конфликтов, предшествовавших двум крупным. Мечта о Европейской федерации, вдохновлявшая европейские завоевания Наполеона, вновь всплыла только в Римском договоре, и цена этой федерации осталась прежней — гегемония Франции во главе с де Голлем.
В основе дрезденских и пражских переговоров о перемирии лежали зависть и недоверие. Позиция Австрии, не вовлеченной в катастрофы 1812 года и в последующую кампанию, окончившуюся в Баутцене, была прочнее, чем в течение всего последнего десятилетия, и она воспользовалась этой своей позицией безжалостно и эффективно. Собранная в Чехии двухсоттысячная армия была великолепной картой в игре, и, когда Меттерних 24 июня (за три дня до его противостояния с Наполеоном в Дрездене) встретился с русским и прусским послами, именно он, а не воюющие державы, задавал тон. Его предложения сводились к шести основным пунктам, и жесткость условий свидетельствовала об опасениях Австрии, что Наполеон использует период перемирия для возобновления тильзитского баланса сил, который, в сущности, представлял собой раздел Европы между Россией на востоке и Францией на западе. Эти опасения были вполне оправданными. Русские, уничтожив Великую армию на своей земле, склонялись к тому, чтобы предоставить Западную Европу собственной судьбе, и, если бы Австрия не так стремилась стать арбитром будущего Пруссии, вполне возможно, что царь ограничился бы своими владениями и отказался вести войска так далеко на запад от своих границ.
Однако британские агенты раздавали значительные взятки, а русских солдат одолевало сильное искушение предать Францию, и особенно Париж, огню и мечу, отплатив Наполеону за разрушение Москвы прошлой осенью. Англия, несмотря на непрерывные успехи на море и на Пиренейском полуострове, хотела всего-навсего вырваться из европейского котла, но только когда баланс сил, краеугольный камень ее политики в течение столетий, будет перераспределен в ее интересах. Пруссия в этом водовороте интриг играла роль достаточно крупной пешки. Еще одной ставкой в игре было будущее древнего Польского королевства, которое Наполеон, несмотря на множество полуобещаний, так и не восстановил.
Шесть статей Меттерниха были направлены на возвращение Австрии ее былой доминирующей позиции в Европе. В них входило упразднение Герцогства Варшавского (Польши), расширение Пруссии за счет части Польши и Данцига, восстановление австрийской власти над Иллирией и Триестом на Адриатическом море, независимость ганзейских городов на Балтике, роспуск Рейнской конфедерации и, наконец, восстановление западной границы Пруссии, какой она была в 1806 году, до поражения при Йене.
По сути своей это было требование, чтобы Франция вернулась к своим естественным границам — Рейну, Альпам и Пиренеям. Что касается французского присутствия в Италии, которое особо не оговаривалось в статьях, Наполеон был вполне прав в своих предположениях, что любой мир, заключенный на таких условиях, окажется непрочным. Последующие требования Австрии на Венском конгрессе и ее длительная тирания в Венеции и по всей Италии доказали это, не оставив никаких сомнений. Окончательный уход Австрии с Апеннинского полуострова был достигнут лишь силой оружия более чем поколение спустя.
Нельзя было ожидать, что Наполеон примет эти условия. Их не принял бы ни один победитель, и Меттерних, еще до того, как записать их, знал, что они будут отвергнуты. Наполеон, стремившийся выиграть время и не веривший в свою способность поссорить Австрию с коалицией и тем более не полагавшийся на ее нейтралитет, выдвинул встречное предложение, пообещав Варшаву, Иллирию и Данциг — главным образом, как чувствовалось, чтобы поторговаться.
Но даже в этом случае двое мужчин могли прийти к какому-то пониманию (они нисколько не заблуждались в своей взаимной оценке), если бы не последние новости из Испании, выбившие почву из-под ног французской дипломатии с самого начала конференции. 21 июня, всего через семнадцать дней после заключения перемирия, пришла весть о непоправимой катастрофе, постигшей короля Жозефа при Витории. Теперь он был не просто король без королевства, а беглец, устремившийся во Францию и преследуемый по пятам Веллингтоном и британской армией. После такой сенсационной новости австрийская позиция ужесточилась, а русско-прусское командование собралось с духом и приготовилось использовать ситуацию с максимальной выгодой. Наполеон не мог недооценить печальные последствия поражения под Виторией для своего дела и надиктовал гору язвительных писем своим представителям в том регионе, после чего предпринял шаг, по его мнению, способный закрыть англичанам проникновение во Францию через черный ход, пока он с Великой армией сдерживает войска коалиции на Эльбе. Он отправил одного из своих лучших мастеров оборонительной войны, маршала Сульта, принять командование над всеми частями, оставшимися в Испании, одновременно сместив некомпетентного маршала Журдана и обрушив презрение на своего неспособного брата Жозефа, которому отныне воспрещалось появляться в Париже.
Размеры катастрофы под Виторией поразили всех, включая победителей. Они предчувствовали победу и дальнейшее ослабление французских войск, но отнюдь не полный разгром врага в одном сражении.
К 4 июня, дню фактического заключения перемирия, британско-португальские колонны силой в 81 тысячу человек сосредоточились к северу от реки Дуэро и двигались на северо-восток к рекам Каррьон и Писуэрга. Под прикрытием кавалерии ветеранская армия при превосходной погоде пересекла большую равнину Старой Кастилии, и при приближении англичан у главной французской армии остался единственный выход — отступать по крайне враждебной стране. Вначале эвакуировали Вальядолид, потом Паленсию, затем Бургос. Путь отступления был забит толпами тыловиков, цивильных французов, испанских коллаборационистов, понимающих, что в плену их немедленно ждет гаррота[4], и бесчисленных проституток, которые годами занимались своим ремеслом во французских лагерях.
Привычка к грабежам была очень сильна в наполеоновской армии, и даже при бегстве ветераны из батальонов Журдана не выбрасывали ценности, приобретенные за пять лет войны в этой гиблой стране. Пестрая кавалькада пробивалась к Эбро, а промедлившие попадали в руки Легкой дивизии Веллингтона, которая шла в авангарде всех британских наступлений на Пиренейском полуострове начиная с несчастной кампании сэра Джона Мура зимой 1808 года.
Закаленная и испытанная годами сражений, веллингтоновская пехота не имела равных в Европе, за исключением Императорской гвардии, но даже гвардия уступала ей в меткости стрельбы и мобильности. Сейчас она шла по дружелюбной стране, и ей не грозило отступление, как в прошлом, при нередких встречах с превосходящими силами.
В том июне на северо-восток шел и Джонни (ставший позже сэром Джоном) Кинсайд, чья юношеская пылкость совершенно типична; именно такие чувства вдохновляли младших офицеров Пиренейской армии Веллингтона. «Во всех городах и селах, через которые мы проходили, — пишет он, — нас встречали юные крестьянки в венках, исполняя свои причудливые танцы»; но дальше он говорит, что, пока сеньориты развлекали один полк, предшествующий сосредоточенно разбирал их дома на дрова! Таким манером англичане, более уверенные в победе, чем когда-либо за долгую войну, догнали отступающих французов, и король Жозеф убедил маршала Журдана принять бой. Финальный раунд борьбы произошел на равнине площадью двенадцать миль на семь, в долине Витории у отрогов Пиренеев, где 58-тысячная деморализованная французская армия встретилась с тремя колоннами 80 тысяч англичан, португальцев и испанцев, перед которыми замаячил призрак окончания пятилетней войны.
Для англичан это был великолепный момент, кульминация многолетних усилий. Для короля Жозефа — последняя попытка избежать гнева своего брата. Армия, сошедшаяся с французами под Виторией в тот солнечный июньский день, была самой оснащенной, самой опытной и самой дисциплинированной из всех, когда-либо сражавшихся за Англию. После нее подобного войска не было еще почти ровно сто лет; им стали Британские экспедиционные силы, которые пытались сдержать марш легионов фон Клюка по Бельгии и полегли почти все до единого в кровавых боях под Монсом, Шато-Тьерри, Ипром и Лоосом.
В бесконечной войне против революционной и императорской Франции сухопутные операции Англии были в лучшем случае неудачными, в худшем — провальными, составляя разительный контраст с блестящими победами на море. Однако, прочно утвердившись на Пиренейском полуострове, английские пехотные силы стали грозной и закаленной армией. В сражениях под Бусако, Талаверой, Альбуэрой, Барросой, Сьюдад-Родриго, Бадахосом и особенно одиннадцать месяцев назад под Саламанкой они своей огневой мощью и маневренностью превосходили любую французскую армию в Испании и Португалии. Точность английской стрельбы была недосягаема для любой другой армии мира, а опытные британские офицеры, хотя и склонные считать рядовых сборищем воров и пьяниц, тем не менее пользовались доверием и уважением подчиненных, потому что в каждом бою сражались как герои, не смущаясь встречей с превосходящими силами. В тот день рядом с Веллингтоном были выдающиеся люди: пылкий Том Пиктон, погибший два года спустя под Ватерлоо; сэр Томас Грэхем, чья жена-красавица позировала Гейнсборо для одного из самых знаменитых его полотен; сэр Роуленд Хилл, герой многих отчаянных стычек в скалистых испанских ущельях; Джордж, граф Дэлхаузи; сэр Лоури Коул; Ванделер и много других знатных и богатых лиц. Социальная пропасть между старшими офицерами и низшими чинами была непреодолимой, и, если сравнивать ее с товариществом, которое связывало маршала Нея с его сержантами и рядовыми, поражаешься тому, что британская Пиренейская армия проявляла такую стойкость под огнем. За пять лет кампаний в Испании и Португалии британский солдат также научился уважать своих противни