ков. К концу войны мы находим примеры такого же духа терпимости между своими и чужими, какой возникал на Западном фронте, а позже между Восьмой армией Монтгомери и Африканским корпусом Роммеля. Англичане были невысокого мнения о французской меткости (обучение французских новобранцев стрельбе в то время обычно ограничивалось тремя выстрелами по близкой мишени), но в любом бою британский солдат никогда не забывал о французской изобретательности, натиске, упорстве и храбрости. Французы и испанцы на Пиренейском полуострове питали друг к другу взаимную ненависть, вызванную бесчисленными зверствами с обеих сторон, но главных противников связывали отношения закаленных в боях профессионалов.
Столкновение под Виторией было коротким, мощным и решительным. 58-тысячная французская армия не успела получить подкреплений в виде ан-типартизанских сил генерала Клозеля, и Веллингтон не дал противнику возможности объединиться. На рассвете 21 июня началась атака с запада: Роуленд Хилл наступал на левое крыло французов по Мадридской дороге — этот ход отвлек французские резервы в ту сторону. Чуть позже англичане нанесли главный удар по центру и правому флангу врага — против французов, оборонявших мосты на реке Садора, перерезав единственный доступный путь отступления, главное шоссе на Бильбао и к французской границе.
Том Пиктон, сражавшийся на левом крыле англичан в цивильном сюртуке и цилиндре, бросился в атаку со своей обычной энергией, изрыгая град ругательств, почти в одиночку переправился через реку и пробился к центру вражеских рядов. К полудню испанские партизаны перерезали главную дорогу, ведущую прямо во Францию, а Грэхем напирал на французов несколько левее их центра, где доблестно оборонялся ветеран генерал Рейе. Некоторое время, пока оставалась надежда, французы сражались цепко, отступая на позиции перед городом, но отвага и решительность английских бригад и тренированных португальских кассадоров[5] вскоре сделала сопротивление бесполезным. К пяти вечера отступление с боем начало превращаться в бегство, когда разбитые колонны устремились к единственному открытому для них пути — узкой дороге на Памплону.
Последующие события того вечера поставили крест на всех французских чаяниях в Испании. Поняв, что битва проиграна, все — от короля Жозефа до последнего рядового — думали только о спасении. Бойцы и обозы смешались, и вскоре уже не осталось надежды спасти ценности, пушки и припасы. В сущности, единственное, что уберегло французов от полного уничтожения, — брошенная ими добыча, превосходившая все, что попадало в руки союзников за всю войну. Кавалеристы и пехотинцы, рискующие жизнью ради скромного жалованья, которое обычно задерживалось месяцами, не собирались упускать такую великолепную возможность обогащения, и все, что награбили французы, позволило последним более или менее сплотиться и отступить в сторону Пиренеев. Взятые в тот день военные трофеи включали 151 бронзовую пушку, 415 зарядных ящиков, почти два миллиона патронов, более 40 тысяч фунтов пороха, 56 фур с продовольствием и 44 кузницы. Однако преследователей больше интересовала другая добыча: мешки денег, включая огромный груз золота, только что привезенного для выплаты жалованья солдатам, шкатулки с драгоценными камнями, сокровища искусства, награбленные в испанских замках и монастырях, и всевозможные личные пожитки в саквояжах и ранцах, брошенных беглецами.
С мальчишеской живостью описывая свои приключения в тот вечер, Джонни Кинсайд рассказывает, как он наткнулся на карету, попавшую под огонь; возница забился под экипаж и молился, а внутри сидел подагрический старик в окружении бутылок и провизии. «Никогда еще победителям не доставалась более законная или более полезная добыча, — говорит Кинсайд, — ибо было уже шесть вечера, и, если старый джентльмен еще не обедал, виноват был он сам, в то время как мы ничего не держали во рту с трех утра по неудачному стечению обстоятельств. Один из нас отбил горлышко у бутылки и передал ее мне. Я выпил за здоровье старого джентльмена без малейших угрызений совести. В бутылке оказался превосходный кларет. Если этот джентльмен еще жив, чтобы подтвердить мои слова, боюсь, он откажет нам в чести принадлежать к такому же цивильному ведомству, как то, в котором он якобы числился».
Французские потери составляли всего 8000 человек, но поражение сокрушило их боевой дух. Союзники потеряли более 5000, из них 1400 англичан, но и их моральное состояние было подорвано вследствие резкого падения дисциплины при виде такой добычи. «Мы начинали, — пишет Веллингтон, — с образцовейшей армией, но битва, как обычно, полностью уничтожила всякий порядок и дисциплину. Солдатам досталось около миллиона в деньгах, и в ночь после боя они, вместо того чтобы позаботиться об отдыхе и пище для преследования на следующий день, искали добычу».
Невзирая на временное рассеяние войска («В ходе преследования мы потеряли больше людей, чем враг», — ворчит Веллингтон), французы в Испании были полностью разбиты, и к концу месяца они убрались за границу. Генерал Клозель, один из лучших наполеоновских генералов в Испании (он спас в 1812 году армию, разбитую под Саламанкой), сумел пробиться к границе с 12 тысячами своих солдат. Отставших бросали на дорогах на милость партизанам, которые никогда не утруждали себя взятием пленных. Через две недели после Витории от королевства Жозефа остались только три осажденные крепости и силы Сюше в провинциях Арагон и Каталония, год назад присоединенных к Франции. «Ваше доблестное поведение превыше всяких похвал, — писал Веллингтону принц-регент. — Чувствую, что мне нечего сказать, остается лишь благоговейно вознести молитву Провидению, одарившему мою страну и меня таким полководцем».
Наполеон, тем летом без отдыха метавшийся между Майнцем, Дрезденом и Прагой, также находил время, чтобы писать своим помощникам, но благодарные молитвы Провидению не фигурируют в его корреспонденции. Поражение такого масштаба не могло выбрать худшего момента, и гнев императора на брата Жозефа и маршала Журдана не знал границ. «Если король Испанский приедет в Париж, — писал он министру полиции, — арестуйте его — он не должен питать иллюзий на этот счет… Наши неудачи в Испании, как вы увидите из английских газет, тем более серьезны, поскольку они нелепы… но они не бесчестят армию. У испанской армии не было полководца и сверхштатного короля. В конечном счете, должен признать, вина лежит на мне. Если бы я послал в Вальядолид герцога Далматинского (Сульта) принять командование… такого бы никогда не случилось».
Военному министру он писал: «Передайте мое неудовольствие маршалу Журдану, отстраните его от всех должностей и прикажите ему удалиться в свой деревенский дом, где он будет пребывать без выплаты жалованья, пока не отчитается передо мной за кампанию». И Жозеф, и маршал Журдан переносили императорское неудовольствие спокойно. Первый никогда не хотел быть королем Испании, а второй, чья военная служба начиналась еще в войне Соединенных Штатов за независимость, где он сражался рядовым, с крайней неохотой позволил вызвать себя из отставки. Он даже не хотел принимать бой под Виторией, и, когда король и маршал торопились по дороге на Памплону, настигаемые английскими летучими драгунами, Журдан, говорят, заметил своему начальнику: «Ну, сир, вот вы и получили свою битву и, похоже, проиграли ее».
Невзирая на колоссальное воздействие, какое новости о разгроме под Виторией оказали на мирные переговоры, Испанский театр военных действий оставался второстепенным. Будущее Европы решалось не на пиренейских перевалах, а между Одером и Эльбой. К концу июля даже крайним оптимистам стало ясно, что переговоры ничего не решат, и впереди лежат новые битвы, еще более кровавые, чем Лютцен и Баутцен.
Отступив от оговоренной нейтральной зоны, которая протянулась от устья Эльбы до чешской границы, капитан Барре из 47-го полка занимался реквизициями скота для дивизионного интендантства. Его дневниковые записи, посвященные успехам в этом предприятии, дают некоторое представление о том, во что обходилась война местным землевладельцам и крестьянам. Действуя из Нейдорфа по приказам генералов Жубера и Компана, Барре собрал четыреста коров и бычков, три тысячи овец и множество коз и лошадей, доставив их в расположение армии. «Если бы я хотел разбогатеть, мне бы это удалось без проблем, — пишет он. — Бароны-землевладельцы предлагали мне золото, если я оставлю им половину реквизированного у них». Однако он возвращал скот, отнятый солдатами у бедных крестьян, которые приходили жаловаться, но, когда раненый итальянский генерал попытался воспрепятствовать его реквизициям в одном из замков, Барре в ответ потребовал письменный приказ. Генерал не осмелился оставлять свой автограф на бумаге, и капитан отбыл со скотом.
Несмотря на отсутствие боев и переходов, Барре весь июнь и июль не знал ни минуты отдыха. Большую часть времени он провел надзирая за ремонтом обуви, истрепанной одежды и рваной кожаной амуниции «своих деток» и был встревожен возрастающим числом самострелов среди рекрутов, которые утолили жажду славы под Лютценом и Баутценом и теперь стремились домой, к мирной жизни. Импульса от этих неожиданных побед хватило до начала лета, но скука и неудобства бивуачной жизни и почти полная уверенность в том, что осенью последуют тяжелейшие испытания на поле боя, уничтожили последние остатки воинского пыла. Однако рекруты были деморализованы не более, чем профессиональные солдаты, особенно старшие офицеры Великой армии. В течение долгих недель переговоров над французским лагерем сгущался мрак, как будто на победителей в стольких кампаниях уже наползала тень финального поражения. Бертье, начальник штаба, который с 1796 года всегда был рядом с Наполеоном, убеждал своего патрона пойти на компромисс, согласиться почти на любые уступки ради общего мира, и его доводам вторили такие старые вояки, как Удино и даже Ней, не говоря уже о потоке просьб, доходивших до имперской штаб-квартиры от парижских политиканов. Но Наполеона, понимающего необходимость мира, эти мольбы только раздражали. Много лет спустя, оглядываясь на ту ситуацию, он оправдывал свои побуждения, заявляя, что его советники видели только общие контуры проблемы, и лишь он один мог изучить ее во всей полноте. Заключенный на скорую руку мир, вроде того, что следовал за иными из его прежних триумфов на поле боя, с его точки зрения, был бы катастрофическим для Франции, поскольку дал бы другим державам время привести свои планы в исполнение и собрать еще большие силы для возобновления наступления через год. По его мнению, хоть сейчас ситуация складывалась совсем не в его пользу, все же лучше было сделать решительный ход теперь, когда его врагов одолевали взаимное недоверие и значительная неуверенность, а Австрия оставалась нейтральной. Еще одна военная победа — и эта неуверенность наверняка приведет к распаду коалиции, после чего он сможет делать уступки с достоинством и торговаться с позиции силы. Таким было общее направление его размышлений в последние недели продленного перемирия.