И он был не единственным. Все маршалы и старшие офицеры Великой армии негодовали на недосмотр штаба, приведший к такой катастрофе, и бывший мальчишка-босяк Ожеро всего лишь высказал общее мнение, когда гневно вопрошал: «Этот придурок соображает, что делает?!» В Эрфурте, в нескольких переходах дальше к западу, потихоньку ускользнул и направился в Неаполь король Мюрат, решившись принять любые условия победоносных союзников.
Перед теми, кто остался в Лейпциге, даже не всегда стоял выбор — сдаться или умереть на месте. Около 13 тысяч человек отрезанного гарнизона были тут же застрелены или заколоты штыками. Жозеф Берта, герой «Призывника 1813 года», был одним из попавших в ловушку. В описании его испытаний Эркман и Шатриан, должно быть, очень тщательно придерживались источника, поскольку яркое описание бедствий, выпавших на долю Берта, подтверждается документальными свидетельствами до мельчайших подробностей. Берта завяз в отчаянной рукопашной схватке на городских укреплениях и был спасен атакой польских улан, которых называет «лучшими бойцами, которых я только видел». Став свидетелями преждевременного взрыва, отрезавшего единственный путь к отступлению, большинство товарищей Берта в ярости бросились на врага, но новобранец, лечившийся после Лютцена в Лейпциге, поведал своему командиру о том, что на Эльстере выше по течению есть брод, и остатки роты переправились там, но были не способны идти пешим маршем во Францию, несмотря на отдых в Эрфурте три дня спустя. В их рядах разразился тиф, и люди, пережившие все ужасы и лишения кампании, сотнями умирали вдоль дороги. «С серого неба лил дождь, — рассказывает Берта, описывая отступление, — а осенний ветер казался нам ледяным. Как могли несчастные безусые мальчишки, так отощавшие, что ребра просвечивали сквозь кожу, как, спрашиваю я, бедняги могли вынести такие бедствия?»
На другой же стороне царили радость и взаимные поздравления. На большой площади в Лейпциге встретились вожди союзников — императоры России и Австрии, король Пруссии, Блюхер, Шварценберг и кронпринц Бернадот, еще не до конца осознавшие значение своей победы. У них были причины не спешить с выводами. Им потребовалось четыре дня при соотношении сил приблизительно три к одному, а под конец — десять к одному, — чтобы ворваться в один-единственный город, и то главный объект их охоты спасся, сохранив более половины своих сил. За период между 16-м и 19 октября их потери составили 54 тысячи убитыми и ранеными, а потери французов на поле боя — менее 40 тысяч. В плен попало всего лишь 20 тысяч французов в придачу к 23 тысячам раненых. Трофеи впечатляли сильнее. В руки союзников попал почти весь французский обоз с боеприпасами, но и их собственные материальные издержки были колоссальными: барон Фейн сообщает, что лишь 18 октября французы сделали 95 тысяч пушечных выстрелов, а в течение всей битвы — более 200 тысяч выстрелов.
Кроме того, победа союзников имела стратегический изъян. Опытный командир отправил бы вперед войска, чтобы окружить всю Великую армию дальше к западу, и заранее перерезал дороги на Лютцен, Вейсенфельс, Эрфурт и Майнц. Таким способом они могли бы захватить императора и всех его маршалов и закончить войну, которая продолжалась еще семь месяцев. С немногими немцами, сохранившими верность Франции, победители быстро расправились. Король Саксонии был отправлен в Берлин под конвоем казаков и оставался пленником до падения Наполеона. Его преступление состояло в том, что он не бросил друга в трудную минуту.
Самым важным приобретением коалиции под Лейпцигом была моральная победа. Ведь впервые за свою карьеру Наполеон, лично командовавший армией, потерпел полное поражение в решительной битве. Однако победа под Лейпцигом не оправдывала последующего возведения огромного и довольно безвкусного мемориала. В третий раз за шесть месяцев сеть была брошена; дважды преследуемый оказывался победителем, на этот раз он был жестоко истерзан, но все-таки спасся, вполне живой, и коалиции предстояло вести свои войска к Рейну и форсировать его в следующем году.
Глава 9Ошметки былой славы
«Покинув берега Эльстера, мы прибыли на берега Рейна в состоянии полного разброда. Дорога за нами была усеяна останками армии. На каждом шагу мы оставляли за собой трупы людей и лошадей, пушки, пожитки, ошметки былой славы». Такими мрачными словами капитан Барре описывает прибытие своей части в Майнц 2 ноября, через две недели после эвакуации Лейпцига.
Этот абзац, вырванный из контекста, заставляет предположить, что дорога от Эльстера до Рейна стала повторением отступления из Москвы, и Великая армия прекратила существование как боевая машина, но такой вывод очень далек от истины. В какой-то степени отступление к Рейну было выдающимся достижением, и Баварская армия, изо всех сил старавшаяся завершить труды союзников, на себе испытала умение французов выбираться из самых затруднительных положений. Десять тысяч баварцев полегли в попытке преградить путь беглецам в Ханау.
Казалось, что изобретательность Наполеона возрастает в прямом соответствии с его затруднениями, и это, безусловно, станет совершенно ясно его врагам в течение последующих нескольких месяцев. В юности Бонапарт поразил мир, имея в своем распоряжении оборванную, почти неуправляемую Итальянскую армию. Позже, в зените славы, стоя во главе опытнейшего маневренного войска, он доказал свою непобедимость. Сейчас, командуя распадающимися, слабо оснащенными, полудеморализованными силами, он должен был совершить чудо.
Расстояние между Эльстером в Лейпциге и Рейном в Майнце составляет более двухсот миль. Французам приходилось форсировать реки, пересекать леса и внимательно следить не только за воинственными бывшими союзниками в тылу, но и за движущимся параллельно корпусом Йорка на севере и идущими следом армиями союзников на востоке. Сейчас соотношение сил составляло по крайней мере шесть к одному, а союзников подстегивало колоссальное моральное преимущество, полученное ими в Лейпциге. Но Наполеон отказывался спешить. Новости о том, что в Лондоне сжигают его чучела, что Эжен держит оборону в Италии, что Мюрат предал его в Неаполе и что Веллингтон со своими испанскими и португальскими союзниками овладел всей Испанией, в этой безнадежной ситуации беспокоили его, но не слишком. Он методично принялся за тяжелейшую задачу превращения в боеспособное войско толпы, которая перешла мост в Линденау и задержалась на три дня в Эрфурте с его богатыми складами оружия и обмундирования. Затем он неторопливо направился во Франкфурт, отражая удары Йорка с севера и смыкая свои колонны для прорыва на реке Кинциг, притоке Рейна, где баварский генерал Вреде с более чем 60-тысячным войском намеревался преградить императору путь во Францию.
В рядах французов были те, кто сомневался в возможности мира, и меньше всего надежд питал Мюрат. 23 октября в Эрфурте он распрощался с Великой армией и ее вождем, ссылаясь на необходимость своего присутствия в Неаполе. Маршал Макдональд рассказал ему о просьбе императора отыскать оборонительную позицию, на что Мюрат посоветовал: «Выберите ту, что послабее!» — и шотландец принял его слова за смутный намек на состояние мыслей Мюрата. Наполеон не питал иллюзий относительно истинных намерений Мюрата, но не арестовал его и даже ни в чем не обвинял. Вместо этого он обнял готового предать его товарища, возможно чувствуя, что больше они никогда не встретятся. Они провели рядом много времени и разделяли тысячи приключений, начиная со знаменитой ночи «картечной понюшки» в 1795 году в республиканском Париже, когда капитан Мюрат отправился через весь город за пушками из артиллерийского парка в Ле-Саблон. Сейчас они были не просто товарищами по оружию; они были родственниками. Но это не имело значения. Единственным шансом Мюрата сохранить корону, завоеванную французским потом и кровью, было предать австрийцам своих товарищей, и он намеревался это сделать при активной поддержке Каролины Бонапарт. Лихие атаки его конницы под Дрезденом и у деревни Пробстхайда на Лейпцигском поле стали последними явлениями Мюрата в роли командира Великой армии. Впереди лежало несколько месяцев колебаний, позорное низложение, месяцы бесплодных интриг и храбрая, но позорная смерть перед строем солдат. В каком-то смысле Мюрат уже перешел из мира реальных дел в мир легенды.
Остальные командиры сохраняли верность, по крайней мере, делали вид, что сохраняют. Ожеро, по-прежнему бормоча ругательства и обвиняя штаб в крайней некомпетентности, следовал за отступающими, как и Мармон, оспаривавший императорские решения так, как он никогда бы не осмелился сделать год назад, и, возможно, вспоминающий время своей юности, когда молодой Бонапарт, неряшливо одетый и не имевший постоянного занятия, был рад вместе с ним пообедать в доме у его родителей. Здесь же был и Макдональд, мрачно вспоминающий инцидент со взорванным мостом, и Виктор, когда-то взбунтовавшийся барабанщик королевской армии, а сейчас начавший задумываться, сохранит ли за ним восстановленный на престоле Бурбон с таким трудом заработанный титул герцога Беллуно. Старый гренадер Удино был самым полезным и наименее ворчливым из всех ветеранов. На берегах Унструтта он вступил в стычку с пруссаками Йорка и отбросил их с дороги. Он последним пересек реку и ночью на бивуаке слышал в темноте за лагерем крики казаков: «На Париж, на Париж!» Эти варвары волновали его меньше, чем здоровье. Во время русской кампании он получил две тяжелые раны, и ему приходило в голову, что он израсходовал последнюю из своих девяти жизней, спасшись из российской глуши с застрявшей в теле пулей. Его страхи оказались оправданными. На более позднем этапе отступления он подцепил тиф, вынужден был покинуть армию, проделал опасный путь в экипаже и прибыл к порогу своего дома в бреду, выкрикивая приказы воображаемым войскам.
Остальные брели под дождем через грязь. 27 октября выпал первый снег, и капитан Барре из 47-го полка обнаружил убежище в церкви; там его нашел слуга, сказав, что какой-то негодяй украл котелок и завтрака не будет. Полковник Марбо, как обычно, не забывал о службе. Держась в авангарде с остатками 23-го егерского полка, он столкнулся с австрийским корпусом, который 18 октября не сумел вытеснить Бертрана с позиций у моста в Линденау. Французы одержали победу, и австрийский военачальник граф Гюлэ попал в плен, но это не принесло Марбо большого удовлетворения. Его одолевали мысли о ста тысячах французов, оставленных в дюжине немецких крепостей — у них не было иной перспектив