Баварцы были жестоко потрепаны, но не уничтожены. На следующий день Мармону пришлось штурмовать город, что он сделал без больших потерь, захватив 4000 пленных. Наполеон, вставший лагерем в лесу, послал за главным магистратом и наорал на него за то, что тот дружески принял соотечественников. «Я не могу приказать вам любить французов, — сказал император, — но я полагал, что в ваших интересах дружить с Францией, а не с Россией». Бедняга префект, конечно, не предвидел такого последствия прибытия в его город Вреде с 50 тысячами человек, похвалявшегося, что захватит императора и не даст Великой армии вернуться во Францию. Напоминая, что граждане Ханау целых семь лет были верными союзниками французов, префект умолял о пощаде.
Ожеро, некоторое время управлявший этим округом, встал на сторону мэра. «Хорошо, — проворчал император, — доставайтесь казакам», — и отправился во Франкфурт.
Ханау вполне мог оказаться последним боем для капитана Барре. Вскоре после окончания сражения он грелся у костра, когда прилетевшее ядро убило оказавшегося по соседству морского артиллерийского командира, отскочило и пролетело между Барре и его товарищем, осыпав их раскаленными углями и ошметками картошки, которую они пекли. В смысле пропитания Барре в этом походе особенно не везло. Вор лишил его завтрака, ядро — обеда, но, когда горнист, самовольно отлучившийся на три дня, умилостивил своего начальника курицей, Барре пришлось разделить ее со своим майором, генералом Жубером, генералом Лагранжем и двумя другими старшими офицерами. «Шесть до смерти голодных мужчин вокруг несчастной курицы, которой не хватило бы, чтобы утолить зверский аппетит хотя бы одного из нас». На долгом пути к Рейну капитан совершенно пал духом. Тягостно на него подействовал случай в деревне восточнее Ханау. Здесь он стал свидетелем самоубийства раненого новобранца, который выбросился из окна. Несчастного домовладельца, несмотря на заступничество Барре, схватили, обвинили в убийстве солдата и казнили на месте. Таким профессионалам, как Барре, было больно смотреть, как бойцы Великой армии под влиянием бесконечных несчастий превращаются в банду разбойников. Человек, повидавший множество кровопролитий, был настолько потрясен подобным инцидентом, что вспоминал его много лет спустя, и это свидетельствует, что младшие офицеры наполеоновской армии до конца сохранили воинскую честь и чувство дисциплины.
Ханау едва не стал последним днем и для Марбо. Жизнь полковнику снова спас его турецкий конь Азолан, который провез его по самому обрыву при спуске с Кацбахского плато в августе. Во время всеобщей кавалерийской атаки 30 октября Марбо и его трубач застряли в упавших деревьях около горящего фургона с порохом. Несколькими конвульсивными прыжками Азолан вырвался вперед и спас своего наездника от взрыва, но юного трубача разорвало на куски. Всего лишь утром юноша поразил маршала Макдональда, под огнем читая наизусть «Эклоги» Вергилия. Шотландец воскликнул: «Ну парень! Его памяти нет дела до того, что творится вокруг!»
Были и такие, кому не под силу оказалось прорваться через кольцо врагов. Один из них Жозеф Берта — образчик призывников 1813 года. Изнуренный переходами и сражениями на пустой желудок, проливными дождями и жаром лихорадки, Берта умирал на обочине дороги. Его подобрал и отвез во Францию артиллерист, сопровождавший один из последних фургонов армейского обоза. Такой счастливый исход был нетипичным. Мальчишки, выдержавшие ужасные канонады под Лютценом, Баутценом, Дрезденом и Лейпцигом, устилали собой всю дорогу от Лейпцига до Майнца — больные, тифозные, умирающие от запущенных ран, от голода, от истощения и холода. Очень немногие из подобранных наступающими союзниками поправились в лазаретах: когда следующей весной состоялся обмен пленными, домой вернулось менее десятой части.
Барре и его люди вошли во Франкфурт в первый день ноября и встали лагерем по колено в грязи, под дождем, поливающим их измочаленные тела. Однако в Майнце капитан ободрился, встретив того самого капрала, которому одолжил лошадь на берегах Эльстера; выздоровевший капрал вернул ему коня. После двухсотмильного ковылянья по грязи лошадь казалась поистине подарком небес.
Маршал Макдональд, с безнадежно малочисленным гарнизоном обороняющий Ханау в арьергарде, понял, что ему не удержать город, когда начальник его инженеров, только что спустившийся с церковной колокольни, доложил о приближении свежей вражеской армии. Макдональд прервал завтрак, чтобы организовать сопротивление, но в этот момент ему на смену прибыл генерал Бертран. Бертран спросил Макдональда, сколько солдат следует оставить в гарнизоне города. «Всех, что у вас есть, не хватит», — ответил Макдональд и, сев на коня, поскакал по дороге во Франкфурт.
В Майнце на совещании у императора Макдональд получил возможность высказаться в пользу крайней необходимости заключения мира; говорил он и о том, что было глупо отвергать условия, предложенные во время перемирия. Наполеон возразил, что уступчивость с его стороны только раздразнила бы аппетиты союзников. Он спросил Макдональда, какие потери тот понес лично за время кампании, и, когда маршал сказал, что у него и чистой рубашки не осталось, Наполеон пообещал компенсацию. Шотландский инстинкт, однако, расценил замечание императора об истощившихся финансовых ресурсах как намек на то, что компенсация будет маленькой. «В сущности, он прислал мне только чек на Парижский банк на 30 тысяч франков (1200 английских фунтов или 6000 американских долларов), и то я с большим трудом сумел превратить его в наличные», — жалуется Макдональд в своих мемуарах.
Но другой ветеран был не готов признать поражение. Покинув поле боя в Ханау с жестокой лихорадкой, маршал Удино пять дней находился между жизнью и смертью, и за ним ухаживала только преданная жена, делившая с ним в прошлом году в России многие испытания и опасности. Не успела у маршала пройти первая лихорадка, как ее сменила другая. Ему не терпелось вернуться в поле и встать во главе своего корпуса, а жена знала его слишком хорошо, чтобы протестовать. Помогая ему спуститься с кровати на пол, она увидела, как он остановился перед зеркалом и воскликнул: «Ну и пугало!» На третьей неделе декабря, через семь недель после того, как уехал из Ханау, Удино уже был в пути, готовый оборонять Францию от ставшего неминуемым вторжения. Среди военачальников Великой армии симулянтов нашлось не много.
Никто не мог воспользоваться случаем так быстро и драматично, как Наполеон Бонапарт. Возникает впечатление, что, когда мир вокруг него рушился, он извлекал некое тайное удовлетворение из процесса восстановления своей власти и привлечения свежих резервов нервной энергии. Снова и снова он демонстрировал свою способность находить спасение при самых неблагоприятных обстоятельствах. Так было на берегах Дуная в 1809 году, а потом под Смоленском, в двухстах милях западнее Москвы, словно его внутреннюю убежденность не могли поколебать никакие неудачи, и, едва он начинал обращать их себе на пользу, казалось, что тени, наползающие на Европу, не только исчезают, но превращаются в сияние успеха. На пути от Эльстера к Рейну он был мрачен и задумчив, но сейчас, оказавшись в пределах своей страны, снова стал живым генератором административных решений, каким предстал после бегства на санях из России в декабре 1812 года.
Этот колоссальный выброс энергии снова проявился в настоящей оргии диктовки. Курьеры везли во все стороны письма с увещеваниями, четко сформулированные приказы и бесчисленные бурные жалобы. В попытке раздуть угасающий костер французского патриотизма император отослал в военное министерство шестнадцать захваченных штандартов, приказав пронести их по улицам столицы, а потом вручить императрице Марии Луизе. «Сорок флагов, захваченных мной в Дрездене, к несчастью, остались в том городе», — пишет он. Он умалчивает о том, что еще там осталось — один из лучших солдат в Европе и тридцатитысячный гарнизон. Не предупредил Наполеон военного министра генерала Кларка и о возможном смущении Марии Луизы при получении трофеев, захваченных в бою с ее отцом. Возможно, Наполеон полагался на неизменную учтивость Габсбургов, у которых проявления эмоций атрофировались из-за приверженности протоколу и вырождения.
Мармон и Макдональд отправились на север и на юг вдоль Рейна, разделив между собой 70 тысяч оборванцев, которых они привели во Францию. Затем, прикинув, какое гражданское ополчение можно выставить против сил вторжения, Наполеон обратился к внутренним делам. Он послал письмо матери-императрице с жалобами на эксцентричное поведение ее сына и своего брата Луи, бывшего короля Голландии, а другое, касающееся своего брата Жерома, бывшего короля Вестфалии, — имперскому канцлеру Камбасересу.
Оба брата доковыляли до Франции, один с надеждой на восстановление своего Нидерландского королевства, другой же утешился покупкой скромного, по мнению Жерома, замка в компенсацию за утрату своего дворца в Касселе. Наполеон, всегда прекрасно информированный о выходках своего семейства, прочитал мысли обоих братьев и высказался крайне решительно. Просьбы Луи, заявил он матери, вводят его в большое смущение. Голландия была французской и французской останется. «Если Луи не бросит своих причуд, умоляю вас, избавьте меня от необходимости арестовать его как мятежника. Заставьте его покинуть Париж. Заставьте его уехать и жить тихо и скромно в каком-нибудь глухом уголке Италии». До него дошли вести, что Луи поносит его при всех европейских дворах, и, ни в малой мере не будучи мстительным человеком (во всяком случае, по отношению к своим бестолковым братьям и сестрам), он не сумел простить измены со стороны человека, который в детстве разделял с ним жилье в казарме и существовал на его лейтенантское жалованье*.
Его письмо насчет Жерома, младшего в семье, было еще более решительным. Он писал имперскому канцлеру о новой покупке Жерома: «Аннулируйте продажу… Я потрясен тем, что в то время как все граждане приносят жертвы ради защиты своей страны, король, потерявший трон, может быть настолько бестактен, что выберет подобный момент для приобретения собственности, думая при этом только о своих интересах». Странно, что Наполеона, великого психолога, могло удивить поведение младшего брата. Жером в течение всей своей беспутной жизни никогда не думал ни о чем, кроме собственных интересов. Слепота Наполеона по отношению к своим родственникам доходила до необъяснимой тупости. И разумеется, императора вполне можно простить за нетерпимость к поведению родственников во время кризиса в его собственной судьбе. Вся Европа грозила вторжением с севера, востока и юго-запада. Менее чем за год практически погибли две огромные армии. Изменили все союзники, за исключением неприкаянных поляков. И как же семья помогает делу империи? Жозеф, изгнанный из Испании, настаивает на своем отречении, как будто оно — не свершившийся факт. Люсьен, много лет назад поссорившийся с братом и захваченный англичанами по пути в Америку, ведет жизнь помещика-любителя в уютном доме в Вустершире. Луи, как мог навредивший репутации Наполеона, добивается трона в стране, которую вот-вот захватят союзники. Жером, прихватив с собой труппу липовых гвардейцев, покупает новый замок. Наконец, в Неаполе Каролина, младшая из сестер, уже вступила в ряды врагов и склоняет своего мужа к измене. Припоминая их поведение — и общее, и индивидуальное, — невольно приходишь к желанию оправдать Наполеона, если бы он отдал шефу полиции приказ арестовать всю семейку и посадить ее в государственную тюрьму Венсенн.