Кое-как разобравшись с семейными делами, Наполеон сел в свой знаменитый зеленый экипаж и направился в Париж, прибыв туда 9 ноября. К тому времени союзники дошли до Франкфурта, где начали готовиться к продолжительной стоянке. В отличие от Наполеона, они не были склонны торопиться. Армия, состоящая из русских, пруссаков, австрийцев, шведов, баварцев, саксонцев и жителей Вюртемберга и Бадена, разбухла до полумиллиона человек и обладала огромным парком артиллерии, как собственной, так и захваченной в Лейпциге. Это была самая могучая армия, которую когда-либо видели берега Рейна, а приходившие день ото дня вести из тыла утешали так же, как численная мощь войска. 11 ноября Сен-Сир капитулировал в Дрездене, а 2 декабря, в годовщину коронации Наполеона и годовщину Аустерлица, в Данциге сдался Рапп, генерал из Эльзаса, герой тысячи сражений. В обоих случаях союзники повели себя вероломно. Сен-Сир, люди которого были близки к голодной смерти, сдался на условии, что ему и его солдатам будет разрешен свободный проход во Францию, но, узнав, что в Дрездене союзному гарнизону не прокормиться и дня и внимательно осмотрев городские укрепления, самодержцы сделали маршалу циничное предложение — либо возвращение в город, либо плен в Австрии. То же самое произошло и в Данциге, где под началом Раппа находилось 15 тысяч человек, половина — немцы, половина — французы. По условиям капитуляции Раппу должны были оказать военные почести, но в конце концов ему тоже предложили либо возвращаться в крепость, либо находиться в России в ожидании обмена. Не имея продовольствия, ему пришлось выбрать дорогу в плен. Можно представить себе мысли тех людей из его гарнизона, которые прошлой зимой сумели выбраться из России, перейдя Неман. 30 ноября сдался Штеттин, 1 декабря — Модлин, 26 декабря — Торгау. Магдебург и Гамбург — последний в железной хватке Даву — держались.
То, что после Лейпцига эти гарнизоны были брошены на произвол судьбы, приводилось в качестве примера бессердечности или крайней глупости Наполеона, но, если отвлечься от критической ситуации момента, это не было ни тем ни другим. По крайней мере, отчасти здесь снова не обошлось без очередного удара судьбы.
Покидая Лейпциг, Наполеон послал к Сен-Сиру гонца, передавая маршалу приказ выходить из города, пока есть время, спуститься по Эльбе, соединиться с гарнизонами Торгау, Виттенберга, Магдебурга и Гамбурга и угрожать вражеским тылам и коммуникациям. Если бы это удалось, Сен-Сир мог бы собрать 150-тысячную армию; этот план был вполне осуществим и мог бы задержать, если не сорвать вовсе, приготовления союзников к вторжению во Францию в 1814 году. Но в 1813 году Наполеона преследовали неудачи. Его гонец был схвачен, и Сен-Сир не получил приказ. Протестуя против подлости союзников, этот человек-загадка, бывший актер, недоучившийся художник, опытный чертежник и инженер, повел свои разоруженные корпуса в Чехию. Для него, как и для генерала Раппа, война кончилась.
Имперские перспективы были равно неблагоприятны и в двух других регионах — в Северной Италии и Северо-Восточной Испании. В Италии положение принца Эжена становилось с каждым днем все более критическим. Как только Австрия в конце августа присоединилась к коалиции, генерал Гилл ер с 60-тысячной армией пересек Тироль, готовый отвоевать Ломбардию и Венецию. Имея только 40 тысяч новобранцев, Эжен был вынужден отступить, но обстоятельства были бы не столь угрожающими, если бы он мог доверять Каролине Мюрат, по-прежнему без устали плетущей интриги в Неаполе, далеко к югу от оборонительных линий вице-короля. Эжен отступил за Тальяменто к Адидже; в числе его врагов теперь оказался и его тесть, король Баварии. Надеясь привлечь Эжена на свою сторону, король послал к нему особого гонца* с письмом, в котором предлагались очень выгодные условия, но Эжен, в отличие от Мюрата, был человеком чести. Он встретил посла в деревне под Вероной и принял его со всей полагающейся учтивостью, но, прочитав письмо, доставленное посланником из Франкфурта, тихо сказал: «Мне крайне тягостно говорить „нет“ королю, моему тестю, но он требует невозможного». Затем, велев накормить гостя, он ушел писать ответ: «Я глубоко тронут тем, что вы помните обо мне и проявляете такую доброту, но для меня совершенно невозможно хоть на дюйм отступиться от линии поведения, которую я избрал для себя. Я скорее пожертвую будущим счастьем своим и своей семьи, чем нарушу принесенные мною торжественные клятвы». Для нас, жителей другой эпохи, этот ответ может показаться сентенциозным, но в то время его бы таковым не посчитали. В сущности, Эжен де Богарне в этом письме выразил свое понимание солдатского долга. Отвергая предложение, он автоматически отвергал и обещанную ему корону Италии. Точно так же он вел бы себя, если бы ему предложили трон Наполеона. Неверно, что купить можно каждого человека; продаются многие, но не все.
Кое-что компенсировало ему отказ. Эжен сохранил самоуважение, а также уважение и любовь жены, к которой ее отец тоже пытался подступиться. Беременная и снова отделенная от мужа войной, в письме своему брату-кронпринцу она заявила, что сохраняет верность Эжену и Французской империи. Ее династический брак с Эженом превратился в истинную любовь. «Я принесла себя в жертву ради спасения Баварии и своей семьи и никогда не пожалею об этом, — писала она с горечью, — но чем же меня вознаградили? Тем, что заставляют просить милостыню для себя и для детей. Бог послал мне ангела в образе мужа. И только в нем мое счастье».
Эжен с подозрением наблюдал за Мюратом еще с того времени, как год назад король Неаполя бросил свое место во главе уцелевших участников русской кампании, но для человека его характера было трудно осознать масштаб предательства Мюрата и Каролины, совершенного ими сейчас, когда империя разваливалась на глазах. До самого последнего момента (несмотря на намеки посланника баварского короля) Эжен питал смутную надежду, что Мюрат приведет ему на помощь своих неаполитанцев, и Наполеон, должно быть, тоже надеялся на это, так как он разрабатывал планы объединить две итальянские армии и отправил в Неаполь своего шефа полиции Фуше для оценки реальной ситуации. Для Фуше поездка оказалась бесплодной. До Франции дошли известия, что неаполитанская армия вошла в Рим и Анкону и направляется в Верхнюю Италию. Английский флот захватил Триест. Иллирийцы и тирольцы восстали. И даже Ломбардия колебалась. Эжену с фланга угрожали Тиллер и собственный тесть, с тыла — старый товарищ по оружию, и вице-король отступил на Минчио. Теперь уже не шло речи о соединении французских войск и нападении на Австрию, пока армии Габсбургов были далеко, на Рейне. Все, что оставалось Эжену, — держаться, пока есть силы, и действовать в соответствии с обстоятельствами.
В новостях с юга имелось лишь одно слабое утешение. Французские офицеры и солдаты, остававшиеся на службе у Мюрата, отвергли его попытки привлечь их на свою сторону, как только стали известны его намерения, и тем самым, по словам историка Бюссе, «доказали, что верность и патриотизм еще не до конца изжили себя в наполеоновских армиях». Когда положение стало отчаянным, Эжен выпустил собственную прокламацию. «Мой девиз, — говорилось в ней, — „Честь и Верность“. Пусть он станет и вашим девизом, и мы Божьей милостью восторжествуем над врагами». Узнав, что вице-король непоколебим, австрийский канцлер Меттерних, главный манипулятор во всей этой паутине интриг, якобы заметил: «Вот благородный человек!» Удивительно, но Меттерних мог распознать чистоту, столкнувшись с ней в жизни.
На юго-западе, там, где Испанию и Францию у северной оконечности Пиренеев разделяет река Бидассоа, все бы кончилось давным-давно, если бы не Сульт, после июньских известий о битве при Витории поспешно посланный Наполеоном возглавить командование.
И здесь Сульт вел величайшую в своей жизни кампанию, которая заслужила ему ворчливое уважение Веллингтона, восхищение веллингтоновских солдат и в конечном счете рукоплескания лондонской толпы, когда двадцать пять лет спустя он участвовал в процессии при коронации королевы Виктории. После разгрома при Витории вторжение англичан, португальцев и испанцев в Юго-Западную Францию стало делом решенным. В обоих лагерях находились люди, ожидавшие его со дня на день, но они недооценивали трудностей Веллингтона и способности французов оправляться после неудач. Пройдет много времени и прольется много крови, прежде чем британские гренадеры и стрелки Легкой дивизии в зеленых мундирах начнут осаду французских городов.
Проблемы Веллингтона были связаны с полнотой победы. Много лет подряд его основная база и склады находились в Лиссабоне, но сейчас требовалось переместить их в портовые города Северной Испании. При господстве на море этот маневр не представлял бы особых сложностей, но только не сейчас, когда союзником Франции (единственным, не считая поляков) стала Америка, и американские каперы развернули такую активность в атлантических водах, что ни один корабль не мог покинуть португальское побережье без сопровождения. Кроме того, сохранялась проблема двух испанских крепостей — Сан-Себастьяна на побережье и Памплоны милях в пятидесяти в глубь страны, — по-прежнему удерживавшихся французами. Мощные гарнизоны обеих крепостей могли угрожать линиям коммуникаций, если бы англичане ушли за Пиренеи, в то время как у Веллингтона не хватало осадных орудий, чтобы штурмовать обе крепости одновременно.
Он выбрал Сан-Себастьян как более богатый трофей и оставил здесь одного из своих самых способных помощников, Грэма, с Первой и Пятой дивизиями, португальской бригадой и 15 тысячами испанцев. Справа от него берега реки и перевалы удерживал Хилл, а дальше, на знаменитом Ронсевальском перевале, стоял сэр Лоури Коул с Четвертой дивизией и оставшимися испанцами. Веллингтон разместил свою штаб-квартиру в Лесаке, левее центра позиций. На правом фланге тылам угрожал маршал Сюше, прочно окопавшийся в Каталонии, но страна между ним и англичанами кишела партизанами, и Сюше едва ли хватило бы сил на соединение с Сультом и попытку разблокировать Сан-Себастьян и Памплону. Последнюю крепость осаждали испанцы, которые сидели и ждали, когда французский гарнизон умрет с голоду.