е Наполеона над союзниками под Дрезденом. Но никто не рассказал ему о неудачах французов на Кацбахе, в Кульме и в Денневице.
Однако, настроенный продолжать войну, Веллингтон в первые дни осени решился. Утром 7 октября, когда в его тылу еще держалась Памплона, он повел свои отряды в атаку на приморские укрепления Сульта и был сам поражен полным ее успехом. В лагере французов царило уныние. Воспоминания о кровавой бане, устроенной им англичанами при Витории, под Памплоной и во время недавней попытки снять осаду с Сан-Себастьяна, губительно подействовали на их воинский дух. «Они крепко вцепились в свои редуты, — рассказывает английский солдат, участвовавший в этой атаке, — но в последний момент бросились в бегство». «Они встретили нас как львы, — говорит другой, — а потом превратились в зайцев».
К вечеру бой закончился достижением всех целей, поставленных Веллингтоном, и обошелся победителям поразительно малой кровью. Сульт отступил к реке Нивель. Англичане со своих новых позиций видели аккуратный и ухоженный юго-западный уголок Франции. Восторг, охвативший английских ветеранов, вполне понятен. Прошло пять утомительных лет с того августовского дня в 1808 году, когда Герцог (тогда еще сэр Артур Уэлсли) разбил под Вимиеро генерала Жюно, но с тех пор были и моменты, когда изгнание из Португалии, не говоря уж об Испании, французских легионов казалось для маленькой армии Веллингтона задачей совершенно непосильной. Даже сейчас Герцог не спешил отказываться от старой привычки, которой он придерживался в течение всей войны, все делать осторожно, шаг за шагом, и ждать момента, когда все обстоятельства сложатся в его пользу. Победы не могли его опьянить. Лишь узнав об исходе Лейпцигской битвы, он отдал приказ к финальному наступлению, намереваясь разгромить Сульта и отогнать его к самой Тулузе.
31 октября пала Памплона. 10 ноября, через десять дней после того, как остатки Великой армии убрались за Рейн, англичане и их союзники обрушились на новые позиции Сульта, протянувшиеся вдоль реки Нивель и опирающиеся правым крылом на живописный порт Сен-Жан-де-Люз. Все повторилось еще раз. К наступлению ночи французы были выбиты из своих укреплений и отступили, встав широким фронтом на реке Нивель от Байонны до Камбо. Их потери составляли 4350 человек, в том числе 1200 пленных. Союзникам победа обошлась в 3000 человек, из которых пять шестых составляли англичане. Задняя дверь не была открыта. Она была буквально протаранена, и война на Пиренейском полуострове, фактически, завершилась.
Рассматривая позиции, захваченные в тот ноябрьский день, английские солдаты с любопытством глядели на аккуратные хижины, которые строили для себя французы, так не похожие на временные лачуги, в которых бойцы Легкой бригады жили во время походов. В лагере были свои улицы и площади, и некоторые имели названия. Одна из улиц была пророчески названа Парижской.
Глава 10Музыка на снегу
Зима снова обещала быть суровой. Еще до Рождества в Восточной Франции выпал снег. На улицах Парижа он превращался в грязь под копытами лошадей курьеров, развозящих туда-сюда прокламации и повестки. Привычный цокот конских подков заглушал еще один звук, пробуждавший в сердцах парижан ностальгические воспоминания и возвращавший взрослых людей к событиям двадцатилетней давности. По приказу имперских агентов все шарманки играли песню, которая в давнее время призывала Францию к оружию, — «Марсельезу» Роже де Лиля.
Военный гимн революции вышел из употребления с того дня, как молодой Наполеон, вернувшись из Египта, взял власть в государстве в свои руки, вышвырнув выборных представителей из окна Оранжери на острия штыков. Без сомнения, «Марсельезу» продолжали играть во многих частных гостиных и, конечно, на подпольных собраниях якобинцев, но Наполеон, апостол порядка, не любил подобной музыки. Сейчас же, когда Франция готовилась стать европейским полем битвы, гимн де Лиля вновь обрел пропагандистскую ценность. Мелодия, которая в 1792-м и 1793 годах навязла в ушах обитателей парижских предместий, заставляла вспомнить времена, когда юноши вооружались пиками, выкованными в уличных кузницах, и шли в сабо и блузах на границу, гордясь честью погибнуть во имя республики, единой и неделимой. Сейчас, после двух десятилетий невообразимой славы, за которой последовали восемнадцать месяцев бедствий, французов снова призывали к этому, но ставки были гораздо выше, чем в 1793-м. Некоторые, но не большинство, откликнулись на призыв. Прятаться в амбарах, лесах и стогах было слишком холодно, но все же предпочтительнее — в глазах практичных людей, — чем топать через грязь и дождь на северо-восток, чтобы нарваться на прусскую пулю или казачью пику. Когда Жану или Жозефу приходила устрашающая повестка, его обычно нельзя было нигде найти, и не имело смысла ждать, когда он вернется в поле или в мастерскую. По всей Франции за плуги взялись женщины, а мужчины, оставшиеся за верстаками, были слишком старыми и дряхлыми, чтобы вставать под ружье. Жандармы, имеющие приказ собрать сотню мужчин, могли считать, что им повезло, если они возвращались на сборный пункт с десятком: барабанный бой больше не говорил о славе. Призывникам 1815 года и тем, кто бог знает какими ухищрениями избегал призыва еще с 1804 года, он навевал более зловещие ассоциации. Он напоминал стук молотков по крышке гроба.
В ноябре, перед тем как отправиться из Майнца в Париж, Наполеон в присутствии маршалов и генералов раздражал Мармона и Макдональда своим иррациональным оптимизмом. Когда те усомнились в осуществимости его планов, он упрекнул их в недостатке рвения. «Что мне нужно, — заявил он, постучав по груди гвардейского генерала Друо, — это сотня таких людей!» Друо, знаток Библии, понимал различие между похвалой и лестью. «Сир, вам нужна не сотня, а сто тысяч!» — ответил он.
Это было верно. 70 тысяч уцелевших под Лейпцигом не могли оборонять протяженную восточную границу от 500 тысяч, а какой толк был от ветеранов, застрявших в далекой Каталонии, или от новобранцев, блокированных в Байонне Веллингтоном, или от опытных войск, живущих на осадных рационах в окруженных врагами городах-крепостях вроде Гамбурга? Из каких-то резервов нации следовало создать новую армию, и в течение одиннадцати недель, проведенных между началом ноября 1813 года и 25 января 1814 года в Сен-Клу и Тюильри, император решал эту задачу.
Это предприятие было и более и менее сложным, чем гигантский рекрутский набор, проведенный после драматичного возвращения Наполеона из России в декабре 1812 года. Более сложным — потому что источники живой силы были вычерпаны до дна; менее сложным — потому что самодержцы уже стояли на границах, а во Франции оставалось еще много людей, считающих, что завоевания революции достойны защиты.
Призыв к оружию раздавался той зимой в самых неожиданных местах и иногда доходил до ушей тех, кто оставался глух к прежним обещаниям славы и завоеваний в чужих странах. Его услышал Карно, организатор побед молодой республики. Услышали его состоятельные люди, обогатившиеся на конфискации церковных земель и опасавшиеся разорения с возвращением Бурбонов. Свои услуги предложили твердолобые якобинцы — но получили вежливый отказ. «Пусть я паду, но не отдам Францию в руки той революции, от которой я ее спас», — заявил Наполеон, вспоминая парижскую чернь, наводнившую сады Тюильри в августе 1792 года. Однако предложение Карно было принято. Наполеон умел распознать неподдельного патриота, а Карно был именно таким человеком. Организатор приграничных побед республики двадцатилетней давности, он отрекся от империи, ушел из политики и жил в бедности и забвении. «Железный Карно, дальновидный, непобедимый, — так писал о нем Карлейль тридцать лет спустя. — Карно со своей холодной головой математика и молчаливым упорством воли был не из тех, кто в час беды заставит себя ждать».
«Предложение услуг от шестидесятилетнего старика, без сомнения, выглядит очень скромно, — писал Карно Наполеону, — но я полагал, что пример солдата, известного своим патриотизмом, может привлечь в ряды ваших орлов немало людей, не знающих, чью сторону им принять, и полагающих, что единственный способ послужить своей стране — бросить ее». Карно послали оборонять Антверпен от пруссаков и шведов, и он зарекомендовал себя патриотом и хорошим воином.
Карно был исключением, но свои услуги предлагали и менее знаменитые французы. Отчаяние военного департамента видно на примере одного из волонтеров: некий полковник Вирио, жертва едва ли не самой гнусной клеветы в истории страны, получил под свое начало подразделение нерегулярных войск, с которым был послан отражать вторжение. Этот случай интересен тем, что иллюстрирует, как в момент национального кризиса добродетель иногда торжествует над пороком и зло бывает наказано: ведь Вирио, бесстрашный солдат с безупречным послужным списком, был отправлен в отставку за то, что осмелился ослушаться шефа полиции Фуше и отказался запятнать себя отправлением двух невинных жертв полицейского заговора на гильотину*.
Они приходили поодиночке, по двое, дюжинами, но их было мало, слишком мало на всю страну. 575 тысяч французов встали под национальный штандарт в 1812-м и 1813 годах, а сейчас 300 тысяч из них были в плену или могли попасть туда в ближайшее время — и пригодных для службы осталось всего около 100 тысяч. Невзирая на это и невзирая на лишения всех лет между Вальми и Ханау, население Франции при Наполеоне ежегодно увеличивалось на полмиллиона, и сейчас императорский и сенатский указ требовал 900 тысяч. Как ни невероятно это звучит, с точки зрения математики такой призыв был вполне возможен. Служащие правительственных департаментов высчитали, что отмена всех освобождений от службы, выданных между 1804-м и 1814 годами, даст 160 тысяч бойцов. Досрочное объявление призыва 1815 года увеличит общую сумму вдвое. Еще почти 200 тысяч числилось в списках Национальной гвардии, и, наконец, на бумаге числился еще один резерв в виде так называемой Местной гвардии. Но имена, значащиеся в списках, не всегда удается обратить в плоть. Цифры, особенно в руках чиновников гражданских ведомств, иногда используются для доказательства, что два плюс два — двадцать два, и приблизительно в этом состояла разница между оценкой и реальностью в декабре 1813 года. Лишь призыв всех ранее освобожденных дал ожидаемое количество, или близкую к нему цифру; во всех других колонках итогового подсчета результат составлял лишь долю того, что должно было быть. Например, попытка досрочно провести призыв 1815 года потерпела такую явную неудачу, что от нее пришлось официально отказаться, а набор рекрутов из резерва и из местных сил привел к тому, что сотни тысяч здоровых мужчин прятались до тех пор, пока жандармам не пришлось отступиться.