В столице царила паника, которую не могли погасить неловкие действия Жозефа, официального заместителя императора. Но вину за недостаток решительности нельзя взваливать на одного Жозефа. Письма из императорского штаба требовали от него выставить по двести пятьдесят стрелков у всех ворот, но одновременно приказывали не допустить пленения императрицы и короля Римского, даже если ради их безопасности придется пожертвовать Парижем. Вероятно, Жозеф, вспоминая прошлогодний разгром под Виторией, думал: что могут сделать двести пятьдесят стрелков, причем половина — из Национальной гвардии, против 150 тысяч врагов, наступающих по Сене, и еще 50 тысяч — по Марне? Он заламывал руки, как часто делал в Мадриде. Интернированный англичанин, проходя мимо Вандомской колонны, увидел у ее основания объявление: «Проходите скорее, сейчас упадет!» Но не все было потеряно, даже если лишь один человек в Великой армии сохранял спокойствие. Через несколько дней колонна в 6000 пленных и несколько захваченных знамен появилась у тех же самых ворот и прошла в них под изумленными взглядами национальных гвардейцев, которые до последнего призыва были приказчиками, бондарями и виноторговцами.
Первый триумф достался Мармону. Под Шампобером, между Сезанном и Эперне, он наткнулся на два отдельных русских корпуса, ожидавшие подкреплений. Ими командовал генерал Алсусьев, которого вышвырнули из Бриенна; под его началом находилось около 4500 человек — примерно на сотню больше, чем у Мармона. Мармон, не дожидаясь подмоги, атаковал сразу. Его мальчишки бросились вперед с той же отвагой, как их предшественники под Лютценом и Баутценом годом раньше. Некоторые из них не знали даже начатков своей новой профессии. Мармон увидел одного новобранца, стоявшего под градом пуль, и спросил его, почему он сам не стреляет. «Целиться я умею не хуже всякого, но никто не показал мне, как заряжать ружье», — был ответ. Рядом нашелся еще один, более благоразумный юнец, который отдал ружье своему лейтенанту со словами: «Сударь, вы уже давно занимаетесь этим делом. Берите ружье и стреляйте, а я буду подавать патроны»*. Русские, не осознавшие слабости противника, бросились в бегство. Алсусьев и другие офицеры были взяты в плен и тем же вечером попали на ужин с французским императором в придорожном коттедже.
Наполеон раздул эту небольшую победу в триумф. Обращаясь к Мармону и прочим в тот вечер, он сказал: «Еще один такой день — и я вернусь на Вислу». Может быть, он так шутил, но шутка не получилась, что он вскоре понял по выражению лиц своего штаба, и тогда он поспешно добавил: «И тогда я заключу мир, согласившись на естественную границу по Рейну».
«Как будто это было в его силах!» — горько замечает Мармон в мемуарах, написанных в то время, когда его титул — герцог Рагуза — стал во французском языке синонимом предателя.
Бой при Шампобере произошел 10 февраля. На следующий день произошло более крупное и столь же решительное сражение неподалеку от Монмирея. Французы так же храбро и гораздо более умело атаковали одиночные дивизии пруссаков под командованием генералов Йорка и Клейста и некоторые русские части генерала Сакена. Мортье ударил в центр основных вражеских сил, а Наполеон, зайдя во фланг, отрезал русских от их союзников. К сумеркам враг бежал к Шато-Тьерри, бросая пушки, личное оружие и добро, награбленное в округе. В этот момент Макдональду, стоявшему ближе к Парижу, представилась блестящая возможность обратить поражение в катастрофу, которая бы уничтожила армию Блюхера как боевую силу. Он упустил возможность, но в этом была не его вина. Снова результат кампании зависел от заминированного моста, и снова преждевременный взрыв привел к неизбежному поражению.
Боевое отступление от Рейна Макдональд провел умело и храбро. Гарнизон Витри был спасен, и корпус шотландца, несмотря на непрерывные потери, продолжал существовать. Один раз на дороге из Шалона маршала от плена отделяли какие-то минуты, но ряд форсированных маршей позволил ему попасть в Фертесу-Жуар раньше преследователей. На данном этапе кампании его задачей было прикрывать Мо и дорогу из Мо в Париж. Макдональд знал кое-что о том, что происходит к югу от линии его передвижения, но не слишком много — ситуация была запутанная. Между его армией и войском императора по местности рыскала прусская кавалерия, и наладить связь с императорским штабом было непросто. Стычки происходили ежедневно. Макдональд снова пересек Марну по мосту в Трильпоре и, стремясь удержать эту жизненно важную артерию, встал лагерем среди груд хвороста на берегу. Чувствуя себя уставшим и не очень здоровым, он лег спать и был разбужен, как и Наполеон в Линденау, страшным взрывом. На заминированном мосту кто-то зажег спичку. Теперь на дальний берег можно было попасть лишь по мосту в Мо, ниже по течению.
Этот инцидент не мог произойти в более неудачный момент. Почти сразу пришло известие, что Наполеон только что разбил врага в Шампобере и Монмирее, и поэтому Макдональд, которого больше не преследовали, мог сам напасть на преследователей, если бы поднялся по течению и перерезал отступление врага в Шато-Тьерри. Макдональд сделал все, что было в его силах, — послал свою кавалерию в обход по мосту в Мо, но та прибыла слишком поздно, и французам не удалось зажать Блюхера между двух огней.
Обнаружив, что Шато-Тьерри никто не обороняет, прусские беглецы из-под Монмирея подвергли город опустошению. Они грабили дома, насиловали женщин, убивали мирных жителей, но горожане отбивались всем, что попадалось под руку. К прибытию французского авангарда под командованием Мармона врага загнали в леса, а отставших пруссаков поубивали. Люди Мармона, 13 февраля ворвавшиеся в город, увидели, как разъяренные женщины волокут по улицам раненых пруссаков и бросают их в Марну. Если бы вся Северо-Восточная Франция выказала такую же храбрость, как население Шато-Тьерри, оккупантам пришлось бы заплатить чересчур большую цену за взятие Парижа — но этого не случилось. Партизанский дух, подобный тому, что изгнал французов с Пиренейского полуострова, вспыхивал лишь тогда, когда насилие над мирными жителями становилось невыносимым. Мармон, по-прежнему возглавляя стремительную погоню, направился по дороге в Шалон вслед за бегущими пруссаками, бросающими свою амуницию.
Ночью 13 февраля Наполеон догнал Мармона в Вошане. Однако к тому времени пришли известия об отчаянной ситуации в долине Сены, где армии Виктора и Удино отступали к столице под напором Шварценберга, имеющего колоссальное численное превосходство. Виктору пришлось оставить мост в Ножане, и обоим маршалам срочно требовалась помощь. Военный инстинкт говорил Наполеону, что необходимо довести собственные победы до конца и уничтожить Блюхера, прежде чем браться за более сильного, но менее решительного врага. Он послал Макдональда с 12 тысячами солдат на юго-запад в Монтеро, где Виктор все еще удерживал подходы к Парижу. Затем собственными силами он набросился на потрепанные батальоны Блюхера.
Старому прусскому полководцу приходилось нелегко. Практически вся его кавалерия была уничтожена или рассеяна в Шампобере, Монмирее и Шато-Тьерри, но он по-прежнему был настроен агрессивно и встретил противника лицом к лицу в Вошане. Это был доблестный поступок, но он не остановил волну французских побед. Чтобы добраться до поля боя, Наполеону пришлось совершить труднейший фланговый переход по полузамерзшим болотам, но он попал туда раньше, чем отступил авангард Мармона, и закрепил победу, отправив Груши с его кавалерией в тыл пруссакам, чтобы перерезать им путь отступления в Шал он.
Еще никогда Блюхер не оказывался в такой опасности, и ему как полководцу делает честь то, что он встретил вызов и уцелел, несмотря на колоссальные людские и материальные потери. Построив крепкие каре, он поставил одно из них во фронт, а остальные пошли на прорыв через окружавшую их кавалерию. Каре отступали одно за другим, пока не спустилась тьма, принеся передышку потрепанным прусским колоннам.
Невзирая на их неизменную храбрость, возобновление боя на рассвете означало бы гибель пруссаков, но вести с другого фронта положили конец преследованию. Пришли донесения о том, что Удино и Виктор отступили до самого Нанжи, примерно в тридцати милях от столицы, что дороги забиты беженцами (как часто в следующие полтора столетия дороги к востоку от Парижа будут свидетелями подобных процессий!) и что разъезды башкир, татар и калмыков уже грабят окрестности Фонтенбло. Пора было сделать поворот кругом и разделаться со Шварценбергом так же решительно, как с Блюхером.
За четыре дня, имея под своим началом менее 30 тысяч человек, Наполеон разгромил 50-тысячную армию и выиграл три боя при соотношении сил два к одному и два с половиной к одному. Если это удалось сделать один раз, то удастся сделать и второй. А после этого можно будет заняться переговорами.
Между тем бутафорская конференция в Шатильоне продолжалась, и выдвигавшиеся на ней предложения и контрпредложения менялись в зависимости от вестей с поля боя. Миротворец Коленкур, представляющий Наполеона, чувствовал на себе тяжкий груз ответственности. На каком-то этапе его повелитель выдал ему карт-бланш на решение будущего Франции, но всякий раз, как перспективы выглядели многообещающими, в последнюю минуту посылал записки, в которых требовал от союзников новых уступок. «Франкфуртские условия», «естественные» границы Франции, «исконные» границы Франции, «границы 91-го года» — все это в тот или иной момент фигурировало на повестке дня, но питали ли собравшиеся в Шатильоне хоть какое-то доверие к своим оппонентам? Судить об этом невозможно, поскольку люди, проводившие совещания под аккомпанемент артиллерийской канонады, сами запутались и лишились всякой решительности, в то время как опытные дипломаты — Меттерних и Каслри — были слишком хитроумными, чтобы передавать свои самые главные секреты потомкам. Их мемуары и государственные документы их эпохи сообщают нам часть правды, но всегда не более чем половину ее. Иногда, как в случае с романтичным царем Александром или прямолинейным воякой Блюхером, удается сделать более или менее точные предположения об их истинных намерениях, но, когда речь заходит о профессиональных дипломатах наподобие Талейрана, все, кроме самого явного, оказывается скрыто за почти непроницаемой паутиной интриг, амбиций и эгоистических интересов.