й. Все, что он делал — причем делал безупречно, — это выполнял функции координатора, но сам ничего не предлагал. Формально выше чином, чем все, кто входил в депутацию, он стоял в стороне, позволив событиям идти своим чередом. С таким же успехом он мог быть часовым у дверей.
Сперва Наполеон хотел отмахнуться от письма Бернонвиля, как он отмахнулся от писаний парижских журналистов, и снова вернуться к теме сбора всех доступных войск. Но его оппоненты были едины. Поняв, что безнадежно звать этих людей с собой, Наполеон пригрозил обратиться напрямую к армии. Тогда Ней наконец вспылил. «Армия, — закричал он, — не пойдет! Армия послушается своих полководцев!»
В былые дни за этим последовал бы взрыв, который вымел бы всех из комнаты, но сейчас наступила лишь задумчивая пауза. Потом Наполеон тихо сказал: «Чего же вы от меня хотите?»
Вопрос был обращен ко всем собравшимся. И ему ответили без колебаний: «Отречься в пользу вашего сына». Только это, как они полагали, могло спасти империю, и каждый, кто присутствовал в комнате, считал это вопросом первостепенной важности и для них самих, и для Франции. Они не хотели возвращения Бурбонов. Для более молодых из них Бурбоны были не более чем семейством стариков изгнанников, живущих иностранными милостями. Для старших — таких, как Лефевр и Моней, — династия Бурбонов означала возврат к аристократическим привилегиям и месть за былое. При длительном регентстве они могли рассчитывать на спокойную и почетную старость в мирной стране.
«Хорошо, господа, раз нужно, я отрекусь, — сказал Наполеон. — Я пытался принести Франции счастье, и мне это не удалось. Я не желаю множить наши страдания. Но когда я отрекусь, что будете делать вы? Признаете ли вы короля Римского моим наследником, а императрицу — регентшей?»
Все с готовностью ответили в унисон, что признают, и Наполеон сказал, что немедленно отправит в Париж депутацию. В нее он назначил Мармона, Нея и Коленкура, спросив, удовлетворяет ли собравшихся такой состав. Те ответили, что удовлетворяет, и поняли это как разрешение уходить. Стычка закончилась. Из всех собравшихся лишь один Наполеон полностью сохранял самообладание. Поодиночке и по двое офицеры разошлись, оставив его писать отречение от дела своей жизни.
Это был короткий и величественный документ: «Поскольку союзные державы объявили, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей клятве, объявляет, что он готов сойти с трона и распрощаться с Францией и даже с жизнью ради блага своей страны, которое неотделимо от прав его сына, от регентства императрицы и сохранения законов Империи». Документ был подписан 4 апреля.
Потом план претерпел небольшое изменение. Вместо Мармона в состав посольства был включен Макдональд, отчасти из-за того, что Мармон находился в Эсоне, отчасти из-за того, что Наполеон хотел избавить своего старейшего друга, «который вырос в его палатке», от унижения везти такой документ во вражеский лагерь — причудливое желание в свете того, что происходило в тот момент в штабе у Мармона. Однако трем парламентерам было поручено по пути в Париж заехать в Эсон и включить Мармона в состав делегации, если он того захочет.
В период между падением Парижа и окончательным, безоговорочным отречением Наполеона в столице множились заговоры, подобно мухам на помойке. Но ни один из них не был таким неуклюжим и непродуманным, как попытка Мармона сыграть роль генерала Монка, и ни одна другая интрига того времени не породила столько желчности и злобы в грядущие годы.
Ней, Макдональд и Коленкур, везя с собой добытые с таким трудом условия, прибыли в штаб Мармона в четыре часа дня 4 апреля. Весть об их появлении и его цели вызвала такое замешательство, что посланники императора сразу поняли — тут что-то не так. И они не ошиблись. Их миссия ставила Мармона и пятерых генералов, которых он только что склонил на свою сторону, в тупиковую позицию — переговоры со Шварценбергом подходили к концу, и заговорщики предстали перед выбором: либо поторопиться со своими планами капитуляции, либо предстать перед трибуналом по обвинению в дезертирстве. Единственным выходом для Мармона, ничего не знавшего о событиях в Фонтенбло, было сознаться в надежде, что товарищи-офицеры поверят в его благородные побуждения, и он сделал это, но с важной оговоркой. Он солгал, говоря о том, на какой стадии находятся переговоры, и, когда Ней прямо спросил его, подписал ли он уже что-нибудь, Мармон с почти патетической искренностью ответил, что нет. Ней, человек простой, услышал эти слова с облегчением, но Коленкур, опытный дипломат, понимал ужасный вред, который могло причинить «взаимопонимание» Мармона и союзников, потому что оно выбивало краеугольный камень из-под предложения Наполеона: если готов дезертировать Мармон, старейший друг императора, то чего можно ожидать от Великой армии?
Вместе с Макдональдом и отчасти с помощью Нея они в отчаянии попытались исправить хотя бы часть вреда. Мармон отказался писать Шварценбергу недвусмысленное письмо, заявив, что передумал и не одобряет их предложения арестовать австрийского посланника, в тот момент присутствовавшего в лагере, под тем предлогом, что Мармон вызван в Фонтенбло. Третье предложение Коленкура — чтобы Мармон поехал с ними и сказал Шварценбергу в лицо, что он не может выполнить свои обещания, — маршал принял более благосклонно, надеясь таким образом оградить себя от гнева Наполеона. Мармон с недовольным видом уселся в экипаж к Макдональду, и они поехали вслед за каретой Нея и Коленкура. В штабе Мармон оставил пятерых встревоженных генералов — своего заместителя Суэма, начальника штаба Меньядье, Мерлена, Дижона и Ландрю Дезэссара. Суэму было велено объявить армии об отречении Наполеона, но больше ничего не делать, какие бы ни приходили приказы.
Макдональд, который всегда был близким другом Мармона, должно быть, во время этой поездки чувствовал себя очень неуютно. Герцог Рагуза, очевидно, был в ужасе от сложившейся ситуации — в попытке защитить династию он ее, фактически, предал. Ехавшим впереди Нею и Коленкуру было о чем поговорить, и в ходе этого разговора Мармона, вероятно, награждали крайне нелестными эпитетами, но в экипаже Макдональда царило длительное, тягостное молчание. Когда посольство прибыло в замок Птибур, штаб Шварценберга, Мармон по совету Макдональда остался в карете. Сам шотландец вылез и присоединился к товарищам. Затем всех троих лично принял австрийский генерал, которому они сообщили о своем желании немедленно получить аудиенцию у царя.
С этого момента Мармон не участвовал в посольстве, по крайней мере в качестве доверенного лица императора — пока остальные объясняли Шварценбергу, зачем они приехали, австрийского генерала отозвали, и он вернулся только через пятнадцать минут, а с ним и Мармон. Трое французов сразу заметили, что это совсем другой Мармон, не тот жалкий человечишка, который остался в экипаже: сейчас он расслабился и улыбался. Похоже, он во всем признался и был освобожден от своего полуобещания сдаться. Однако что именно произошло у него со Шварценбергом, так и не узнали ни они, ни будущие поколения: с этого момента показания очевидцев расходятся. Некоторые свидетели (в том числе сам Мармон) снимают с маршала обвинение в двойной игре. Другие, и таких большинство, клеймят его как негодяя, который по тем или иным причинам намеренно оборвал последнюю тонкую нить, связывавшую Францию с наполеоновской династией.
Судить о том, какую роль Мармон играл в событиях после того, как Макдональд покинул его, одинокого и измученного, в экипаже, который привез их из Эсона в Птибур, — дело неблагодарное. Шварценберг вполне мог освободить Мармона от своего обещания. Возможно также, что маршал отправил секретное послание Талейрану, который уже к девяти вечера знал всю ситуацию в подробностях. Мог он сделать и что-нибудь гораздо худшее — отправить своему заместителю, генералу Суэму, приказ отвести корпус в расположение врага, как договаривались. Мы знаем наверняка только то, что его поведение очень сильно изменилось за недолгий промежуток времени и что он объявил другим маршалам и Коленкуру (которые не могли заставить себя поверить ему), что Шварценберг понял и простил его неспособность выполнить условия первоначального соглашения.
Царь не слишком торопился принять депутацию. Он знал, насколько далеко зашли переговоры между Мармоном и Шварценбергом, и ему было нужно время на размышления. Позже тем же вечером Талейран, чьи железные нервы потрясла возможность согласия Александра на регентство, привел все доступные аргументы, стараясь убедить царя, что Франция настроена роялистски, но Александр остался неубежденным, и в полночь в доме Талейрана депутация, наконец, была принята официально. Мармона, что существенно, с ними не было. Он снова улизнул, на этот раз в дом Нея на улице Лилль.
Встреча началась с обмена любезностями. Александр поздравил маршалов с их доблестной обороной Франции, особо отметив героизм новобранцев Пакто под Фершампенуазом. Маршалы ответили на этот комплимент признанием великодушия царя и умеренности оккупационных войск. Затем они приступили к делу. Самым красноречивым и убедительным из всей троицы оказался Макдональд. Делегация подчеркивала тот факт, что армия не только остается верной Наполеону, но и готова предпринять грозное контрнаступление на Париж, и нет сомнения, что на царя это произвело впечатление. После длительной дискуссии, в которой, похоже, наметился прогресс, царь сказал, что должен посоветоваться с союзниками и даст ответ на следующее утро.
Уходя от царя, посланцы встретили нескольких членов Временного правительства, в том числе Бернонвиля, автора письма, которое Макдональд передал Наполеону, а также Дюпона, нового военного министра, который в свое время был предан суду за участие в позорной капитуляции Байлена в 1808 году. Такую возможность не следовало упускать, и Макдональд выразил обоим возмущение их поведением. Обстановка накалилась, и жестокая ссора казалась неизбежной, но Коленкур, напомнив всем, что они находятся в апартаментах царя, предложил для продолжения спора перейти в другое место. «Зачем? — спросил негодующий шотландец. — Мы с Неем не признаем Временного правительства!» И все трое отправились в дом к Нею, где их ждал Мармон.