Получив доклад миссионера, епископ Антоний поручил изучить его специалисту по сектантским делам инспектору Тобольской духовной семинарии Березкину. Дело затянулось, и во время его производства Распутин успел уехать в Петербург и там постепенно, как уже мною сообщено, втерся в доверие ко многим высокопоставленным лицам и получил доступ к высочайшему двору.
Между тем при обозрении следствия, произведенного весьма толково и обстоятельно Березкиным, подкрепленного свидетельскими показаниями, письмами, ссылками на догматы хлыстовского вероучения, не могло быть сомнения в том, что Распутин – заправский хлыст, притом высшего полета, умелый пропагандист и растлитель душ православного простодушного люда. Он имел, по данным следствия, несомненную связь со многими пророками хлыстовства, между которыми играл не последнюю роль. Березкин в своем докладе тобольскому епископу заявил, что для него нет никаких сомнений в сектантстве Распутина, но, считая, что дело должно быть направлено светской власти для судебного преследования вредного еретика, Березкин полагал необходимым произвести некоторые дополнительные исследования и засим уже передать дело прокурорскому надзору. Преосвященный Антоний Тобольский, на основании такого заключения, предписал Тобольской духовной консистории в точности исполнить указания Березкина и передать Григория Ефимова Распутина в распоряжение судебной власти. Пока длилась эта процессуальная волокита, Распутин вернулся из Петербурга в родное село. Но вернулся он оттуда со значительными денежными средствами, начал строить себе прекрасный дом с богатой обстановкой. Он хвастался уже открыто милостями членов царского дома – показывал всем их подарки: например, богатый золотой крест на золотой цепи, медальон с портретом императрицы Александры Феодоровны, портреты высокопоставленных лиц с соответствующими надписями, щеголял в богатых собольих шубах, словом, из гонимого сектанта преобразился во влиятельное лицо, перед которым многие уже начинали заискивать.
После резолюции епископа о привлечении Распутина к суду дело заканчивается указом Синода о бытии по высочайшему повелению преосвященному Антонию, епископу Тобольскому, архиепископом Тверским и Кашинским, то есть перемещением епископа. Так и не состоялся суд над еретиком.
Впоследствии я узнал от весьма компетентных лиц, что во избежание излишнего скандала тобольскому епископу предложили на выбор: или прекратить начатое против Распутина дело и ехать с повышением в архиепископы в Тверь, или же удалиться на покой. Он избрал первый вариант, и дело Распутина заглохло.
Изучив всесторонне и обстоятельно все порученное мне дело, я составил сжатый доклад и 8 марта 1912 года послал государю свою просьбу о приеме меня для доклада ему во исполнение возложенного на меня высочайшего поручения.
На мое ходатайство о всеподданнейшем докладе долго не было ответа. Мне стало известно, что императрица упорно сопротивляется моему вторичному докладу с документами в руках. Наконец за несколько дней до отъезда царской семьи в Крым председатель Совета министров В.Н. Коковцов получил мое ходатайство о приеме, на котором государь начертал: «Прошу В.Н. передать председателю Думы, что я его принять не могу и не вижу в этом надобности, так как полторы недели тому назад я его принимал. Кроме того, прения по смете Синода приняли неправильное направление, которое мне не нравится. Прошу вас и председателя Думы принять меры к тому, чтобы этого не повторялось».
Мы оба обомлели, читая эти строки, которыми был нанесен афронт Думе и оскорбление ее председателю, так как по Основным законам последний сносится непосредственно с верховной властью. Здесь же передавалось поручение через премьера, который на это прав не имел. Я объявил Коковцову, что достоинство Думы оскорблено и мне придется выйти в отставку и снять с себя придворное звание. Получился бы конфликт между Думой и царем, то есть как бы «революционное направление» Думы, что еще более осложнило бы и без того тяжелое положение.
Тогда мы решили следующее: Коковцов должен ехать на следующий день в Царское Село, объяснить государю неловкость его ответа и добиться или приема, или личного письма по адресу председателя Думы. Так и было сделано. Коковцов хорошо исполнил поручение, передал мои слова и желание выйти в отставку и снять придворное звание. На что государь сказал:
– Я обижать его не хотел, напротив, я им очень доволен. Дума стала другая при нем: ассигновали на флот и артиллерийское ведомство… Что же делать?
Коковцов посоветовал написать собственноручное письмо, и на другой день я получил его со следующим содержанием: «Не имея времени перед отъездом в Крым принять вас, прошу доставить письменный доклад».
Письмо я сохранил у себя.
От Думы я скрыл этот инцидент и сообщил только о собственноручном письме с просьбой прислать письменный доклад. И то многие выражали негодование, что государь принимал Балашева[43], студентов-академиков, многих представлявшихся лиц, а для председателя Думы времени не нашлось.
Я тотчас же принялся за составление письменного доклада, в чем мне особенно помогали В.И. Карпов и начальник канцелярии Думы Я.В. Глинка.
Доклад вышел убедительный, в особенности в заключении, где говорилось о том, какие надо принять меры для успокоения взволнованного общества и упорядочения церкви. Вернуть Гермогена, выгнать Распутина и созвать собор. Во время составления доклада ко мне от лица Гермогена явился Родионов, чтобы передать, что тот знает о моем разговоре с царем в защиту православия, что посылает свое благословение, молится за меня и просит и впредь крепко стоять за веру православную.
Распутин между тем опять явился в Петербург и, как сообщали газеты, был встречен сборищем своих приверженцев на квартире госпожи Головиной. В этот раз по пятам за ним следила полиция и корреспонденты.
Друзья Распутина доставили его в Царское Село, но, несмотря на их старания, до императрицы он допущен не был. На шестой неделе Великого поста царская фамилия уехала в Крым. Вырубова умудрилась посадить Распутина в свитский поезд, в купе князя Туманова. Кто-то доложил об этом государю. Государь страшно рассердился, что его ослушались, велел остановить поезд на станции Тосно, высадить Распутина и с агентом тайной полиции отправить в Тобольскую губернию.
Итак, мои слова достигли желаемого результата. С тех пор Распутин при дворе некоторое время не появляется. Он приезжал в Петербург на два дня, оставаться дольше не смел. Директор Департамента полиции жаловался мне:
– Он так мне надоел. За ним надо следить – он прямо с вокзала отправляется в баню с двумя какими-нибудь барынями.
Я уверен, что императрица, конечно, моего вмешательства не простила. О судьбе моего доклада я ничего не знал: ни ответа, ни возражения. Читал ли его государь – я сведений не имел. Говорили, впрочем, что государь читал в Крыму доклад вместе с герцогом Гессенским[44].
IV. Прием членов Думы и недовольство царя. – Последствия приема. – Бородинские торжества. – Выборная кампания в IV Думу. – Аудиенция Родзянко, переизбранного в председатели
В мае месяце 1912 года в Москве на освящении памятника Александру III государь был со мной холоден, тогда как вся царская семья демонстративно выражала мне внимание.
Весной, перед окончанием работы Думы, многие члены, как правые, так и октябристы, а главным образом крестьяне всех партий, выражали желание представиться государю. В этом я видел побуждения самые искренние и благородные, а также и проявление верноподданнических чувств. Я энергично начал через председателя Совета министров Коковцова хлопотать об этом.
Государь отнесся подозрительно к этому заявлению и сперва наотрез отказался принять членов Думы, вероятно, под влиянием императрицы, которая присутствовала при разговоре с Коковцовым и все время повторяла, что это совершенно лишнее. С другой стороны, велись переговоры с бароном Фредериксом, министром высочайшего двора, с просьбой о том же. Только после того, как Коковцов и Фредерикс объявили, что они выходят в отставку, если Дума не будет принята, государь нехотя на это согласился.
Известие было встречено радостно, и ехали в приподнятом, хорошем настроении. И велико было разочарование и оскорбление, когда на приеме государь недовольным тоном высказал только слова осуждения и неудовольствия по поводу «слишком страстных неспокойных прений по разным вопросам». Патриотические же заслуги: ассигнование на флот, работы по земельной реформе и многие другие, как Холмщина[45], западное земство, Финляндия, – ничего не было упомянуто царем, и впечатление получилось, что государь Думой недоволен, сердит на нее. И все поняли, что тому причиной распутинское дело и влияние императрицы. В официальном сообщении в печати слова государя были очень смягчены. Но все мы, пережившие эти минуты, помним, какая была у всех на душе горькая обида за незаслуженное оскорбление.
Последними словами государя было напоминание об ассигновании на церковно-приходские школы, причем он выразил надежду, что ассигнование на дело, близкое сердцу его покойного родителя, будет принято Думой.
Мы все были как в воду опущенные, и насколько все ехали туда с радужными надеждами, настолько теперь все предавались мрачным мыслям.
На другой день настроение в Думе было подавленное, и, когда я через лидеров и влиятельных членов старался узнать, какого результата может достигнуть голосование об ассигновании на церковно-приходские школы, все категорически (кроме нескольких крайне правых) заявили, что вопрос этот будет провален. Говорили даже националисты о том, что государь нас не ценит: «Он с нами бог знает как обращается. Саблер и Распутин дороже нас…» и т. д.
Мое положение было очень затруднительное: ставить на голосование вопрос, о котором упоминал государь, зная, что он непременно провалится, было невозможно. Это значило бы создать конфликт между государем и Думой и закончить се