Государь поручил Маклакову передать, что это ему не нравится и он не желает, чтобы вопрос о Распутине вновь поднимался в Думе. Я ответил Маклакову, что ничего подобного нет, а что, вероятно, донес об этом Саблер, и рассказал ему о письме из Царицына. В скором времени на обеде у Коковцова я встретился с Саблером и высказал ему свое негодование по поводу того, что он позволил себе извратить жалобу царицынских граждан на присутствие Распутина в доме обер-прокурора Синода. Саблер был чрезвычайно сконфужен и в замешательстве заверял, что я не так его понял.
С своей стороны, я предупредил Саблера, что буду иметь всеподданнейший доклад по этому делу. При первом же докладе я представил дело в таком виде:
«Бью вашему величеству челом на обер-прокурора Святейшего синода в том, что он преднамеренно ввел вас в заблуждение относительно петиции царицынских граждан, покрытой чуть ли не пятьюстами подписей. Раз жалоба касалась действий обер-прокурора, то ведь нормальный порядок требует, чтобы это дело было передано первоисточнику, то есть самому обер-прокурору, – напрасно он на это жаловался вашему величеству. Что же касается второй стадии дела, переданной мне по высочайшему повелению Н.А. Маклаковым, то здесь уже сплошной вымысел. Настроение Думы совершенно неверно истолковано: о Распутине разговоры в Думе затихли, никаких запросов о нем не предполагается делать, и поэтому я считаю, что господин обер-прокурор Святейшего синода просто наклеветал на меня, в каких целях – мне, конечно, неизвестно».
Государь, внимательно выслушав мой доклад, вполне согласился с моими доводами.
На том же докладе я воспользовался милостивым расположением государя и доложил ему дело о священнике Дмитриеве.
Священник Дмитриев, член Государственной думы III созыва, за свою принадлежность к партии октябристов после окончания сессии подвергся преследованиям екатеринославского архиерея Агапита. Последний лишил его места, отстранил его от преподавания в гимназии. Несчастный священник остался без куска хлеба, на иждивении бывших прихожан, которые содержали его из милости, и терпел преследования. Я ходатайствовал о восстановлении священника Дмитриева во всех правах. Государь записал все это в книжку, обещав удовлетворить ходатайство, что действительно и совершилось.
Несмотря на то что при докладе пришлось затронуть щекотливый вопрос о Распутине, аудиенция окончилась милостиво, и, когда я попросил позволения на Романовских торжествах сказать приветственное слово, его величество разрешил мне это[48].
Начало торжеств назначено было в феврале. В то время в Думе стали ходить слухи, будто Государственный совет намеревается преподнести императорской семье икону. Проверив этот слух, члены Думы решили, что и они не должны отстать от Государственного совета.
Я собрал сеньорен-конвент[49], на котором согласились, что Дума должна преподнести икону царской семье. Был командирован Щепкин, секретарь председателя Думы, в Москву к профессору Остроухову[50], который указал на чудный, редкий старинный образ. Тот же Остроухов предложил купить старинный плат, на котором была изображена встреча Михаилом Феодоровичем своего отца Филарета Никитича, въезжающего в Москву. Плат этот длиной в двадцать четыре аршина из белого холста, по которому шелками вышиты процессии бояр и боярынь в разнообразных и разноцветных костюмах, рынды с оружием, Филарет, выходящий из колымаги, крестьяне с хлебом-солью, Михаил Феодорович, простирающийся ниц перед отцом; вдали Москва, Кремль и купола церквей, а над всем этим Пресвятая Троица и ангелы, трубящие славу.
Купили под старинный рисунок парчу и сделали два футляра. Они перевязывались длинными золотыми шнурами, на концах которых висели старинные орлы с драгоценными камнями и золотые кисти. Все вышло очень красиво и подходило к случаю. Дума одобрила и согласилась пополнить излишек истраченной суммы.
В день открытия Романовских торжеств, которые начались с литургии и молебна в Казанском соборе, совершенных патриархом Антиохийским в облачении, пожалованном ему государем, мне сообщили, что Государственной думе отведено неподходящее ее достоинству место. Действительно, оказалось, что Дума была поставлена далеко позади не только Государственного совета, но и Сената. Если Романовские торжества должны были носить характер народного празднества, то нельзя было забывать, что в 1613 году народ в лице Земского собора, а не группа сановников, избрал царем Михаила Феодоровича Романова.
Я указал на это обер-церемониймейстеру барону Корфу и графу Толстому и после неприятного спора добился того, что Сенат должен был уступить нам свое место, отодвинувшись значительно вглубь собора. Покончив с этим делом, я вышел на паперть отдохнуть, так как до приезда членов Думы было достаточно времени.
Должен оговориться: чтобы упрочить «занятую позицию», я распорядился оцепить места депутатов наличным составом приставов Государственной думы. Не прошло и десяти минут, как за мной прибежал взволнованный старший пристав барон Ферзен и доложил, что, невзирая на протесты его и его помощника, какой-то человек в крестьянском платье и с крестом на груди встал впереди мест Государственной думы и не хочет уходить. Догадавшись, в чем дело, я направился в собор к нашим местам и там, действительно, застал описанное бароном Ферзеном лицо. Это был Распутин. Одет он был в великолепную темно-малинового цвета шелковую рубашку-косоворотку, в высоких лаковых сапогах, в черных суконных шароварах и такой же черной поддевке. Поверх платья у него был наперсный крест на золотой художественной цепочке. Подойдя к нему вплотную, я внушительным шепотом спросил его:
– Ты зачем здесь?
Он на меня бросил нахальный взгляд и отвечал:
– А тебе какое дело?
– Если ты будешь со мной говорить на «ты», то я тебя сейчас же за бороду выведу из собора. Разве ты не знаешь, кто я? Я председатель Государственной думы!
Распутин повернулся ко мне лицом и начал бегать по мне глазами: сначала по лицу, потом в области сердца, а потом опять взглянул мне в глаза. Так продолжалось несколько мгновений.
Лично я совершенно не подвержен действию гипноза, испытал это много раз, но здесь я встретил непонятную мне силу огромного действия. Я почувствовал накипающую во мне чисто животную злобу, кровь отхлынула мне к сердцу, и я сознавал, что мало-помалу прихожу в состояние подлинного бешенства.
Я в свою очередь начал прямо смотреть в глаза Распутину и, говоря без каламбуров, чувствовал, что мои глаза вылезают из орбит. Вероятно, у меня оказался довольно страшный вид, потому что Распутин начал как-то ежиться и спрашивал:
– Что вам нужно от меня?
– Чтобы ты сейчас убрался отсюда, гадкий еретик, тебе в этом святом доме нет места.
Распутин нахально отвечал:
– Я приглашен сюда по желанию лиц более высоких, чем вы, – и вытащил при этом пригласительный билет.
– Ты известный обманщик, – возразил я, – верить твоим словам нельзя. Уходи сейчас же вон, тебе здесь не место…
Распутин искоса взглянул на меня, звучно опустился на колени и начал бить земные поклоны. Возмущенный этой дерзостью, я толкнул его в бок и сказал:
– Довольно ломаться. Если ты сейчас не уберешься отсюда, то я своим приставам прикажу тебя вынести на руках.
С глубоким вздохом и со словами «О Господи, прости его грех» Распутин тяжело поднялся на ноги и, метнув на меня злобный взгляд, направился к выходу. Я проводил его до западных дверей, где выездной казак подал ему великолепную соболью шубу, усадил его в автомобиль, и Распутин благополучно уехал.
Этот эпизод был рассказан гораздо позже летом 1913 года самим Распутиным члену Думы Ковалевскому, который случайно ехал с ним в одном поезде. Распутин начал с того, что бранил меня и спрашивал, за что члены Думы любят своего председателя, а потом сказал: «Он нехороший человек. Вы знаете, что он сделал во время торжеств? Он меня даже из Казанского собора выгнал, а не спросил, что сам царь сказал мне, чтобы я там был».
Ковалевский, рассказывая мне об этой встрече, добавил: «Я, признаться, не верил вам, думал, что вы прихвастнули, когда говорили, что выгнали его из храма».
На поздравлении во дворце, где присутствовала вся Дума, я сказал свое приветственное слово и поднес икону и плат, который держали развернутым за мной товарищи председателя. Особенно же знаменательно оказалось то, что больше никто не говорил приветствий, так как официально было заявлено, что речей не будет.
(Речь М.В. Родзянко: «Тому назад три века, когда казалось, что Русскому царству настал конец, велением Небесного Промысла и Божьим благословением был призван на царство единодушным голосом народа державный предок ваш Михаил Феодорович Романов.
Вдохновенный единением со своим венценосным вождем, под сенью святой православной церкви, русский народ грудью защитил родную землю от дерзновенных на нее вражьих посягательств. Велик был тогда царский подвиг – велик и сегодняшний торжественный день.
Три века славного царствования Дома Романовых свидетельствуют, что под скипетром державных преемников первого царя ныне царствующего Дома святая Русь стойко пережила все посылаемые ей испытания, росла, крепла, ширилась и достигла современного своего величия.
Любвеобильное сердце русских царей всегда радостно билось радостями и успехами Отечества и преисполнялось тяжкой скорбью в годину бедствий и смут. Благо российского государя было народным благом, печаль его была народной печалью, а русский народ, как триста лет тому назад, так и теперь, благоговейно чтит и беззаветно любит своего царя.
Великий государь, обширны царственные труды и заботы ваши о благе народа и неустанно ваше о нем попечение. Веря, как и встарь, что могущество Родины в тесном единении царя со своим народом, веря в его государственный разум, вы призвали к законодательному строительству людей, избранных от населения. И народные избранники, члены Государственной думы, одушевленные монаршим доверием, безгранично счастливы лично повергнуть перед вашим императорским величеством всеподданнейшие поздравления по случаю высокознаменательного праздника Русского государства.