Вскоре после этого у меня был Горемыкин для обсуждения вопросов о созыве Думы. Я напомнил ему в разговоре о его обещании поддержать предложение о земском съезде.
– Какой съезд? – удивился Горемыкин. – Ничего такого мы вовсе не обсуждали в Совете…
Я показал Горемыкину письмо Маклакова. Он прочел с большим изумлением и опять повторил, что вопрос в Совете министров вовсе не обсуждался, а про Маклакова он заметил: «Il a menti comme toujours»[64].
Несмотря на противодействия правительства, земства продолжали работать. Шуваев получал готовые партии сапог, а к распоряжениям Маклакова относился с презрением и возмущением. Особенно раздражало всех запрещение вывозить товар из губернии в губернию. Благодаря этой мере в одних местах получался избыток продуктов, а в других недостаток, а случалось и так, что помещики, имевшие имения в разных губерниях, не могли перевозить для посева собственное зерно.
Когда я докладывал об этих обстоятельствах государю, он выслушал, но, по-видимому, не обратил особого внимания. Я спросил государя, как он смотрит на мои посещения Ставки, не находит ли он их неуместными. Государь сказал, что знает, как великий князь ценит меня, и что он лично будет рад, если я буду чаще ездить в Ставку.
На этот раз государь был очень любезен. Я просил ускорить созыв Думы и рассказал государю содержание письма Маклакова и о его неосновательных подозрениях против земств.
Дума была созвана для обсуждения бюджета, но первое же заседание вылилось в историческую манифестацию, как и в первые дни войны. Не приняли участия в манифестации только крайне левые, и странное молчание хранили прибалтийские и другие думские немцы. Незадолго до созыва Думы было арестовано несколько социал-демократов, в том числе четыре члена Думы. Было обнаружено, что они пропагандировали против войны, и даже найдены были документы, доказывающие, что один из них открыто писал, что для России было бы благо, если бы победила Германия.
Социал-демократическая фракция собиралась по этому поводу внести запрос правительству. Если бы они это сделали, цельность заседания была бы нарушена и вообще это произвело бы нехорошее впечатление. Для запроса требовалось не менее тридцати подписей, а у левых такого количества депутатов не было, и внесение запроса зависело от того, дадут ли подписи кадеты, как это они делали во многих других случаях. Однако кадеты подписей не дали, и все обошлось благополучно. Милюков произнес прекрасную патриотическую речь, упомянув о только что убитом на войне члене их партии Колюбакине, и сказал это так тепло, что память погибшего Колюбакина почтила вставанием не только вся Дума, но и члены правительства.
После председателя Думы говорили Горемыкин и Сазонов. Оба они указывали на то, что чаяние победы переходит в уверенность, что мы прочно завоевали Галицию и убедились на деле, что в боевом отношении хорошо подготовлены к войне. Горемыкин упомянул, что жизнь выдвинула целый ряд вопросов внутреннего характера, которыми придется заняться, однако только после войны. Военный министр Сухомлинов заявил, что армия обеспечена боевым снаряжением и что к марту месяцу снарядов и ружей будет в избытке. Так как с фронта приходили известия, что снарядов не хватает, то слова военного министра и его категорические заявления многих успокоили.
Вскоре после этого заседания, в феврале, появилось сообщение Верховного главнокомандующего о том, что повешен полковник Мясоедов с соучастниками[65]. Всем было известно, что Мясоедов в дружеских отношениях с военным министром и часто у него бывает. Первую нашу неудачу под Сольдау после этого многие склонны были приписать участию в катастрофе Мясоедова. Доверие к Сухомлинову окончательно подрывалось, говорили даже об измене.
Непоколебимой оставалась только вера в Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. В связи с повешением Мясоедова вспомнили о разоблачениях, которые еще в Третьей Думе делал Гучков, обвиняя Сухомлинова и Мясоедова. Гучков тогда указывал на несомненную связь между Сухомлиновым, Мясоедовым и неким Альтшуллером, австрийским тайным агентом. Этот Альтшуллер вместе с Мясоедовым стоял во главе фирмы, через которую при посредстве Сухомлинова делались артиллерийские поставки в армию.
Роль Альтшуллера и Мясоедова вскрыл генерал Н.И. Иванов. В то же время Гучков ставил в вину Сухомлинову, что он устроил тайный надзор за офицерами и поручил это Мясоедову. Несмотря, однако, на возрастающее возмущение против Сухомлинова, государь продолжал выражать ему свое благоволение.
На фронте в течение зимы мы продвигались в Галиции. С неимоверными трудностями войска преодолевали Карпатские горы и спускались в Венгерскую долину. 9 марта пал Перемышль. Без штурма, почти без боя. Генерал Селиванов, отчаявшийся взять Перемышль, собирался было снимать осаду, но неожиданно, чуть ли не в тот же день, когда собирались уходить, Перемышль сдался. Там мы взяли 117 тысяч пленных.
Оказалось, что в крепости не хватало продовольствия и что славяне враждовали с венграми. Кусманеку, коменданту крепости, запертые в Перемышле солдаты грозили смертью. Он приказал сделать вылазку и идти на прорыв. Послушалась только часть – венгерские полки. Попытка их, однако, не удалась, и большинство из них бежало обратно в крепость. Говорят, что Кусманек при помощи аэроплана запрашивал Вену, и ему разрешили сдаться. После взятия Перемышля великий князь Николай Николаевич получил бриллиантовую шпагу с надписью: «За завоевание Червонной Руси».
В начале апреля, желая проверить сведения, доходившие с фронта до членов Думы, я решил поехать в Галицию. Мне удалось побывать на линии фронта до самого Дунайца в армиях Радко-Дмитриева, Лечицкого и Брусилова.
Везде сведения сходились в одном главном: в армиях не хватало снарядов. На это жаловался еще осенью 1914 года генерал Рузский. Когда я потом передал разговор с Рузским в Ставке, великий князь успокоил, заявив, что это временная заминка и что через две недели снаряды поступят в большом количестве. Теперь повторялись те же самые жалобы. Генералы были в отчаянии и просили помочь. Поездку эту я совершил в сопровождении моей жены, ее сестры и Я.В. Глинки[66], который вел записи при объезде фронта. В поезде с нами ехала великая княгиня Ксения Александровна. На вокзале во Львове мы увидели группу каких-то людей, штатских, по-видимому кого-то ожидавших.
Здесь же стоял и великий князь Александр Михайлович, встречавший свою жену [Ксению Александровну]. Мы вышли из вагона, а когда группа штатских приблизилась к нам, то мы, естественно, уступили место великокняжеской чете, предполагая, что это их встречают. Произошло замешательство. Затем из группы штатских выделился пожилой человек, обратившийся ко мне с приветствием. Оказалось, что это галицийские общественные деятели во главе с Дудыкевичем[67], явившиеся встретить председателя русской Государственной думы. (Упоминаю об этой встрече, потому что министр Н.А. Маклаков умудрился изобразить государю и эту скромную встречу, и все мое пребывание в Галиции в совершенно превратном свете.)
Красивый, веселый Львов, весь в зелени, производил отрадное впечатление. Чистые улицы, оживленная толпа, русские военные и даже городовые на углах – все это не говорило о завоеванном крае. Казалось, что мы у себя, среди друзей, где незаметно враждебного отношения и где даже крестьяне по своей одежде и говору напоминали наших хохлов.
Перемышль – последнее слово военной науки, где природные условия дополнялись чудом фортификации: казалось, что взять его было нельзя, и только предательство Кусманека помогло сдаче крепости. Множество орудий стояли рядами по пути к крепости и в самой крепости. В Земском союзе, где мы остановились, рассказывали много интересного про первые дни «нашего» Перемышля. Население и войска в нем голодали, в госпиталях больных оставляли без помощи, а после занятия крепости мы нашли большие запасы муки, картофеля и мяса. У Кусманека была прекрасная ферма из ста коров, которая перешла в ведение Земского союза.
Вернувшись во Львов, мы узнали, что через два дня ожидается приезд государя и великого князя Николая Николаевича. Им готовили торжественную встречу, строили арки, украшали город гирляндами и флагами. Мне это посещение казалось несвоевременным, и я в душе осуждал великого князя Николая Николаевича.
В день высочайшего приезда все собрались во временном соборе. На улицах стояли шпалерами войска и толпы народа, и «Ура!» перекатывалось и усиливалось по мере приближения царского поезда. После молебна архиепископ Евлогий произнес трогательную речь, все чувствовали себя умиленными и верили в нашу окончательную победу.
В тот же день был обед. После обеда государь подошел ко мне и сказал:
– Думали ли вы, что когда-нибудь встретимся с вами во Львове?
– Нет, ваше величество, я не думал и при настоящих условиях очень сожалею, что вы, государь, решились предпринять поездку в Галицию.
– Почему?
– Да потому, что недели через три Львов, вероятно, будет взят обратно немцами, и нашей армии придется очистить занятые ею позиции.
– Вы, Михаил Владимирович, всегда меня пугаете и говорите неприятные вещи.
– Я, ваше величество, не осмелился бы говорить неправду. Я был на фронте и удивляюсь Верховному главнокомандующему, как он допустил, чтобы вы приехали сюда при теперешнем положении вещей. Земля, на которую вступил русский монарх, не может быть дешево отдана обратно: на ней будут пролиты потоки крови, а удержаться на ней мы не можем…
После обеда государь выходил на балкон, говорил с народом, упоминая о старых исконных русских землях. Толпа кричала «Ура!», дамы махали платками. На другой день царь с великим князем поехали в Перемышль.
Через неделю жена и сестра вернулись в Петроград, а я с сыном поехал по фронту и по учреждениям Красного Креста. Однако не успели мы вернуться во Львов, как началось наше катастрофическое отступление. Подтвердилось то, что предсказывал мой сын и все серьезные военные: недостаток снаряжения сводил на нет все наши победы, всю пролитую кровь.