– Благодарю вас за ваш прямой, искренний и смелый доклад.
Я низко поклонился, чувствуя, что к горлу подступают слезы. Государь, по-видимому, был тоже взволнован и, произнеся свои последние слова, еще раз пожал руку и быстро вышел в другую дверь, плохо скрывая свое волнение.
Причины волнения государя во время этого доклада я узнал гораздо позже – в дни революции, когда был вызван для дачи показаний в Верховную комиссию[76], которая хотела во что бы то ни стало найти криминал в действиях бывшего царя. Я говорил в течение пяти часов подряд, доказывая, что криминала в действиях царя не было, а была только неправильная и путаная политика, пагубная для страны, но отнюдь не преднамеренное желание вреда ей.
Когда я окончил, ко мне подошел сенатор Таганцев и сказал:
– Теперь вы окончили, так вот прочтите эту бумагу.
Бумага была помечена маем 1915 года, числа не помню, и соответствовала времени, когда я был вызван в Ставку после львовских торжеств.
Министр Маклаков доносил:
«Всеподданнейше доношу вашему императорскому величеству. Неоднократно я имел счастье указывать вашему величеству, что Государственная дума и ее председатель, где только возможно, стремятся превысить свою власть и значение в государстве и, ища популярности, стремятся умалить власть вашего императорского величества. Имею честь обратить ваше внимание на поведение председателя Государственной думы после вашего отъезда из города Львова. Председатель Думы принял торжественное чествование галичан и, воспользовавшись отъездом государя императора, держал себя, как будто бы глава Российского государства.
Обращая на вышеизложенное внимание вашего величества, прошу вспомнить, что я неоднократно указывал вашему величеству на необходимость уменьшения прав Государственной думы и на сведение ее на степень законосовещательного учреждения». (Привожу по памяти, не текстуально.)
Прочитав бумагу, я протянул ее Таганцеву со словами:
– Что же тут удивительного? Обычный пасквиль министра внутренних дел.
– Прочитайте, что написано на обратной стороне, – сказал Таганцев.
На другой стороне рукой императора была написано:
«Действительно, время настало сократить Государственную думу. Интересно, как будут при этом себя чувствовать гг. Родзянки и К0».
По числам эта пометка совпадала с тем временем, когда государь шел навстречу работе Думы и общественных организаций и обсуждал вместе со мною проект создания Особого совещания по обороне.
Вскоре после моего доклада Маклаков был уволен. Это было встречено с большим удовлетворением. Вместо Маклакова был назначен Н.Б. Щербатов, вполне чистый, незапятнанный человек.
В дополнение к докладу я отправил государю письмо, в котором еще раз доказывал, что необходимо удалить Сухомлинова и ускорить созыв Думы. Я не скрывал, что заседания Думы будут бурные, что правительство будут жестоко критиковать, но все-таки лучше, если это произойдет в стенах Думы, чем на улице.
Письмо ли это или что другое было последним толчком, но Сухомлинов наконец был отстранен, а вскоре на его место был назначен генерал Поливанов, пользовавшийся симпатиями в Думе и в общественных кругах. Вскоре после удаления Сухомлинова над ним была учреждена Верховная следственная комиссия под председательством члена Государственного совета Петрова[77] при участии двух членов Думы (В. Бобринского[78] и Варун-Секрета[79]) и двух членов Государственного совета.
Комиссия после долгих месяцев разбирательства и исследования признала Сухомлинова виновным в лихоимстве и государственной измене. Несмотря на это, Сухомлинов еще долгое время не был предан суду и не только находился на свободе, но и носил генерал-адъютантские погоны и даже сохранял право посещений заседаний Государственного совета.
11 июня государь уехал в Ставку; 14-го вызвал туда всех министров, кроме Щегловитова и Саблера. Из новых присутствовали Поливанов и Щербатов. На заседании обсуждался вопрос о созыве Думы и о снабжении армии; следствием этого заседания был рескрипт на имя Горемыкина, в котором государь впервые всенародно объявлял о созыве Особого совещания, говорил о призыве промышленности и общественных сил и обещал скорый созыв Думы. Рескрипт произвел хорошее впечатление: о доверии к народу было сказано ясно и твердо, и можно было думать, что такое отношение уже не изменится.
После того же совещания в Ставке были уволены Саблер и Щегловитов, а вместо Саблера обер-прокурором Синода был назначен А.Д. Самарин, принявший этот пост под условием удаления Распутина. Со слов самого Горемыкина в обществе говорили, что императрица требовала, чтобы он воспротивился увольнению Саблера и назначению Самарина, но Горемыкин отказался от вмешательства в это дело, говоря, что надо подчиниться воле государя. Императрица не успокоилась на этом и употребила все усилия, чтобы вновь получить влияние на решения государя. К сожалению, ей это удалось, и Распутин, сосланный в Сибирь, скоро опять вернулся.
Особое совещание уже работало. Оно с первых же заседаний занялось раскопками в артиллерийском ведомстве и открыло много нечистоплотных комбинаций. Пришлось удалить одного за другим высших чинов ведомства и поставить во главе управления генерала Маниковского. К великому князю Сергею Михайловичу я поехал сам и откровенно ему высказал, что лучше, если он расстанется с ведомством под предлогом болезни: пока обвинения падают на его подчиненных, но может случиться, что они обрушатся и на великого князя, а это бросило бы тень на царскую семью. Великий князь вскоре отказался от руководства ведомством, но одновременно был назначен главным инспектором при Ставке.
Вопиющие беспорядки открыло совещание в Архангельском порту. Еще в начале войны в Думу стали поступать сведения, что вывозка по узкоколейной дороге из Архангельска очень затруднена, а порт завален грузами. Заказы из Америки, Англии и Франции складывались горами и не вывозились вглубь страны. Уже в первые дни войны Литвинов-Фалинский предупредил, что Архангельский порт в ужасном состоянии. Из Англии ожидалось получение большого количества угля для петроградских заводов, но уголь этот негде было даже сложить. Несмотря на то что Архангельск был единственный военный порт, соединявший нас с союзниками, на него почти не обращали внимания. На одном из первых же заседаний Особого совещания пришлось поднять вопрос об Архангельске и запросить министров, что они намерены предпринять. Министры, в лице Сухомлинова, Рухлова[80] и Шаховского[81], либо отписывались, либо обещали на словах, ничего на деле не предпринимая. Между тем к концу лета 1915 года количество грузов было так велико, что ящики, лежавшие на земле, от тяжести наложенных поверх грузов буквально врастали в землю.
Артиллерийское ведомство заявляло на совещании, что производство снарядов увеличить невозможно, так как нет станков для выделки дистанционных трубок.
Члены Думы доказывали, что станки можно найти, надо только уметь искать. Совещание обратилось в технические и ремесленные училища, некоторые из членов совещания поехали по России, и вскоре стали приходить телеграммы, что найдены, то в одном, то в другом месте, тысячи станков. Можно было наладить заводы, эвакуированные из местностей, занятых неприятелем, но об этом тоже никто не хотел позаботиться. Особое совещание многое привело в движение. Текстильные и другие заводы, запрошенные совещанием, предложили свои помещения для изготовления снарядов; при этом заводы сообщали, что они и ранее предлагали свои услуги артиллерийскому ведомству, но получили ответ, что ведомство «обойдется казенными заводами». Члены совещания объезжали казенные и частные заводы и в петроградском арсенале обнаружили полтора миллиона дистанционных трубок, якобы старого образца. На деле оказалось, что их прекрасно можно было приспособить к новым снарядам, и во время пробы эти трубки дали 90 % разрываемости. После такой находки можно было тотчас же приступить к увеличению выпуска снарядов, не ожидая новых станков. В первый же месяц работы Особого совещания поступление снарядов на фронте увеличилось вдвое, а затем поступления все время прогрессировали.
Летом в Москве был созван съезд Военно-промышленного комитета. Общественные деятели и промышленники горячо откликнулись на обращенный к ним призыв и дружно взялись за работу. По всей России с помощью земств и городов стали образовываться такие же комитеты, большею частью из земских деятелей и директоров заводов. Комитеты начали приспособлять всевозможные фабрики, ремесленные училища и мастерские для нужд армии. В мае месяце мы уже знали, что по приблизительному подсчету через три месяца будет достаточно снарядов, чтобы задержать дальнейшее наступление неприятеля. Привлечение общественных сил к снабжению армии и учреждение Особого совещания было с удовлетворением встречено в стране: на фронте облегченно вздохнули, и горечь последних неудач была смягчена надеждой на более светлое будущее. Возможность работать для армии, активно участвовать в подготовке ее успехов помогала переживать плохие известия с фронта, где мы продолжали отступать.
Возвращаюсь несколько назад. 19 июля была созвана Дума. Настроение было очень возвышенное, и можно было ожидать бурных выступлений. Кадеты и левые собирались вносить целый ряд запросов. Октябристы противились этому, говоря, что не время для рассуждений и необходимо сосредоточиться на деловой работе. Некоторые из кадетов предполагали поднять вопрос об ответственном министерстве. Немалых трудов стоило отговорить их от этого. П.Н. Милюков почти во всех вопросах поддерживал октябристов, даже против прогрессистов. Внутри Думы все усилия направлены были к созданию прочного большинства, и усилия эти увенчались успехом даже в большей мере, чем можно было предполагать: удалось не только объединить несколько думских партий, но и достигнуть соглашения с центром Государственного совета.