Он был великий интриган, а о его нравственности ходили весьма определенные слухи. Он сразу стал играть роль: его посещали министры, считались с ним, и его имя все время мелькало в газетах. Он успел побывать в Ставке у государя, и, как сообщалось в печати, ему было поручено передать председателю Думы о сроке созыва Думы. Приехал он ко мне на квартиру с депутатом, священником Немерцаловым[97], взяв его, очевидно, в свидетели, и сразу начал с политики:
– Приехал выразить вам свой восторг по поводу письма вашего высокопревосходительства председателю Совета министров Горемыкину. Должен вам сказать, что об этом письме в Ставке известно.
– Для меня это не новость, владыко, я сам представил копию этого письма его величеству.
Питирим успокоительно заметил:
– Иван Логгинович недолго останется: он слишком стар. Вероятно, вместо него будет назначен Штюрмер.
– Да, я слышал, но вряд ли это изменит положение, к тому же немецкая фамилия в такие дни оскорбляет слух.
– Он переменит фамилию на Панина…
– Обмен этот никого не удовлетворит… Вы знаете, владыко, есть хорошая пословица: жид крещеный, конь леченый и т. д.
Питирим заговорил о Думе и старался уверить, что он бы хотел «столковаться с народным представительством и работать рука об руку». Я ему ответил, что это вряд ли возможно, так как вне сметы Синода между Думой и митрополитом не может быть точек соприкосновения.
Митрополит чувствовал себя, видимо, не совсем хорошо и все время поглядывал на Немерцалова. Разговор перешел на реформу церкви, и я сказал ему откровенно:
– Реформа необходима, и если вы, владыко, хотите заслужить благодарность русских людей, то вы должны приложить все усилия, чтобы очистить православную церковь от вредных хлыстовских влияний и вмешательства врагов православия. Распутин и ему подобные должны быть низвергнуты, а вам надлежит очистить свое имя от слухов, что вы ставленник Распутина.
– Кто вам это сказал? – спросил бледный Питирим и, как бы проверяя меня, осведомился, говорил ли я о Распутине государю.
– Много раз… А что касается вас, владыко, то вы сами себя выдаете…
По выражению лица Питирима видно было, что он не поверил. На этом разговор оборвался, и мы простились.
Слова Питирима оправдались: Горемыкин был отставлен и заменен Штюрмером. Назначение это привело всех в негодование: те, которые его знали по прежней деятельности, не уважали его, а в широких кругах, в связи со слухами о сепаратном мире, его фамилия произвела неприятное впечатление, – поняли, что это снова влияние императрицы и Распутина и что это сделано умышленно наперекор общественному мнению.
Открытие Думы было назначено на 9 февраля. Ходили слухи, что правые хотят сорвать заседание. Отношения с новыми министрами не были установлены. Штюрмер, вопреки обычаю вновь назначенных премьеров посещать председателей палат, попробовал по телефону вызвать меня к себе, на что ему сказали, что председатель Думы ожидает его у себя. Штюрмер немедленно приехал и держался заискивающе.
4 февраля было получено радостное известие о взятии нашими войсками Эрзерума. Слава этой победы всецело принадлежала генералу Юденичу, который, вопреки распоряжению штаба, взял крепость штурмом. Этот военный успех облегчил примирение с членами Думы и как-то сгладил последние вызовы власти.
Послы союзных держав и многие из иностранцев, принимавших участие в снабжении армии, обращались ко мне, желая проверить слухи об окончательном роспуске Думы. Слухи эти их очень волновали.
Надо было придумать что-нибудь, чтобы рассеять эти слухи, поднять настроение в стране и успокоить общество. Необходимо было, как я считал, убедить государя посетить Думу. Обостренные отношения народного представительства с правительством могли вызвать нежелательные выступления правых и левых, и эти выступления трудно было бы предотвратить. Между тем посещение царя обезоружило бы тех и других.
Но кто мог уговорить на такой шаг царя? Первым делом надо было обратиться к Штюрмеру и заручиться обещанием не мешать и не отговаривать царя. Бюрократ в душе, Штюрмер испугался возможности подобного шага, но все-таки обещал не вмешиваться, особенно после того, как я ему объяснил всю выигрышную сторону этого для него лично: в обществе могли предположить, что это он, новый премьер, внушил такую благую мысль государю. После этого я решил прибегнуть к помощи некого Клопова, старого идеалиста, патриота, которого царь давно знал и любил и допускал к себе. Клопов этот бывал и у меня. Он согласился и написал царю письмо, изложив доводы касательно посещения Думы. Скоро он получил ответ следующего содержания:
«Господи благослови. Николай».
9 февраля за полчаса до открытия Думы приехал Штюрмер и предупредил, что государь прямо из Ставки будет в Думе. Немедленно был созван совет старейшин, которым я сообщил это радостное известие. Все депутаты, без различия партий, были приятно поражены и хотели видеть в этом хорошее предзнаменование для будущего. Решено было как можно торжественнее обставить этот важный по своему значению для Думы день: о предстоящем посещении было сообщено послам союзных держав, и они были приглашены на торжественное молебствие. В городе эта весть быстро разнеслась, из уст в уста передавали с радостными лицами: «Царь в Думе… Слава Богу, теперь все изменится к лучшему». Приставы осаждалась требованиями билетов, и публики на хорах набралось столько, как никогда.
Интересно, что накануне вечером священник Немерцалов от имени митрополита приходил ко мне в кабинет и передал желание владыки служить молебен на открытии Думы. Ему ответили, что при думской церкви имеется уважаемое всеми духовенство и что нет оснований изменять заведенный порядок.
Депутаты были все в сборе. В Екатерининском зале собрались представители союзных держав, члены Государственного совета и сенаторы. Председатель со своими товарищами и с советом старейшин встретили государя на крыльце. Государь подъехал на автомобиле с великим князем Михаилом Александровичем и графом Фредериксом. Поздоровавшись, государь прошел в Екатерининский зал под неумолкаемые крики «Ура!» и приложился ко кресту. Государь был очень бледен, и от волнения у него дрожали руки.
Начался молебен; хор пел великолепно, все было торжественно и проникновенно. «Спаси, Господи, люди твоя», – пели члены Думы, даже публика на хорах. Вся эта обстановка, по-видимому, успокоительно подействовала на государя, и его волнение сменилось довольным выражением лица. Во время провозглашения: «Вечной памяти всем, на поле брани живот свой положившим» – государь встал на колени, а за ним опустилась и вся Дума.
По окончании молебна государь подошел ко мне со словами:
– Михаил Владимирович, я хотел бы сказать несколько слов членам Думы. Как вы думаете, это лучше здесь или вы предполагаете в другом месте?
– Я думаю, ваше величество, лучше здесь.
– Тогда прикажите убрать аналой.
Поговорив несколько минут с подошедшими иностранными послами, государь обратился к депутатам, которые окружили его тесным кольцом. Речь, сказанная спокойно, внятно и громко, произвела хорошее впечатление, и громовое «Ура!» было ответом на царские милостивые слова[98].
Присутствующие пропели гимн, и после короткого приветствия председателя Думы государь прошел через боковые двери в зал заседаний, а в это время через средние двери уже успели наполнить зал и депутаты, и государя снова встретило непрерывное «Ура!». Государь с интересом все рассматривал, спрашивал, где сидят какие партии, в полуциркульном зале он расписался в золотой книге и стал проходить далее.
Воспользовавшись тем, что я в это время остался с ним вдали от всех, я обратил его внимание на воодушевление и подъем, царившие среди членов Государственной думы.
– Воспользуйтесь, ваше величество, этим светлым моментом и объявите здесь же, что даруете ответственное министерство. Вы не можете себе представить величие этого акта, который благотворно отразится на успокоении страны и на благополучии исхода войны. Вы впишете славную страницу в историю вашего царствования.
Государь помолчал, а затем сказал:
– Об этом я подумаю.
Мы проходили дальше мимо дверей министерского павильона.
– А там что? – спросил государь.
– Комнаты министров, ваше величество, от которых вы должны быть как можно дальше.
Государь в павильон не зашел.
Приветливо поговорив с чинами канцелярии, окруженный толпой депутатов, он направился к выходу. Перед отъездом государь несколько раз благодарил депутатов за прием и, обратившись ко мне, сказал:
– Мне было очень приятно. Этот день я никогда не забуду.
Все высыпали к подъезду, и царский автомобиль отъехал при громовом «Ура!», подхваченном улицей, где собравшаяся толпа радостно приветствовала царя.
Великий князь Михаил Александрович оставался до конца заседания. Вечером того же дня государь посетил Государственный совет, где все прошло холодно, без торжественности и подъема. Контраст с приемом Думы всех поразил, и об этом потом много говорили в обществе.
Декларация Штюрмера, прочитанная после отъезда государя, произвела удручающее впечатление: произнес он ее невнятно, а когда по газетам ознакомились с ее содержанием, она еще более разочаровала. В длинных путаных фразах ничего не было сказано о намерениях правительства. Сошел он с кафедры при гробовой тишине, и только кто-то из крайне правых попробовал ему аплодировать. С первых же шагов Штюрмер предстал как полное ничтожество и вызвал к себе насмешливое отношение, выразившееся в яркой речи Пуришкевича. Он тогда пустил свое крылатое слово «чехарда министров», назвал Штюрмера «Кивач[99] красноречия» и сравнил его с героем «Мертвых душ» Чичиковым, который, посетив всех уважаемых в городе лиц, долго сидел в бричке, раздумывая, к кому бы еще заехать. Это сравнение было очень удачным, так как Штюрмер с момента вступления в должность все разъезжал по разным министерствам и говорил речи.