– Так как же мне быть?
– Право, не знаю.
– Не можете ли вы прислать мне эту бумагу?
– Копию – да, но подлинник останется у меня, так как я ее получил от государя в конверте на мое имя за печатью.
– Что же вы намерены предпринять по поводу отказа?
– Я не обязан давать вам отчет в своих действиях.
На другой день Штюрмер все-таки прислал бумагу, в которой официально передавал поручение государя. Таким образом, повторилась старая история, бывшая несколько лет назад при Коковцове.
В тот же день или на следующий два члена Думы встретили товарища министра юстиции Веревкина, который их спросил: «Кого Дума намерена выбрать в председатели?» Депутаты ответили, что они не сомневаются в переизбрании прежнего председателя. Веревкин сделал удивленное лицо: «Как, после того, как государь его не принял?» Депутаты хотя не знали об этом, но ответили, что это нисколько не помешает переизбранию. Они приехали ко мне и рассказали об этом разговоре.
Чтобы не повышать и без того напряженного настроения Думы, я решил скрыть от депутатов и письмо генерала Алексеева по поводу аэропланов, и ответ государя на просьбу об аудиенции. Когда же правительство само стало об этом распространять слухи, то я созвал лидеров партий блока и все им рассказал.
Дума должна была собраться 1 ноября. Перед началом занятий происходили постоянные совещания блока и была составлена в резких выражениях резолюция о необходимости создать правительство, опирающееся на большинство Государственной думы. Прогрессисты настаивали на требовании ответственного министерства, но, благодаря Милюкову, резолюция была составлена в более мягких выражениях: мотивировалось это тем, что если бы требование блока не было исполнено, то ему все равно пришлось бы либо работать с тем же правительством, либо порвать с ним и стать на революционный путь. За два дня до созыва Думы ко мне приехал министр народного просвещения граф Игнатьев. Оказалось, что резолюция блока уже попала в руки правительства[124].
И министры были взволнованы тем, что в резолюции содержится слово «измена». Граф Игнатьев сообщил, что по этому поводу был собран даже Совет министров, и они решили просить председателя Думы вычеркнуть это слово, так как иначе пришлось бы Думу распустить.
Я не мог ничего определенного обещать Игнатьеву. Накануне открытия Думы по этому же поводу ко мне обратился Штюрмер. Ссылаясь на болезнь, он просил к нему приехать. Я сначала не хотел ехать к Штюрмеру и написал ему письмо. Потом передумал и решил объясниться лично.
Я ему передал резолюции председателей губернских земских управ, в которых повторялось то, о чем уже неоднократно говорили правительству: что оно не использовало патриотического подъема страны, пребывало в течение всей войны в борьбе с народным представительством, что оно при таких условиях не в силах успешно закончить войну и довело до такого положения, когда главная опасность угрожает не извне, а изнутри.
– Это высказано наиболее консервативными элементами России, – говорил я Штюрмеру, – людьми, умудренными житейским опытом, это мнение всей земской России. Эта резолюция сходится и с резолюцией Прогрессивного блока, и, таким образом, вы можете знать, как мыслит вся Россия. Совместная работа ваша с общественными силами невозможна, а без такой совместной работы нельзя выиграть войну. Все чувствуют, что правительство ведет страну к гибели. Надо говорить только одну правду, потому что мы переживаем страшный час.
Прочитав резолюцию, Штюрмер спросил:
– Что же мне делать?
– Подать в отставку.
– То есть как подать в отставку?
– Да так, взять перо, написать и подписать.
Штюрмер был страшно недоволен:
– Вот вы какие советы мне даете!
XV. «Junge Zarin» в речи П.Н. Милюкова и последствия. – Штюрмер и Протопопов требуют разгона Думы. – Марков 2-й устраивает скандал. – После убийства Распутина. – Спиритизм Протопопова
За несколько дней до начала занятий Думы в Варшаве немецким генерал-губернатором был опубликован акт, в котором говорилось, что германский и австрийский императоры пришли к соглашению создать из польских областей, отвоеванных у России, самостоятельное государство под наследственным монархическим управлением с конституционным устройством. Это был новый ловкий ход Вильгельма.
Поляки нейтральных стран вынесли после этого резолюции, в которых протестовали против нарушения международного права, против решения судьбы целых областей до окончания войны и заключения мира. Они видели в этом ловкий шаг немцев для набора армии из поляков. Точно так же думали и русские поляки. На первом же заседании Думы от имени польского коло[125] было прочитано заявление с протестом против немецкого акта[126], подтверждающего раздел Польши, и с выражением надежды на победу союзников, на объединение всех польских земель и восстановление свободной Польши.
К сожалению, наше правительство, которое после отставки Сазонова показывало полное равнодушие к польскому вопросу и даже, как бы намеренно, давало чувствовать, что исполнение манифеста великого князя Николая Николаевича[127] не обязательно для России, – и тут не поняло, как ему поступить. В ответ на заявление Гарусевича от польского коло правительством ничего не было сказано, а в Государственном совете Протопопов уже после закрытия заседания вдруг, как бы вспомнив, что ему надо что-то сказать, попросил слова. Всех вернули снова в зал, и, выйдя на трибуну, Протопопов коротко заявил, что правительство по польскому вопросу продолжает стоять на точке зрения манифеста великого князя Николая Николаевича и декларации Горемыкина, произнесенной в свое время в Думе. Подобное заявление, конечно, никого не могло удовлетворить и не могло быть противовесом акту Вильгельма.
На открытие Думы явились министры во главе со Штюрмером, прослушали речь председателя, затем Штюрмер встал и под крики левых: «Вон, долой изменника Штюрмера!» – вышел из зала, за ним вышли и остальные министры. Они все якобы торопились на заседание Государственного совета, которое на этот раз было назначено не в восемь часов вечера, как обычно, а в два часа дня. Председатель Государственного совета Куломзин был болен, а заменявший его Голубев по просьбе Штюрмера назначил раннее заседание, так как у Штюрмера и у Протопопова не было никакой декларации, и они не хотели выслушивать неприятных для них речей.
Накануне заседания я простудился, чувствовал себя неважно, с трудом закончил свою речь и тотчас же передал председательское место Варун-Секрету. Этот маловажный факт, однако, чреват последствиями. Милюков во время своей речи прочел выдержку из немецкой газеты; Варун-Секрет, очевидно не расслышав хорошо, что читал Милюков, и упустив из вида, что наказом запрещается употреблять с трибуны иностранные выражения, не остановил Милюкова. Между тем в цитате Милюкова очень недвусмысленно намекалось, что в назначении Штюрмера принимала участие императрица Александра Феодоровна. Штюрмера же он почти прямо назвал изменником. Фраза его была следующей:
«Das ist der Sieg der Hofpartei, die sich um die junge Zarin gruppiert»[128].
В ту же ночь в половине второго я получил от Штюрмера следующее письмо:
«Милостивый государь, Михаил Владимирович. До сведения моего дошло, что в сегодняшнем заседании Государственной думы член Думы Милюков в своей речи позволил себе прочитать выдержку из газеты, издающейся в одной из воюющих с нами стран, в которой упоминалось августейшее имя ее императорского величества государыни императрицы Александры Феодоровны в недопустимом сопоставлении с именами некоторых других лиц, причем со стороны председательствовавшего не было принято никаких мер воздействия.
Придавая совершенно выдающееся значение этому обстоятельству, небывалому в летописях Государственной думы, и не сомневаясь в том, что Вами будут приняты решительные меры, я был бы признателен Вашему превосходительству, если бы Вы сочли возможным уведомить меня о принятом Вами решении».
Одновременно Штюрмер прислал и другое письмо, в котором просил доставить ему копию стенограммы без цензуры председателя, сообщая, что «эта речь может быть предметом судебного разбирательства».
Начальник думской канцелярии Глинка рассказывал мне, что в этот вечер на квартире Штюрмера происходило совещание министров. Штюрмер настаивал на роспуске Думы, но в результате ограничились полученными мною письмами, а министр юстиции Макаров не нашел в словах Милюкова состава преступления и отказался привлечь его к суду.
После писем Штюрмера я получил еще письмо от министра двора графа Фредерикса. Он напоминал мне, что я ношу звание камергера, и тоже просил уведомить, какие шаги я собираюсь предпринять по поводу упоминания имени императрицы.
Штюрмеру я ответил, что председатель Думы не обязан уведомлять о своих действиях председателя Совета министров, и послал ему полную стенограмму речи Милюкова. Фредериксу я официально ответил то же самое, но, кроме того, послал ему другое письмо, как человеку, которого я ценил, и сообщил, что в стенограммах для печати имя государыни не было упомянуто.
Следующее заседание открылось заявлением Варун-Секрета, который объяснил свои действия накануне незнанием немецкого языка и тем, что стенограмма речи Милюкова была доставлена ему с пропуском немецких слов. Признавая себя, однако, виновным в недостаточном внимании к словам оратора, Варун-Секрет сложил с себя звание товарища председателя Думы.
В этом заседании удивительно сильную и прочувствованную речь произнес депутат Маклаков. Речь эта произвела большое впечатление.
Кажется, в тот же день я получил письмо от Главного комитета Всероссийского союза городов. В нем в еще более решительных выражениях повторялось сказанное в резолюции председателей губернских земских управ. Обращение заканчивалось просьбой доложить Государственной думе, что, по мнению Комитета городов, наступил решительный час и что необходимо, наконец, добиться такого правительства, которое в единении с народом повело бы страну к победе.