[5]. Это была уже принципиально иная позиция.
10 июля о возможном разрыве мира докладывал новому созыву ЦИКа Свердлов[6]. С возобновлением войны, видимо, смирился в те дни Ленин. 10 июля он вызвал к себе Вацетиса, чтобы в ходе общей беседы задать вопрос, интересовавший Ленина больше всего: «будут ли сражаться латышские стрелки с германскими войсками, если немцы будут наступать на Москву». Вацетис ответил утвердительно, а когда днем 13 июля прибыл к М. Д. Бонч-Бруевичу, вопрос о разрыве передышки был, казалось, советским руководством решен. Бонч-Бруевич сообщил Вацетису, что Россия «вступает снова в мировую войну вместе с Францией и Англией» против Германии: «это дело уже налажено»[7].
Предупредительная вежливость советского правительства по отношению к Германии исчезла вовсе. Советское правительство отказалось присутствовать на религиозной церемонии у гроба убитого германского посла, а на траурные проводы тела Мирбаха в Германию явился только Чичерин, и то с опозданием на час, тем самым заставив всю процессию ждать. Чичерин был человеком исключительной пунктуальности, и его поведение немцы рассматривали как вызов. К тому же он появился без головного убора — чтобы не снимать шляпы при проводах гроба посла, в неряшливом виде, и это тоже произвело на немцев, торжественных и мрачных, соответствующее впечатление[8].
Германия между тем тянула с ответом на последнее советское заявление. Только 14 июля в 11 часов вечера Рицлер вручил Чичерину текст полученной из Берлина ноты. В ней содержалось требование о вводе в Москву для охраны германского посольства батальона войск германской армии. Но советское правительство не уступило. Можно было бы ожидать, что отказ немцам приведет к разрыву передышки. Но события, казалось, развивались вопреки логике. «Самый факт восстания левых эсеров очень помог нам», — писал В. Д. Бонч-Бруевич, — «призрак почти неизбежной войны стал постепенно отдаляться»[9]. «Факт восстания» на языке Бонч-Бруевича значило — убийство Мирбаха, разрыв запутанного узла советско-германских отношений.
На требование о вводе в Москву батальона германских солдат при изменившихся в отношении большевиков планах немцев Ленин не мог смотреть иначе, как на подготовку к свержению Германией ленинского правительства. Для удержания Лениным власти необходимо было теперь отклонение германских условий, и Ленин, видимо, вместе с остальными членами ЦК, высказался против германского ультиматума. Получив германское требование о вводе в Москву войск, Ленин «улыбнулся, даже тихонько засмеялся» и сел за столик писать ответ[10].
15 июля написанный Лениным текст обсуждался на заседании ЦК[11]. Протокол его числится в «ненайденных»[12]. Но в тот же день составленный Лениным ответ был оглашен во ВЦИКе. Сообщив об ультиматуме Рицлера и отклонении его советским правительством, Ленин указал, что на требование немцев о вводе в Москву батальона солдат для охраны посольства советское правительство ответит «усиленной мобилизацией, призывом поголовно всех взрослых рабочих и крестьян к вооруженному сопротивлению и уничтожению, в случае временной необходимости отступления, всех и всяческих, без всяких изъятий, путем сожжения[13] складов и в особенности продовольственных продуктов, чтобы они не могли достаться в руки неприятеля». «Война стала бы для нас тогда роковой, но безусловной и безоговорочной необходимостью», — заключил Ленин[14] и был поддержан единогласно ВЦИКом[15]. «Все вздохнули свободно», — писал В. Д. Бонч-Бруевич; большевики «отчетливо сознавали, что, несмотря ни на что, немцам необходимо дать отпор»[16]. Ленин примкнул к большинству. Его партия снова обрела единство. А у Германии не оказалось сил настаивать на своих требованиях[17]. 15 июля Чичерин передал Рицлеру две ноты, категорически отклонявшие ультиматум о вводе в Москву батальона германских войск[18]. Ультиматум был повторно отклонен 19 июля. Столкнувшись со столь жесткой позицией советского правительства, Германия отказалась от своих притязаний, но распространила слух о том, что германский ультиматум советским правительством принят[19]. Кроме того, немцы опубликовали сообщение о том, что члены ЦК ПЛСР Спиридонова и Камков, объявленные организаторами убийства Мирбаха и арестованные в Москве, будут расстреляны. А когда НКИД дал заметку с опровержением, германское правительство о том умолчало, пойдя на очеввдный обман общественного мнения Германии. Автором советского опровержения был Радек[20].
Советское правительство отказывалось покарать Андреева на том основании, что убийца «скрывается где-то на Украине»[21]. Опальные лидеры левых эсеров под тем или иным предлогом освобождались из заключения[22] и даже получали старые посты (например, в ЧК). Из газет и собраний, как и прежде, допускались только большевистские и левоэсеровские. И все, что получили немцы, в конце концов, в ответ на требования о компенсациях, это список из более чем «ста человек, расстрелянных за участие якобы в покушении», однако в этом списке не было ни покушавшихся, ни лидеров партии левых эсеров, ни руководителей ВЧК[23].
26 июля, через несколько дней после назначения, из Берлина в Москву отбыл новый германский дипломатический представитель Карл Гельферих. У военной границы, на вокзале в Орше, его ожидал уже представитель НКИД с отрядом латышей и экстренным поездом. Были приняты все меры предосторожности. Во избежание прибытия посла на вокзал, Гельфериха высадили в Кунцево в поджидавший его автомобиль, где уже были Рицлер и Радек. Вечером 28 июля посол прибыл в особняк в Денежном переулке. Предупредив о необходимости заботиться о безопасности посольства, Радек уехал.
Прибытие Гельфериха ознаменовалось новой кампанией революционеров против Брестского мира. 29 июля на публичном собрании партийного и советского актива Москвы была принята резолюция, одобрявшая убийство графа Мирбаха и призывавшая следовать примеру Блюмкина и Андреева. На следующий день эта резолюция была опубликована в органе ПЛСР «Знамя борьбы». Утром 31 июля в Москве было получено известие об убийстве в Киеве генерал-фельдмаршала фон Эйхгорна. Арестованный на месте преступления убийца заявил, что принадлежит к левым эсерам и совершил покушение по приказу ЦК ПЛСР. Когда Гельферих в тот же день явился к Чичерину с протестом по поводу безнаказанности левых эсеров, тот развел руками и ответил, что в Россия — революционное государство, в котором существует свобода слова, печати и собраний и что у него, Чичерина, способов повлиять на левых эсеров нет.
31 июля Гельферих посетил своего турецкого коллегу и обещал провести у него вечер. Но к вечеру Гельфериха предупредили, что по дороге на него будет произведено покушение. Тот остался дома. Но покушение все равно произошло. В 11 часов вечера раздались ружейные выстрелы: была совершена попытка нападения на латышского стрелка, охранявшего здание посольства. Час спустя повторилась та же сцена. Затем было произведено несколько револьверных выстрелов по особняку посольства. Пули угодили в освещенное окно кабинета, где обычно работал Гельферих, однако посол не пострадал[24].
Сообщения о готовящихся на посла покушениях стали поступать в посольство почти ежедневно. Гельферих вынужден был отсиживаться в особняке Берга, практически не выезжая в город. Даже для вручения верительных грамот Свердлову он не рискнул покинуть свое убежище и отправиться в Кремль. Советское правительство, со своей стороны, отказалось гарантировать послу безопасность по дороге в Кремль и обратно. Положение становилось невыносимым. Большевики, конечно же, провоцировали немецкое посольство на оставление Москвы. И когда Гельферих сообщил Чичерину о планах перевести посольство в Петроград, где находились все посланники и представители нейтральных стран, Чичерин ответил согласием.
Положение в Москве самих большевиков немецкими дипломатами оценивалось как критическое. Даже латышские части, являвшиеся опорой советского правительства, готовы были изменить ему, и некоторые командиры латышских частей, охранявших в числе прочего и германское посольство, выражали готовность вместе с войсками перейти в распоряжение Германии, если последняя, со своей стороны, гарантирует скорое возвращение дивизии в оккупированную немцами Латвию. На случай контрреволюционного восстания вокруг Кремля в большинстве квартир были очищены верхние этажи, где установили пулеметы. Днем и ночью производились облавы и обыски, а на 7 августа была назначена общая регистрация офицеров (и несколько тысяч явившихся на регистрацию были арестованы). Царил голод. Все продукты конфисковывались для армии. Даже германское посольство не в состоянии было купить в Москве хлеб (и его доставляли катером из Ковно).
Факт прибытия германского посла несколько успокоил Ленина. Гельферих по требованию своего правительства немедленно приступил к переговорам о заключении новых советско-германских соглашений. Речь, в частности, шла о компенсации потерь, понесенных германскими подданными в результате проведенных советским правительством национализации. Это дало повод для новой критики противниками брестской передышки позиции Ленина. Последний в речи во ВЦИК 29 июля указал, что дело не в том, сколько миллиардов золотых рублей Германия хочет взять по Брестскому миру, а