— Сначала будет катастрофа, как при всяком развале, будет груда разбитых кирпичей, из которых она построена. Сначала отделятся страны Восточной Европы, потом отпадут бывшие русские колонии на Кавказе и в Средней Азии, отпадут прибалтийские республики. Возможно, с Россией останутся только славянские страны — Украина и Белоруссия.
Судоплатов покачал головой:
— Украину я знаю хорошо, она с Россией не останется: украинцы — националисты.
— Что ж, может быть, ты окажешься прав. Но я хочу сказать еще одно. Еврейская интеллигенция теперь становится ведущей группой оппозиции, как было в период революции. Тогда евреи активнее других помогали разрушить мир старой России. Теперь они лидируют в диссидентстве, чтобы разрушить псевдосоциализм Советского Союза. У евреев характер нетерпеливый, им надоело ждать и надеяться, произошло крушение их надежд. Если Союз станет разваливаться — евреи из него побегут. В конце прошлого века миллион евреев уехал в Америку, а теперь станут уезжать в Израиль и в Америку. Наиболее нетерпеливые уже начали уезжать. Это только русский характер может все терпеть и склоняться перед властью.
Судоплатов живо откликнулся:
— Насчет русского характера я сам много думал в заключении. Я русский человек, но не могу гордиться нашим национальным характером. Я тоже считаю, что он во многом нам самим напортил. Вот моя Эмма еврейка, в ней есть и активность и непокорность.
Павел с улыбкой посмотрел на Эмму:
— И еще, Паша, надо тебе знать, что с появлением инакомыслия теперь у нас образовались две культуры. Официальная культура, утверждаемая властью, и культура, более богатая и интересная, которую власть запрещает, но людям она нравится. Это обсуждение важных проблем жизни и чтение нелегально изданной литературы.
Августа грустно добавила:
— По сути, наша жизнь во второй культуре, это как жизнь во внутренней эмиграции.
— Да, Авочка права. Вторая культура в конце концов победит первую.
Перед уходом Судоплатов сказал Бергу:
— Вот вы мне советовали написать воспоминания, я обязательно это сделаю. Но я тоже хочу сказать, вам надо записать ваши мысли, то, что вы мне говорили о русском характере.
— Да, Паша, напишу, обязательно напишу. Я твердо решил уходить на пенсию. Мы с Авочкой все обдумали, обсудили. Мне скоро семьдесят. Хочу написать о русском характере, такой историко-психологический опус. И еще, Паша, чуть не забыл вот что: ты обязательно должен прочитать повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». В ней русский характер выпукло показан, как крестьянин Платон Каратаев у Толстого.
— Автор Солженицын? Не слыхал про такого. Если вы рекомендуете, конечно, прочту.
85. Вторая культура
И вдруг в ноябре 1969 года неожиданная новость: Александра Солженицына исключили из Союза писателей. Сделали это не в Москве, а в Рязани, где жил писатель. Его давно уже не печатали, но в библиотеки была разослана тайная инструкция: уничтожить ранее напечатанные его рассказы. Зато его новые романы «Раковый корпус» и «В круге первом» публиковали в самиздате и за рубежом.
Это совпало с выходом Павла на пенсию. Он положил заявление на стол Ильина:
— Виктор Николаевич, спасибо за все, я решил уходить на покой.
Ильин хорошо относился к Павлу, но был занят суетой с Солженицыным:
— Что ж, профессор, не смею вас задерживать. Спасибо и вам за работу. Помните, я вам говорил, что Солженицын долго в Союзе не удержится? Вот пришло распоряжение оттуда, — он указал наверх, хохотнул и хлопнул себя по ляжкам. — Ну, по крайней мере, вам не придется писать проект письма для его осуждения. Я служака, я сам сделаю.
К приходу Павла домой Августа приготовилась: не говоря ему ни слова, пригласила Алешу и Лилю торжественно отпраздновать его последний рабочий день шампанским. Они радостно кинулись обнимать его. Но он был глубоко расстроен, и празднование получалось кислым.
— Я помню день приема Солженицына в Союз писателей, помню, как радовался этому. Но как приняли его по указанию из Кремля, так и исключили по указанию из Кремля. А ведь в среде интеллигенции он самый читаемый и самый почитаемый русский писатель, увлечение его творчеством — это свободомыслие. Но для власти интерес публики не имеет никакого значения, ей важнее его исключить
Услышав эти слова, Алеша мгновенно откликнулся экспромтом:
Было в русском искусстве течение —
Солженицыным увлечение.
Но для власти имеет значение
Солженицына исключение.
Солженицыну пришлось скрываться от обысков и жить на даче Корнея Чуковского в Переделкино, а затем на даче Мстислава Ростроповича в Жуковке. Но он не испугался и не замолчал, в ответ на исключение написал открытое письмо в секретариат Союза писателей и распространил его через самиздат: «Слепые поводыри слепых! Вы даже не замечаете, что бредете в сторону, противоположную той, которую объявили. В эту кризисную пору нашему тяжело больному обществу вы неспособны предложить ничего конструктивного, ничего доброго, а только ненависть-бдительность, а только „держать и не пущать!“ <…> Гласность, честная и полная гласность — вот первое условие здоровья всякого общества и нашего тоже… Кто не хочет отечеству гласности — тот хочет не очистить его от болезней, а загнать их внутрь, чтоб они гнили там»[138].
Самиздат оставался единственным источником литературы, появлялось все больше новых неподцензурных журналов, они способствовали укреплению оппозиции неофициальной «второй культуры». Многие авторы самиздата были евреями, и Павла радовало, что они становились ведущей группой свободомыслящей русской интеллигенции. В этой культурной оппозиции он видел пробуждение национальных чувств еврейского народа.
За чтение и распространение самиздата и бардовских песен судили, как за уголовное преступление по статье «антисоветская агитация», а с недавних пор стали помещать в психиатрические больницы на принудительное лечение. Это стало способом политической борьбы с диссидентами. Моня Гендель, автор многих метких саркастических определений, назвал это «карательная психиатрия».
Главный психиатр профессор Снежневский, директор Института судебной психиатрии, прославился тем, что расширил диагностические границы шизофрении и по указке мастей легко ставил диагноз «шизофрения» диссидентам. Такому насильственному психиатрическому лечению подвергли генерал-майора Петра Григорьевича Григоренко, автора антисталинских воспоминаний.
Другой видный диссидент Жорес Медведев, биолог, писал работы об отсталом положении науки в стране. Он раскритиковал академика Трофима Лысенко, считавшего генетику «буржуазной псевдонаукой», уничтожившего цвет русской генетики и выдвинувшего ложную теорию об управлении изменчивостью видов. За критику советской науки Жореса Медведева принудительно поместили в психушку Снежневского. Это возмутило прогрессивно настроенных ученых. Группа научных сотрудников Академии наук СССР призвала ученых и творческих работников мира организовать бойкот научных, технических и культурных связей с официальными властями и учреждениями Советского Союза, пока Жорес Медведев не будет освобожден и перед ним не извинятся за совершенное насилие. Подписи поставили академики А.Сахаров, И.Тамм, П.Капица, М.Леонтович, В.Чалидзе, И.Кнунянц, поэт А.Твардовский, кинорежиссер М.Ромм. Медведева из психушки выпустили, но лишили советского гражданства и выдворили из страны.
Алеша написал эпиграмму:
Завелись в России лица,
Те, кто правды не боится.
Их сажают в психбольницу,
Высылают за границу,
Потому что не годится
Никому за правду биться.
Эпиграмму напечатал в своем самиздатском журнале Рой Медведев, брат-близнец Жореса. Это тоже был журнал «второй культуры», каждый номер печатался на машинке тиражом по сорок экземпляров и распространялся среди «надежных» людей. Он издавался за границей, переведенный на итальянский, японский, английский и французский языки под названием «Политический дневник». На Роя Медведева обрушилась волна репрессий, его выгнали с работы и из партии «за взгляды, несовместимые с членством в партии».
Агенты КГБ пытались найти автора эпиграммы, и впервые гроза собралась над головой Алеши. Августа и Павел боялись за его судьбу:
— Послушай нашего совета, перестань хотя бы временно публиковать свои политические эпиграммы. Пройдет немного времени, агенты потеряют твой след, успокоятся, тогда начнешь опять.
— Ну что вы говорите! Они никогда не успокоятся. Если уж хотят найти мой след, обязательно найдут.
— Тогда тебя самого могут посадить в психушку.
— Могут, они все могут.
«Вторая культура» все больше доминировала над первой. За границей было напечатано эссе Андрея Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». В нем отразились мысли и идеи большой интеллектуала, и это стало настоящим достижением «второй культуры». Имя Сахарова получило широкую известность недавно, люди знали, что он круто изменил свою деятельность: был одним из создателей водородной бомбы — и вдруг стал видным защитником свободы и прав.
Хотя русские работяги его эссе не читали, но вера простых людей в защитника их прав Сахарова была так сильна, что многие постоянно ссылались на негр в разговорах, говорили: «Сахаров мужик наш, справедливый. Он простых людей понимает, в обиду не даст».
Моня Гендель сочинил анекдот: «Один работяга алкоголик говорит другому: „Слышал? Говорят, водка подорожает“. Другой отвечает: „Не может быть — Сахаров не допустит“».
Анекдот мгновенно разошелся по всей стране и еще больше способствовал популярности Сахарова.
Рукопись Сахарова передал американскому корреспонденту Шубу молодой историк Андрей Амальрик. Он был первым диссидентом, который без страха широко общался с иностранными корреспондентами. Сам Амальрик написал вместе с Павлом Литвиновым самиздатскую книгу «Процесс четырех», о суде над издателями альманаха «Феникс». За это его уволили с работы из АПН (Агентство печати «Новости»). Чтобы не быть арестованным за тунеядство, он устроился работать почтальоном. Его приятель Костя Богатырев помог ему найти работу в почтовом отделении, располагавшемся как раз возле писательских домов.