ошел слух, что он знает три языка и выписывает иностранные журналы, они с удивлением пожимали плечами: «Кому это нужно?» Между собой они прозвали его пижоном.
От этого у Рупика бывало подавленное состояние. Мама, гордая его успехами, спрашивала:
— Что с тобой? С этой новой работой ты стал какой-то грустный.
— Ой-ой, мама, понимаешь, условия работы ужасные, забот много.
— Всякое начало трудно. Вспомни, как ты начинал в Петрозаводске и Пудоже.
— Да-да, конечно, ты права. Но условия в Басманной больнице парализуют мою работу, нет ни аудиторий для лекций, ни лаборатории для научной работы. Не знаю, что делать.
Соня тоже видела, что он постоянно усталый и озабоченный, но она так верила в его успехи во всем, что не придавала этому значения. А он старался ее не расстраивать.
Рупик понял, что в этих условиях заниматься наукой и преподавать невозможно и стал мечтать перевести кафедру в Боткинскую больницу, откуда пришел. Дело это было невероятно трудное. Он пришел на прием к ректору института Марии Ковырыгиной, рассказал, волнуясь, об условиях в Басманной больнице и попросил помощи в переводе кафедры. Она слушала неприветливо, недовольно оттопырив нижнюю губу:
— Вы молодой профессор, а начинаете с негативного подхода к делу. Лечебный процесс и преподавание можно вести в любых условиях. Если вам удастся перевести кафедру, я возражать не буду. Но и помогать вам в этом не вижу смысла.
Рупик расстроился, писал заявления о переводе в разные бюрократические инстанции, ничего не выходило. Он совсем загрустил. Мама жалела его и опять сказала:
— Проси помощи у делового еврея, только еврей поможет еврею.
Тогда Рупик поехал в Боткинскую больницу, к Моисею Рабиновичу, который по-прежнему влиял на все больничные дела через жену.
Рупик попросил:
— Моисей Абрамович, возьмите меня вместе с моей кафедрой обратно в Боткинскую.
Рабинович любил и уважал Рупика, считал его будущим светилом медицины, но сначала даже опешил:
— Хотите, я вам скажу, неужели вы считаете меня таким мощным, что я мог передвигать кафедры?
— Ой, ну, конечно, кафедру я передвину сам, вы только выделите мне для этого два отделения.
— Два отделения? — Рабинович задумался на несколько минут, наморщил лоб, потом воскликнул: — Хотите, я вам что-то скажу? Я думаю, это мы сможем.
Он уговорил жену:
— К чести нашей больницы будет прибавить имя профессора Руперта Лузаника к когорте знаменитых профессоров Вовси, Рейнберга, Фридланда, Фрумкина, Шерешевского, Вотчала.
И для кафедры Рупика выделили два этажа в корпусе № 1. Он пришел к маме с радостной новостью:
— Ой-ой, мама, спасибо за совет. Ты была права, действительно, деловой еврей Рабинович помог мне.
— Вот видишь, еврей всегда поможет еврею. Иначе мы бы не выжили.
Но Соня была уверена, что Рупик мог справиться и без помощи.
Это была неслыханная победа. Даже недоброжелатели, ассистенты Рупика, стали относится к нему с подхалимажем: силен их профессор-еврей! Условия работы улучшились, больных не клали на пол, хотя иногда все же приходилось ставить для них кровати в коридоре. Теперь Рупик не становился на колени, чтобы обследовать больных, ассистенты подставляли ему стул. Он опять занял свою лабораторию, расширил ее и вновь занимался наукой. И часто вспоминал своего чешского друга профессора Милана Гашека и то, как он принимал его в Праге и как предсказывал ему большой успех. Милан радовался бы теперь за него, но связь между ними оборвалась с подавлением Пражской весны и несправедливым падением и унижением Милана. Рупик грустил, вспоминая несправедливую судьбу этого выдающегося ученого.
Лиля Берг первая прибежала поздравить Рупика с возвращением:
— Как я рада за тебя! Теперь ты можешь развернуть свою клиническую и научную работу по-настоящему.
Рупик сиял:
— Ой, Лилька, дай-то бог, чтобы сбылось, что ты говоришь. А я слышал, что ты стала заведующей отделением и делаешь операции по методу Илизарова. Поздравляю тебя.
Лиля смутилась:
— Мне самой до сих пор в это не верится. Представляешь, я сама от себя этого не ожидала. Мог ли ты подумать, когда мы учились в институте, что я стану хирургом и заведующей?
— Честно говоря, не мог. Да, выросла Лилька с косичками. А как твой шеф Илизаров?
— Илизаров теперь добился заслуженной славы, стал профессором, построили ему в Кургане большой институт, он директор. Я ездила туда на конференцию, делала доклад. Знаешь, он посоветовал мне писать кандидатскую диссертацию. Но я никогда не занималась наукой и не знаю, с чего начинать.
— Ой-ой, конечно, ты должна написать кандидатскую. Хочешь, я помогу тебе составить план диссертации? Принеси мне твои материалы, мы вместе напишем план, тебе сразу станет ясней, что писать.
— Рупик, это замечательно! Спасибо тебе. У тебя такой опыт, конечно, я принесу тебе материалы.
Через несколько дней план был готов, Лиля ликовала:
— Неужели я напишу диссертацию и стану кандидатом наук, настоящим ученым? Мне во все это не верится.
Рупик улыбнулся:
— Ой, Лилька, кандидат наук — это еще не ученый. Вон мои ассистенты — все кандидаты, но совсем не ученые. Перефразирую знаменитые строки: «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан».
Вскоре приехал к Рупику гость из Петрозаводска, его друг Ефим Лившиц.
— Я был уверен и предсказывал тебе, что ты станешь профессором. Поздравляю.
— Спасибо. Но, знаешь, есть у меня и разочарования. На кафедре слабые ассистенты, их набрали до меня по партийному признаку, все русские и члены партии. Да и во всем институте у нас из пятидесяти двух профессоров только двое были беспартийные, я и еще Мошкелейсон. А евреев всего пятеро — одна десятая.
Ефим улыбнулся:
— Ну, в московских условиях и это неплохо. А ты постарайся набрать в ассистенты евреев, по возможности, беспартийных. Они тебя не подведут.
— Ой-ой, беспартийных евреев. Нет, это не удастся, это тебе не Карелия — край непуганых евреев. В Москве партийный и национальный отбор свирепствует, как эпидемия.
Оба любителя музыки, они пошли на концерт американского дирижера Лорина Мазеля в Большой зал Консерватории. Ходили легенды, какой он прекрасный дирижер. Ефим волновался:
— Сумеем ли достать билеты?
Рупик улыбнулся:
— Не волнуйся, директор зала Марк Борисович Векслер — мой пациент и друг.
Действительно, они прошли прямо в его кабинет, там Векслер радостно приветствовал Рупика, они сняли пальто, и он проводил их в свою ложу № 6. Там уже сидели люди, и Рупик знакомил Ефима с ними:
— Лев Абрамович Кассиль с женой Светланой Собиновой, дочерью певца.
— Иван Семенович Козловский, знаменитый тенор Большого театра.
— Академик Владимир Харитонович Василенко с женой Тамарой.
— А это звезда балета Майя Плисецкая с мужем, знаменитым композитором Родионом Щедриным.
Ефим, провинциал, поражался кругу знакомых, шепнул Рупику:
— Какие ты глубокие корни пустил в московском обществе. Ты теперь принадлежишь к столичной элите. А элита эта в основном состоит из евреев. Рупик, это поразительно! А ведь все началось с далекого Онежского заозерья, с не известного никому городка Пудожа.
В 1970 году, в самом начале профессорства Рупика, в Москву был вызван знаменитый американский хирург Майкл Дебеки — делать операцию члену ЦК партии президенту Академии наук Мстиславу Келдышу. У него была аневризма аорты. В России операции на аорте еще не делали, а Дебеки уже имел опыт шести тысяч сосудистых операций. Он сделал Келдышу полное замещение расширенной части аорты, вырезал ее и поставил специальную пластмассовую трубку из тефлона. В советской прессе ничего об этом не сообщали, но «Голос Америки» передал все подробности. Московские врачи обсуждали это интересное событие между собой, особенно всех поражало, что пациент начал ходить на следующий день. Рупик слышал об этом от профессора Владимира Бураковского, хирурга, видевшего операцию.
Однажды после обхода молодые врачи обступили Рупика в коридоре:
— Профессор, это правда, что американский хирург делал операцию Келдышу?
— Да, это правда, — ответил он.
— А профессора Родионов и Бабичев говорили нам, что это ложь, что оперировал свой.
— Не знаю, что они говорили, я слышал это от хирурга, который сам был на операции.
— А зачем надо было звать американца, разве советские хирурги не могли это сделать?
Это был вопрос о приоритете советской медицины, на котором воспитывали студентов и врачей. Рупик понял, что отвечать надо осторожно, могут понять как умаление русского приоритета и донести. Но сказать неправду он не мог:
— Этот хирург имеет большой опыт в таких операциях. — И больше ничего не добавил.
При разговоре присутствовал его ассистент Михайленко, секретарь партийной группы кафедры. Он зашел за Рупиком в его кабинет и хмуро сказал:
— Нехорошо получилось.
— Что нехорошо?
— Что вы сказали об операции. Получается, что русская медицина отсталая, а другие профессора наврали врачам. А они заслуженные члены партии.
Рупик понял, что Михайленко считает его разговор политической ошибкой. Его это обозлило, но он не показал вида, пусть этот тип не думает, что он боится его.
— Я сказал, что было на самом деле, и ничего не говорил об отсталости советской медицины. И я не обвинял тех профессоров.
— А они заслуженные, — повторил Михайленко. — Все-таки нехорошо получилось.
На душе у Рупика остался от этого разговора неприятный осадок.
Неожиданно объявилась Фернанда Гомез, пришла в Боткинскую. На одной из дверей в коридоре увидела надпись: «Заведующая отделением доктор Лиля Павловна Берг». Она постучалась, увидела Лилю:
— Лилька, это ты? Я даже не знала, что ты вернулась в Москву. Думаю, кто это такая доктор Берг?