— Прошу вас не устраивать демонстрацию на улице. Если у вас есть просьбы, идите за мной в приемную министерства, там мы поговорим и обсудим ваше положение. Я обещаю во всем разобраться.
Они были готовы на все: на отказ, на арест, на суд, но не на вежливое обращение. И действительно, после разбора заявлений всем выдали выездные визы в Израиль. Это был новый тон со стороны правительства, отказники побеждали уже в открытую, и это давало надежду всем евреям, желавшим уехать из России, ворота открывались все шире.
Моня Гендель сочинял новые анекдоты.
Еврей говорит другому еврею: «Возможно, скоро откроют границу, можно будет свободно уезжать из России. Что ты собираешься делать?» Другой отвечает: «Я залезу на дерево». — «Зачем?» — «А чтобы меня не раздавила толпа».
Алексей Косыгин говорит Брежневу: «Давай откроем границы». Брежнев отвечает: «Ты что, хочешь остаться со мной вдвоем?» — «Нет, — говорит Косыгин, — ты останешься один».
Брежнев награждает орденом молодую героиню труда и говорит ей: «Проси, что хочешь». Она отвечает: «Леонид Ильич, откройте границы для всех, кто хочет выехать». Он погрозил ей пальцем: «Э, плутовка, я вижу, ты хочешь остаться со мной наедине».
99. Бульдозерная выставка
Моня позвонил Алеше:
— Старик, поедем завтра на выставку.
— Что за выставка?
— Художников-нонконформистов разных направлений. Многие из них евреи. Меня пригласил Оскар Рабин, он и его сын выставляют там свои работы.
— Где это?
— В том-то и дело, что выставка неофициальная, сами художники устраивают ее в лесопарке Беляево, на юго-западе Москвы, за Профсоюзной улицей.
— Моня, ты же знаешь, я не очень люблю все эти новые направления в живописи.
— Ну, я тоже не большой поклонник. Но это первая свободная выставка, надо их поддержать. А может, увидим что-нибудь интересное. К тому же воскресенье, погуляем, подышим воздухом.
Пятнадцатого сентября 1974 года в Москве была чудесная погода — тепло, солнечно, сухо. На окраине города в лесопарке Беляево царила суета, художники расставляла свои работы на Битцевской опушке, чтобы показывать всем желающим. Эти художники не входили в официальные творческие союзы и организации, они были энтузиастами искусства, которое власти не признавали. Поэтому и выставка не была официальной.
Организаторами были коллекционер нонконформистских картин Александр Глезер и тринадцать художников: Оскар Рабин и его сын Александр, В.Комар, А.Меламид, И.Холин, Б.Штейнберг, Н.Эльская и другие. Уже на месте к ним присоединилась еще группа, итак, всего около двадцати художников.
С художниками приехали их родственники и друзья. Картины развешивали на импровизированных стойках, которые сами тут же мастерили из деревянного мусора. Туда же подъехали на нескольких машинах иностранных марок оповещенные корреспонденты иностранных газет и радио.
Такой большой выставки, на которой выставлялись художники нетрадиционного направления, а не социалистического реализма, не было уже двенадцать лет, с тех самых пор, как в декабре 1962 года Никита Хрущев, распоряжаясь искусством по своему произволу, кричал, осуждая новое направление в искусстве, на выставке в Манеже. Особенно тогда попало от него скульптору Эрнсту Неизвестному. Но на этот раз никто не ожидал неприятностей и разгромов, считали, что многое изменилось, что свободомыслие в искусстве завоевало себе хоть небольшие, но крепкие позиции, да и сама выставка очень маленькая и абсолютно неофициальная. Люди все прибывали, фланировали от художника к художнику, вступали в разговоры, спрашивали, спорили, смеялись — настроение у участников и посетителей было прекрасное.
Моня с Алешей приехали к началу, прошли вдаль первой линии. Общительный Моня заводил разговоры, Алеша скептически стоял в стороне, ему картины не нравились.
Первые полчаса прошли в ажиотаже, посетители метались от картины к картине, громко выражали свое одобрение. Через полчаса к выставке неожиданно подъехали несколько грузовых машин с крытыми кузовами. Из кузовов выскочили около ста молодых людей, они разбились на небольшие группы и решительно направились к картинам. Сначала никто ничего не понял, но приехавшие стали теснить художников и собравшихся, кричали:
— Очистить территорию! Снять картины!
Люди возмутились:
— Кто вы такие?
— Мы работники по благоустройству и развитию лесопарка.
— Что вам от нас надо? Мы ведь только показываем наши картины.
— У нас наряд на работу.
— На какую работу? Сегодня воскресенье. Никуда мы картины убирать не будем.
— Мы вас заставим.
— Почему вы вообще пристаете к нам?
— Потому что мы возмущены оскорблением наших пролетарских чувств. Никакие вы не художники, вы сионисты. Мы не позволим поганить парк вашей мазней. Убирайте вашу мазню! И сами убирайтесь к е… матери!
— Сами убирайтесь туда же!
Художники и многие из посетителей возмутились и встали вокруг картин, стараясь не подпустить к ним. Но молодчики агрессивно теснили их, ломали подставки, выхватывали картины, кричали:
— Стрелять вас надо! Только патронов жалко. Сионисты вы проклятые![175]
Моня стоял, сжав кулаки, сказал Алеше:
— Это переодетые агенты и милиционеры, по поведению сразу видно. Их специально прислали. Они ведь ведут себя, как настоящие фашисты. Те убивали евреев, и эти тоже готовы убивать. Ну, я им покажу, какие мы сионисты!
Крупный и сильный, он решительно ринулся на группу милиционеров, повалил одного, за ним другого. Алеша испугался за него:
— Моня, остановись. Тебя арестуют.
Но Моня вошел в раж и дрался одновременно с двумя-тремя противниками. Алеша видел, что они окружают Моню, он успел подскочить к нему и силой оттащил в сторону.
В это время появились три больших бульдозера, за ними водометы и самосвалы. Бульдозеры шли на людей, как танки на войне. Под их прикрытием нападающие осмелели, били и хватали художников, посетителей и даже иностранных журналистов. Художник Оскар Рабин смело вышел против бульдозера и встал, рукой показывая водителю остановиться. Но бульдозер не только не остановился, а двигался прямо на него. Все замерли в ужасе. В последний момент Рабин повис на ножке ковша бульдозера, и его так и протащило через всю выставку.
Водометы пустили струи на толпу и на картины. Люди разбегались в стороны. Бульдозеры наезжали на подставки с картинами, ломали их, давили полотна.
Все еще возбужденный, Моня кричал на Алешу:
— Зачем ты меня остановил?
— Ты дурак! — кричал в ответ Алеша. — Тебе хочется сидеть в лагере?! В прошлый раз, когда ты проявлял свое геройство при пожаре синагоги, ты получил только ожоги. На этот раз ты мог погореть совсем — тебя бы наверняка посадили. Ты подумал о дочери?
— Так ведь зло взяло, даже Хрущев не решился давить бульдозером скульптуры Эрнста Неизвестного.
— А теперешние власти решились!
Все еще дрожа от возмущения, Моня продолжал:
— Надеть на них форму гитлеровских гестаповцев и дать им оружие — они бы начали стрелять. Ведь они же действуют, как натренированные гестаповцы.
— Значит, их так натренировали.
Постепенно Моня отходил, сказал уже мирно:
— Ладно, Алешка, может, ты и прав, что спас меня. Действительно, я все не могу привыкнуть, что теперь я отвечаю за семью. Но не могу я слушать презрительную кличку «сионист». Этого так оставить нельзя. Слушай, сочини мне что-нибудь против них, прямо сейчас, срочно. Я передам в толпу.
Алеша тут же сочинил:
Давить бульдозером картины
Способны только лишь кретины.
И могут только идиоты
Лить на искусство водометы.
Творцы картин не сионисты,
А только лишь нонконформисты.
Но дать приказ бить сионистов —
Знакомый почерк всех фашистов.
— Хорошо! Правильно! Молодец! — Моня тут же подхватил брошенную кем-то в драке кисть и краски, размашисто переписал стихотворение крупными буквами на большом двойном листе ватмана, ловко полез на дерево и повесил плакат.
Люди читали, запоминали, повторяли друг другу. За десять — пятнадцать минут эпиграмма разошлась по толпе.
Арестованных иностранных корреспондентов отпустили сразу, и они передали сообщение о «бульдозерной выставке» со всеми подробностями. По «Голосу Америки» и Би-би-си звучали Алешины стихи. Их запоминали и передавали другим. Люди, далекие от искусства, со злорадством повторяли эпиграмму, им нравилось, что власти были названы «кретинами» и «идиотами», а евреям нравилось, что реабилитировано слово «сионисты» и власти сравниваются с фашистами.
Эти «кретины» и «идиоты» вынуждены были уступить: они выпустили всех арестованных и разрешили провести такую же выставку на открытом воздухе в парке «Измайлово». Ровно через две недели, 29 сентября, свои работы выставили уже не двадцать, а сорок художников-нонконформистов. Выставка длилась четыре часа, на ней побывало более полутора тысяч человек.
Моня опять пошел на выставку. Алеша, боясь за друга, решил идти с ним. Они встретили художника Бориса Жутковского.
— Ну, как проходит новая выставка? — спросил Моня.
— Хорошо, без скандалов. Но качество картин в Беляево было намного выше. Эх, самые лучшие полотна попали под бульдозеры. Правда, теперь хоть никто не называет нас сионистами. Правильно кто-то написал: «Творцы картин не сионисты, а только лишь нонконформисты».
По «Голосу Америки» эти четыре часа в Измайлово назвали «полной свободой без упреков в сионизме».
100. Воронье царство
Алеша с писателем Василием Аксеновым гуляли по аллеям Тимирязевского парка, и Аксенов развивал свою идею издания неподцензурного альманаха прозы и стихов. Как многие «шестидесятники», в выражениях он не стеснялся. Если отфильтровать его речь от нецензурных слов, получалось так:
— Понимаешь, старик, у нас литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся главными вопросами жизни. Но литература не должна следовать веяниям времени, она сама создает эти веяния. Мы должны создавать их, а мы задыхаемся от цензуры. Да и кроме цензуры, моторная инерция журналов и издательств ведет к возникновению раздутой всеобщей ответственности за «шутку» литературы, не только Не умеющей быть такой, как надо, но даже такой, как вчера. Эта всеобщая «ответственность» ведет к состоянию застойного тихого перепуга, к стремлению подогнать литературную «шутку» под ранжир. Внекомплектная литература обречена порой на многолетние скитания и бездомность.