Все мы влюбчивы,
Мы — настойчивы,
Вы — уступчивы,
И под трелию
Соловьиною
Жизнь несется
На нас лавиною.
Компания зааплодировала, Маргарита заметила громко, с ехидцей:
— Вы считаете, что все женщины уступчивы? — И еще тесней прижала свою ногу.
Моня пришел другу на выручку:
— Ну, про присутствующих не говорят и не сочиняют.
— Все вы, мужчины, такие, — зашумели женщины. — Вам можно, а нам нельзя?
Становилось все шумней, пили за каждую женщину отдельно, дошла очередь до Маргариты. Моня крикнул:
— Алеша, выдай экспромт в честь хозяйки.
Алеша встал, посмотрел на нее, увидел глубокий разрез платья и нежную кожу ее груди, и решил, что настал его момент:
В моем сердце тайна скрыта,
В нем таится…
Он не успел закончить, как женщины закончили за него:
— Маргарита! Маргарита! Мы это сразу заметили.
Она погрозила ему пальчиком:
— Поэтично, но неправда! — обворожительно улыбнулась и подмигнула.
Миша Цалюк включил запись веселой еврейской музыки, все пустились танцевать «Хава нагила». Особенно красиво, типично по-еврейски, танцевал сам Миша: двумя большими пальцами он держал под мышками воображаемую жилетку и высоко и задиристо подкидывал ноги. Рита подмигнула Алеше:
— Хотите потанцевать? — Она положила руки ему на плечи и прижалась к нему.
Через час многие мужчины были пьяны, а женщины сильно навеселе. Моня рассказывал скабрезные анекдоты про Рабиновича: «У Рабиновича две слабости: одна слабость к женщинам, другая — половая слабость», «Рабинович, вы еще еб…тесь? — Да, но после меня надо пере…бывать». От его анекдотов мужчины гоготали, а женщины заливались краской и взвизгивали. Потом он полез целовать всех женщин подряд и особенно нежно приник к Лоре Гуревич, маленькой брюнетке. Вокруг со значением переглянулись. Поднялся шум, Миша кричал со смехом:
— Евреи, ша! Ну и шумный народ иудейский!
Маргарита вышла на кухню варить кофе, Алешу тянуло к ней, он пошел следом. Она покосилась на него, видела, как ему хочется обнять ее, и ждала этого. Но он смутился: одно дело признаваться в любви стихами, другое — рукам волю давать, да и увидеть могут.
— Маргарита, я хочу спросить, вы с русскими врачами больницы не очень дружите?
— Нет, почему же? Мы все очень дружны между собой, и русские, и евреи.
— Но когда мы предложили празднование в ресторане, все сказали: хотим в своей тесной компании. А здесь собрались только евреи.
— Верно, это наша устоявшаяся компания.
— Значит, русские в нее не входят?
— Иногда входят. Мои близкие подруги русские. Мы работаем вместе и празднуем вместе дни рождения. Но в тесных компаниях мы немного стесняемся их. А они нас.
— Почему так?
Она посмотрела на него с удивлением:
— Ну, как вам сказать? Мы ведь собрались ради героя, спасшего еврейскую Тору. Хотя наши прикидываются, что ничего не знают о Торе, но врут. Мишины объяснения для русских были бы странны и даже чужды. Да и ваш Моня сыплет еврейскими анекдотами. В нашей компании это звучит просто. А если русский захочет рассказать еврейский анекдот, то евреи могут посчитать его антисемитом. И наоборот, если еврей захочет сказать что-то о проявлении антисемитизма, русские могут принять это на свой счет. Даже играть еврейскую музыку было бы неудобно, если бы с нами сегодня были русские — это как подчеркивание своего еврейства. Вот поэтому в тесных компаниях евреи и русские редко бывают вместе.
Из уборной появился, сильно покачиваясь, Борис Элкунин, скептик, острый на язык. Его мутило от выпитого. Услышал конец разговора, он вставил:
— Я думал, вы обжимаетесь, а вы тут философствуете. Ты, Ритка, скажи ему просто: евреи обожают своих евреев. А среди русских процент стукачей больше. Есть евреи стукачи, но среди русских их больше. Мы, евреи, свои ребята и больше доверяем своим. Вон Мишка Цалюк, он хоть и член партии, а песни еврейские играет только евреям. Если были бы здесь русские, уж кто-нибудь из них донес бы на него и на нас: собирается сионистская компания.
Рита запротестовала:
— Ну, это ты сгущаешь.
— А ты разжижаешь. Попросту, мы, евреи, русским не во всем доверяем и имеем на это основания. Евреев все ругают, евреи всем мешают, ну а русские — очень они хороши? Да что там! Пойдем, выпьем еще коньячку с Ритиным кофе.
Напилась компания чисто по-русски, мужчины нетвердо стояли на ногах. Рита заботливо провожала их, поддерживая в коридоре, потом обернулась к Алеше и тихо сказала:
— Вы говорили, что наша компания только из евреев. А представляете, что было бы, если с нами были еще и русские?
Алеша усмехнулся, оценив ее юмор. Сам он почти не пил, ему надо было везти Моню домой. А Моня ослаб после болезни, его тоже развезло, он невнятно мычал и качался. Алеша вел его, поддерживая сзади под руки. Рита задумала не отпускать Алешу и схитрила:
— Вам ведь надо вести машину, а его нельзя оставлять одного. Я сяду рядом с ним и буду поддерживать. Вы привезете меня обратно?
— Конечно! — Алеша обрадовался, ему тоже не хотелось с ней расставаться.
Неожиданно с ними попросилась Лора Гуревич:
— Ты садись с Алешей, а я буду поддерживать Моню.
По дороге Алеша с Маргаритой видели, как всю дорогу Лора и Моня целовались на заднем сиденье. Маргарита слегка подталкивала Алешу локтем и подмигивала, кивая на них. Они высадили своих пассажиров и смотрели, как те в обнимку вошли в подъезд.
На обратном пути подол платья Маргариты свернулся по линии разреза, и красивое бедро обнажилось почти до середины. Она как бы невзначай касалась Алеши на поворотах, от касаний ее груди он замирал, так сладко было чувствовать ее тело. У дома он завернул за угол и наконец обнял ее. Маргарита прильнула, закрыла глаза и подставила губы. Алеше показалось, что таких губ он не целовал еще никогда, от них пахло чем-то приятно-свежим, они были созданы для поцелуя. Это был поцелуй желания, сладостное ощущение страсти, они не могли оторваться друг от друга. Она прошептала близко-близко:
— Хочешь подняться ко мне?
Конечно, он хотел. По лестнице они поднимались, задыхаясь от возбуждения, и, едва переступив порог, слились в поцелуе. Алеша целовал ее шею, открытые плечи, грудь, зарывшись в углубление выреза. Он встал перед ней на колени, раздвинул разрез платья и покрывал поцелуями ее колени все выше и выше, шептал:
— Какая ты красивая!
Она наклонилась к нему:
— Я тебе нравлюсь?
— Очень.
Она приподняла его с колен, прижалась к нему, почувствовала его возбуждение и опустилась на кровать:
— Все равно это будет…
Какое счастье лежать на ней! Алеша все никак не мог сообразить, как снять это красивое платье. Она шепнула:
— Молния сзади, — и повернулась набок.
Он расстегнул молнию, платье легко соскользнуло, и теперь он мог ощущать каждую часть ее горячего мягкого тела.
Маргарита смущенно прошептала:
— Погаси свет, — и отвернувшись, разделась сама.
Как это просто снимать платье с женщины и как неловко лежа снимать брюки с себя! Он зарылся лицом в ее груди, дал волю рукам, гладил слегка раскинутые бедра по нежной внутренней стороне, проводил рукой между ног, ощущая влажность ее разгорающегося желания. От этого прикосновения она задрожала, и она прижалась к нему всем горячим телом. Блаженный миг, когда женщина полностью отдается! Маргарита поддавалась каждому его движению, он нежно проникал в ее теплоту, она закрыла глаза и стонала:
— Боже, как хорошо!.. Только будь осторожен, мне не надо мальчиков и девочек…
Когда истощились опьяняющие ласки и наслаждение, они лежали рядом, лицом к лицу. Он гладил ее волосы, а она медленно водила пальцем по его губам:
— Думаешь, легко быть красивой женщиной? Говорят, не родись красивой, а родись счастливой. А у меня наоборот, не родись счастливой, а родись красивой. И вся жизнь наоборот, мне не везет с мужчинами. Но с тобой я счастлива. Объясни мне, почему ты поэт?
— Наверное, я чересчур чувствителен, слишком наивен. Поэту нужна чувствительная душа, Пушкин называл это высокой страстью… «для звуков жизни не щадить».
— Для чего нужна поэзия?
— Ты задаешь слишком серьезные вопросы.
— Не хочешь отвечать?
— Хочу. Некрасов писал, что в душе каждого человека есть клапан, который отворяется только поэзией. Я люблю стихами отворять эти клапаны.
Маргарита приподнялась на локте, заглянула ему в глаза и рассмеялась.
— Мне захотелось похулиганить. Можно? Я хочу сказать, что ты отворил сразу два моих клапана — сверху, в душе… — она замялась и добавила: — И внизу тоже.
И Маргарита притянула его к себе.
43. Выступление адвоката Фисатова
Когда о поджоге малаховской синагоги стало известно за рубежом, русским властям пришлось волей-неволей завести следствие. Алешу и Моню вызывали как свидетелей, они давали показания. Но следствие велось вяло, выявлять и наказывать преступников не торопились. Видя, что дело не продвигается, Павел попросил Сашу Фисатова:
— Ты член коллеги адвокатов Москвы. Надо как-то заставить власти отреагировать на этот акт антисемитизма. Не можешь ли ты повлиять на это дело?
— Дядя Павел, я попробую. Но от кого это зависит?
Павел усмехнулся:
— Саша, у нас в стране многое зависит от Министерства государственной безопасности, а уж когда дело касается антисемитизма, то дорожка ведет прямо туда.
Саша долго добивался приема у какого-нибудь важного начальника, в конце концов его принял заместитель министра. Сидевший перед ним генерал хмуро смотрел на него. Саше он очень напомнил следователя СМЕРШа, который допрашивал его в 1945 году, только вроде бы этот был потолстевший и еще более важный. Он подумал: «Может быть, так оно и есть». Но что было толку вспоминать? Если это и был он, то не мог запомнить Сашу, ведь он послал в лагеря тысячи таких, как Саша. Генерал тоже знал, что Саша сидел в советском лагере по решению СМЕРШа, а потом был награжден высшей боевой наградой. Он не считал, что это могло быть по его вине, не понимал, зачем явился Саша, и ждал, возможно, этот посетитель станет качать права. Вместо этого Саша рассказал ему о поджоге синагоги и закончил: