— Моня, тебя тут какой-то мальчик спрашивает.
Моня спустился вниз:
— А, это ты, Мишка. Чего тебе?
— Дядя Моня, да я просто так, поговорить хочется. Дело есть.
Моня помнил, как парень помогал тушить пожар в синагоге и как поздравлял его на свадьбе.
— Ну, пойдем ко мне, поговорим.
Миша огляделся, увидел магнитофон и начал, помявшись:
— Вот песня интересная, которую вы на маге играли. Я люблю Высоцкого слушать, здорово он критику наводит. Дядя Моня, а за что антисемиты евреев не любят?
— Как тебе сказать, наверное, за то, что они умные.
— Вот и я так думаю. Дядя Моня, я помню, как вы в огонь кинулись и из огня вышли с тем большим свитком в руках… Как это называется?
— Тора.
— А что в этой Торе написано?
— Законы еврейские, древние, очень важные. — Моня понимал, что у Миши на уме что-то другое, и спросил: — А все-таки, о чем ты хочешь поговорить?
— Только вы не смейтесь. Я хочу спросить, что нужно, чтобы в еврея переделаться?
Моня поразился:
— Вот тебе на! Тебе-то зачем знать?
— Да так… Ведь есть же евреи, которые крестились. Они что, русскими становятся?
— Ну, не совсем. Они русскими не становятся, но иудеями перестают быть.
— Мне вот говорили, чтобы стать евреем, нужно сделать это… обрезание, что ли.
— Можно и обрезание, конечно. Но от того, что тебя обрежут, в паспорте не напишут, что ты еврей. Это и по медицинским показаниям делают. Ты почему спрашиваешь?
Миша вдруг выпалил:
— А может, я сам хочу стать.
— Евреем хочешь стать? Это при русских-то родителях! А они об этом знают?
— У меня одна мать. Она не знает. Мне бы побольше самому узнать об евреях.
— Хочешь узнать? Я могу поговорить о тебе с раввином, он все объяснит.
— Вот здорово! А без обрезания никак нельзя? Вам делали обрезание, это больно?
— Мои родители евреи, но нерелигиозные, они отнесли меня не к раввину, а к знакомому профессору Вишневскому, в больницу. Он сделал мне обрезание, а сам я, конечно, ничего не помню.
— Понимаете, дядя Моня, я бы хотел, да боюсь очень.
— Ладно, я поговорю о тебе с раввином. Но сначала тебе надо прочитать Библию.
— А это что, Библия?
— Это древняя и главная еврейская книга, и не только еврейская, но для многих вер главная. Дам почтить, только никому не говори, дома прячь, а когда прочтешь, сразу верни.
— Ой, спасибо, дядя Моня! — И Миша ушел, бережно неся завернутую в газету Библию.
Моня еще долго удивлялся такому невероятному желанию: что могло случиться с русским пареньком, что он вдруг захотел стать евреем?
Миша Парфенов пришел в синагогу к малаховскому раввину поговорить. Сначала оба молчали, раввин внимательно вглядывался в него, дергал себя за бороду. Потом спросил:
— Вы, молодой человек, водку пьете?
— Не-е, я непьющий. Ребята надо мной смеются. А евреям пить можно?
— Можно, только немного.
Миша залюбовался стариком раввином, подумал: «Вот ведь какой важный».
Раввин спросил:
— Так чего вы от меня хотите?
— Я к вам с просьбой: можете вы меня сделать евреем?
Раввин дернул себя за бороду:
— Да-да, мне Моня Гендель говорил. Не так много русских парней хотят принять иудейскую веру. На самом деле, вы первый. Вы это сами решили или вас кто-то научил?
— Не-е, никто не научил, сам хочу. Я всю Библию прочитал, готовился.
— А вы знаете, что вам надо будет сделать обрезание?
— Знаю я… — Миша помялся: — А без этого никак нельзя?
— Без обрезания нет еврея, — строго сказал раввин. — Это древний договор между Богом и Авраамом. Авраам и сделал первое обрезание.
Миша вздохнул:
— Вот у христиан, у них проще: водой покропят — и уже крещеный. Это не страшно. Боюсь я очень. А кто это делает?
— Делает специальный человек, мохел, но он делает обрезание именно детям. Вам должен делать врач, а мохел будет стоять рядом, и это будет символично. Но в том-то и дело, что в наше время трудно организовать обрезание в больнице. Надо просить врача-еврея сделать это тайно. Но мало кто решится привести в операционную целую группу евреев, чтобы они там пели.
— А надо чтобы пели?
— Это праздник, полагается и петь, и плясать, и специальное кошерное вино пить.
— Все равно, боюсь я очень.
— Вы, молодой человек, решайте, хотите стать иудеем или нет?
— Хотеть-то я хочу, только вот обрезания боюсь.
— Ну, думайте сами… — И раввин еще раз дернул себя за бороду.
50. Лилино материнство
Лиля писала родителям в Москву бодрые письма, но не упоминала, что жизнь в Албании становится все бедней и тяжелей. Даже в специальном распределителе сократили продуктовые пайки, и Влатко приносил пакеты все реже и все меньше. Вскоре ввели систему талонов на основные продукты. Но и по талонам доставать их было очень трудно. Домработница простаивала все дни в длинных очередях, чтобы отоварить талоны хоть чем-нибудь. Некоторая поддержка шла из деревни, иногда родственники присылали Влатко кое-какие овощи и даже немного мяса.
Лиля говорила, вздыхая:
— До чего это похоже на ситуацию в России во время войны с Германией. Мы с мамой жили тогда в эвакуации в городишке Алатырь. В моих детских воспоминаниях осталось, что там всегда стояли такие же длинные очереди понурых людей. Они ждали и надеялись раздобыть хоть что-нибудь.
Влатко был теперь почти постоянно мрачно настроен, часто говорил:
— Наш Энвер Ходжа завинчивает гайки.
Он работал целыми сутками, часто выезжал в районы. Возил его тот же тщедушный усатый шофер, дальний родственник. Он всегда приветливо улыбался Лиле, но Влатко все-таки предупредил ее:
— Будь с ним осторожней, у нас никому нельзя доверять.
«Никому нельзя доверять» — эта фраза тоже напомнила Лиле старые времена, она часто слышала ее от мамы и хорошо усвоила.
— Влатко, ты же говорил, что он твой родственник.
— В Албании мы все родственники, страна у нас маленькая. Но именно потому, что мы знаем друг друга, все здесь разносится быстрей и громче. Мало ли что это парень может болтать про нас. Будь осторожней.
Получалось, что на работе Лиля должна быть осторожной в разговорах с русскими коллегами, потому что они шпионы, а в албанском обществе должна проявлять осторожность, потому что все тесно связаны друг с другом и легко могут предать. Друзей у нее не было, хотя Милена Ходжа время от времени продолжала приглашать ее в кафе и заводила с ней почти откровенные разговоры. Лиля привыкла беседовать очень осторожно и о жизни в Албании говорила даже восторженно, вопреки тому, что думала. И еще она привыкла к тому, что Милена всегда хвалит ее драгоценности, и специально, чтобы сделать ей приятное, надевала что-нибудь из них.
Семейная жизнь Лили и Влатко вошла в ровные берега, он почти постоянно был усталым и раздраженным, она осторожно старалась подбадривать его, не задавала лишних вопросов. А он не спрашивал, довольна ли она жизнью, догадывался, что не могла быть очень довольна, хотя и не выражала никакого неудовольствия. Одна очень интимная проблема особенно угнетала ее: на фоне однообразного существования их сексуальная жизнь тоже стала обычной обязанностью супругов. Иногда ночью Влатко перекатывался на ее половину постели, ложился на нее, ничего не говоря… Она тоже молча, привычно раздвигала ноги, сгибала в коленках, чтобы ему было удобней и проще. Влатко двигался быстро, механически, не пытаясь изощрять ласки, старался скорей закончить привычный процесс. Она так же привычно слегка поддавалась его ритму. В их слияниях ощущалось теперь что-то механически-холодное, это мешало ей получать полное удовольствие. Такие раньше томительные и сладкие, их ночи все больше становились как бы бытовой обязанностью.
Влатко прерывал свое проникновение до эякуляции, чтобы Лиля не забеременела: так они договорились в самом начале. Удовлетворив страсть в последнем бешеном нажиме, он быстро выходил из нее и молча и тяжело засыпал. А она, не успев испытать сладость и дрожь оргазма, все продолжала лежать на спине с раскинутыми ногами и думала: «Как это было совершенно иначе раньше, и как быстро и незаметно все изменилось…»
Лиля чувствовала, что для обновления их жизни выход есть только один — завести ребенка. Этого ей хотелось все больше и больше. И однажды ночью она решилась и шепнула Влатко:
— Влатко, милый, я мечтаю о ребенке. Если ты тоже хочешь, кончай в меня, кончай. Я разрешаю.
Это так удивило его, что он застыл, посмотрел на нее:
— Ты правду говоришь?
— Конечно, правду, я хочу ребенка. У нас будет сын или дочка, и начнется новая жизнь втроем.
На этот раз он опять ласкал ее так же горячо, нежно и долго, не торопился, и, когда бурно и сильно кончил в нее, она испытала долгожданный оргазм. Оба застонали от наслаждения, и он не заснул, а продолжал целовать ее:
— Я тебе признаюсь: я тоже хочу ребенка. Но я боялся говорить тебе об этом, потому что не знал, захочешь ли ты…
— Влатко, ты смешной. Почему ты боялся?
— Знаешь, Лилечка, жизнь и работа так усложняются! Я уже не могу быть уверен в будущем, как раньше.
— Влатко, но что нам грозит? Ведь если мы вместе, нам ничего не страшно.
— Да, если вместе… — на этом он заснул.
Возобновились и участились их горячие ночные ласки, Лиля ходила счастливая, а домработница Зарем хитро на нее поглядывала. И однажды ночью Лиля шепнула Влатко:
— Я беременна.
Он так был поражен и обрадован, что даже перестал ласкать ее и наивно спросил:
— А тебе это не вредно теперь?
— Нет, не вредно, а полезно, — засмеялась она в ответ.
— Но я буду осторожней, чтобы не навредить тебе и ребенку.
— Ты глупый, Влатко, это нам обоим не навредит, ну, до последнего времени перед родами. Понимаешь?
Понял он или не понял, но стал проникать в нее неглубоко и несильно.
Лиля написала родителям: «Дорогие мои, поздравьте меня: я беременна. Через полгода вы станете бабушкой и дедушкой». Дома она не скрывала этой новости от Зарема, и они горячо обсуждали, как станут растить ребенка.