релу с американского корабля. Капитан подлодки Вадим Орлов решил потопить американский корабль. Это легко могло привести к началу войны, но двое из трех старших офицеров были против — торпедирование отменили.
Напряженную обстановку удалось разрядить путем долгих переговоров посла СССР Анатолия Добрынина с Робертом Кеннеди, братом президента и министром юстиции. Каждый их них информировал свое правительство, и наконец, 28 октября, Хрущев согласился убрать ракеты с Кубы в ответ на обещание Кеннеди не производить вторжения. Началось размонтирование ракетных установок, и русские корабли поплыли обратно, увозя технику и солдат. В ноябре все закончилось.
Это была невероятно опасная и дорогостоящая авантюра Хрущева. Заносчивый и самовлюбленный Фидель Кастро был обозлен уступкой Хрущева, счел ее предательством со стороны Советского Союза, так как все решения принимали без его участия[89].
Радио «Голос Америки» передавало подробности Карибского кризиса, Моня Гендель комментировал:
— Что делает этот Хрущев?! Как не вспомнить строчки из шекспировского «Гамлета»: «Что он Ге-кубе, что ему Ге-куба?» Надо только приделать приставку «ге» к имени Хруща. Это же моська по сравнению со слоном Америкой. Хватило все-таки ума в последний момент отказаться от войны.
В мае 1963 года Хрущев пригласил Фиделя Кастро в Москву, принимал как героя, революционера и коммуниста, наградил званием Героя Советского Союза. Это вызвало недоумение и гнев людей: «Мало того что вся Куба полностью живет на наши средства, так за это он еще и Героя получил!»
Алеша написал эпиграмму на Кастро:
Он — Хрущеву подражанье,
Хоть с кубинской бородой,
Он у нас на содержанье,
И за это — наш герой.
54. Хрущев на художественной выставке
В московском Манеже 1 декабря 1962 года устроили художественную выставку «Новая реальность». Никита Хрущев пришел ее осматривать в сопровождении членов президиума ЦК партии и «придворных художников» С.Герасимова, Б.Иогансона и В.Серова. Всего месяц прошел после провала затеянного им «кубинского кризиса», и Хрущев был все еще в плохом настроении. Сопровождавшие жались позади.
Войдя, Хрущев громко заявил:
— Ну, признавайтесь, где у вас тут праведники, а где грешники, показывайте свои художества!
По стенам были развешаны работы молодых художников-абстракционистов. Хрущев хмуро шел вдоль стен с картинами, раз за разом раздавались его выкрики:
— Дерьмо!.. Мазня!.. Кто им разрешил так писать?! Всех на лесоповал! Пусть отработают деньги, которые на них затратило государство! Безобразие! Это осел хвостом писал, или что?
Он подошел к «Автопортрету» Жутковского, закричал:
— Дегенеративное искусство! Почему ты не показываешь лица советских людей? Если взять картон, вырезать в нем дырку и приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить — жопа будет, вот что.
Вся свита угодливо заулыбалась. Хрущев обратился к группе растерянных модернистов:
— Кто здесь главный?
«Главным», просто по возрасту, оказался скульптор Эрнст Неизвестный. Его отец Иосиф Моисеевич был врачом в Свердловске, а мать Белла Абрамовна писала книги для детей, но он пошел по собственному пути, став скульптором-модернистом. Неизвестный смело встал перед Хрущевым и громко сказал:
— Никита Сергеевич, вы глава государства, и я хочу, чтобы вы посмотрели мою работу.
Хрущев недоуменно пошел за ним. Как только он увидел его скульптуры, он сразу сорвался и закричал:
— Если вы будете делать такие скульптуры, то нам бронзы на ракеты не хватит.
Тогда на Эрнста с криком выскочил председатель госбезопасности Александр Шелепин:
— Ты где бронзу взял?! Ты у меня отсюда никуда не уедешь!
Неизвестный, человек эмоциональный и неуправляемый, вытаращил черные глаза и в упор уставился на Шелепина:
— А ты на меня не ори! Пусть меня воспринимают, как сумасшедшего. Это дело моей жизни. Давай пистолет, я сейчас здесь, на твоих глазах, застрелюсь.
Хрущев сердито заметил:
— Вы проедаете народные деньги, а производите дерьмо!
Неизвестный смело парировал:
— Вы ничего не понимаете в искусстве.
Ошеломленный Хрущев возразил:
— Был я шахтером — не понимал, был я политработником — не понимал. Ну, вот сейчас я глава партии и премьер и все не понимаю. Для кого же вы работаете?
Но Неизвестный продолжал:
— Никита Сергеевич, вы меня ругаете, как коммунист, вместе с тем есть коммунисты, которые поддерживают мое творчество, например Пикассо, Ренато Гуттузо. Им мои работы нравятся.
Хрущев хитро прищурился:
— А вас лично волнует, что они коммунисты?
— Да! — На самом деле ему хотелось бы сказать: «Мне плевать, мне важно, что они большие художники!»
Хрущев это почувствовал и продолжал:
— Ах, это вас волнует! Тогда пусть это вас не волнует, ваши работы не нравятся мне, а я в мире коммунист номер один.
Он постепенно взвинчивался и искал, как бы пообиднее объяснить, что это за скульптор, этот Эрнст Неизвестный. Наконец нашел и сам обрадовался:
— Ваше искусство похоже вот на что: если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите.
Свита опять с готовностью засмеялась. Потом Хрущев немного остыл и подытожил:
— Ну вот, мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ — это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы — партия. Значит, мы и будем решать, я вот буду решать[90].
О посещении Хрущевым выставки газеты писали: «Во время ее осмотра Никита Сергеевич Хрущев, руководители партии и правительства высказали ряд принципиальных положений о высоком призвании советского изобразительного искусства, которое многообразными средствами должно правдиво отображать жизнь народа, вдохновлять людей на строительство коммунизма».
Моня Гендель, завсегдатай всех вернисажей и театральных премьер, был в тот день на выставке и, оттесняемый охраной, издали наблюдал спор Хрущева с Неизвестным. Он тут же сочинил и пустил в народ анекдот: «Хрущев осматривает выставку картин авангардистов в Манеже, спрашивает:
— Это что за дурацкий квадрат с красными точками вокруг?
— Это символизирует советский завод и спешащих на работу трудящихся.
— А это что за дорога, измазанная зеленым и желтым?
— Это колхоз, в котором созревает кукуруза.
— А что это за синяя уродина?
— Это картина „Обнаженная“ художника Фалька.
— Кто же на такую обнаженную Вальку захочет залезть?
— А это что за жопа с ушами?
— Это не картина, это зеркало, Никита Сергеевич».
Узнав от Мони про спор на выставке, Алеша написал:
Скульптор Эрнст Неизвестный
Был с Хрущевым в схватке тесной.
Спорили авангардист
И заядлый коммунист.
Эрнст сказал Хрущеву с чувством:
«Перед новым вы искусством.
И в России авангард
Получает тоже старт».
Но разгневался Хрущев,
В окруженье холуев:
«Это что же за скульптуры
Без лица и без фигуры?»
И кричал он, как холопу:
«Я здесь вижу только жопу!»
Эрнст ответил: «Зря кричите,
Вы же в зеркало глядите…»
…………………………………
Вывод прост — при коммунизме
Нет прогрессу места в жизни.
* * *
Истинное отношение молодых людей к происходящему выразила в своем письме Хрущеву студентка Московского университета Щеголькова: «Я нахожусь сейчас а полной растерянности. Все, во что я верила, во имя чего жила, рушится… Атмосфера, создающаяся сейчас, есть атмосфера администрирования, насилия, необоснованных обвинений, оплевывания, демагогии и декламации самых высоких слов, которые честный человек произносит в самый трудный момент»[91].
55. Горечь рокового часа Семена Гинзбурга
Семен Гинзбург всегда был хорошо организованным человеком, когда дело касалось работы, но привык, что дома им руководила Августа. Переехав в Кокчетав, он забывал принимать лекарства по расписанию, как обещал ей. Новая работа часто отвлекала его, то длинные заседания в совнархозе и обкоме партии, то утомительные и неудобные поездки по совхозам в районах. Его угнетало, что его большой организационный опыт в строительстве был ему теперь абсолютно не нужен. Впервые в жизни он не имел ясного представления, что делать по организации работы совнархоза для поднятия целины, зачем вообще Хрущев послал его сюда.
Перестав регулярно принимать лекарства, Семен все чаще ощущал давящую боль в левой стороне груди. Боль растекалась по лопатке и отдавала в левую руку. Но чуть ли не каждый раз получалось, что в этот момент он бывал на заседаниях, говорил, докладывал, обсуждал, спорил и поэтому стеснялся при людях класть под язык таблетку нитроглицерина. Даже морщиться от боли он тоже стеснялся, только делал небольшие паузы в выступлениях. Боль затихала, и только оставшись один, он вспоминал про лекарство и принимал его.
Дома поздними вечерами он тяжело вздыхал, сидел несколько минут, отдыхая, и потом уже звонил в Москву. Разница во времени с Кокчетавом была три часа, там бывал еще ранний вечер, и он не боялся, что может разбудить Августу.
— Авочка, ну как ты там, родная моя? Как Алешка?
Августа с тревогой ждала звонков и старалась по голосу угадать состояние мужа.