— Сговорились? — И по-стариковски заплакал.
Суслов закончил:
— Есть предложение: в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья освободить товарища Хрущева с поста первого секретаря ЦК, члена Президиума и председателя Совета Министров.
Руки подняли все.
Суслов опять заговорил:
— Следующий вопрос повестки дня: об избрании первого секретаря ЦК партии. Есть предложение рекомендовать товарища Брежнева Леонида Ильича. Кто «за», прошу поднять руки.
Вопрос был решен заранее: бесцветная кандидатура Брежнева устраивала всех — им можно было манипулировать. Руки опять подняли все.
Хрущев боялся, что сейчас его арестуют, как когда-то он велел арестовать Берию. Он едва встал со стула, Семичастный и два генерала помогли ему выйти из зала. Ставленники Хрущева смотрели ему вслед без жалости. Да, они его боялись, но сейчас они испугались еще больше — за себя. Нет, своих насиженных мест они никогда не уступят. Первым решением Брежнева была отмена ротации.
Это сразу укрепило его позицию.
Хрущева вели под руки по тому же коридору, по которому когда-то волокли упиравшегося Лаврентия Берию.
По тому же коридору плелась, опустив головы, «антипартийная группировка» — Маленков-Молотов-Каганович и «примкнувший к ним Шепилов»; здесь же вышагивал развенчанный маршал Жуков, шла изгнанная Екатерина Фурцева. Теперь по этому коридору вели самого Хрущева.
Его не арестовали, привезли на новую, заранее подготовленную городскую квартиру, за ними следовали две машины с незнакомой охраной. Он всегда ездил с охраной, но в этот раз отличие было в том, что раньше его охраняли от людей, теперь людей охраняли от него.
У подъезда дома его ждал испуганный Сергей, младший сын. Слух о его отстранении уже распространился по Москве. Хрущев сказал сыну:
— Что же, я могу быть доволен, что позволил им отправить меня только на пенсию.
План его противников был продуман до мелочей: родственников Хрущева в тот же день сняли с выгодных постов, начиная с всесильного временщика зятя Алексея Аджубея, редактора газеты «Известия». Его не только сняли с должности, но выбросили из кабинета, отобрали служебную машину и вывели из состава депутатов и ЦК партии.
Командующему Кантемировской дивизией генералу Яковлеву через три дня пришел приказ снять засаду «дзержинцев», его повысили в звании за операцию, проведенную без единого выстрела. Командир «дзержинцев» получил приказ отменить боевую готовность, приказ шел от Косыгина, главы правительства.
Три космонавта, вылетая в космос при Хрущеве, давали клятву: «Готовы выполнить любое задание советского правительства». Через два дня они благополучно приземлились, в их честь устроили митинг на Красной площади. По установленной традиции они стояли на трибуне Мавзолея и с удивлением видели, как на месте Хрущева стоит Брежнев.
Неувядаемый остряк Моня Гендель пустил по этому поводу новые хохмы: «Теперь космонавты должны перед полетом давать такую клятву: готовы выполнить любое задание любого советского правительства», «Что общего между Хрущевым и космическим кораблем „Восход-1“? Оба вылетали в один и тот же день».
Алеша написал стихи, как будто подводящие итог правлению Хрущева:
В истории ирония сокрыта —
Явились вы почти царем, Никита,
И мы с надеждою вначале
Реформ и оттепели ждали,
Как ждут весною с гор ручьев.
Вы обманули нас, Хрущев.
Ручьи надежды испарились,
И ожиданья не случились.
Вы вознесли свою натуру,
Установили диктатуру,
И к русскому долготерпенью
Вы стали сталинскою тенью.
Евреев сильно не любя,
Их разогнали от себя;
Они могли бы вам помочь,
А вы их отстранили прочь.
Скептический еврейский ум
Мог дать вам путь для новых дум.
Но, не ценя ничьих советов,
Рулили вы страной Советов.
Паденья вашего позор
Мы ожидали с давних пор.
Вы свой спектакль отыграли,
И вас забудут без печали.
Прощай, развенчанный Никита!
В истории ирония сокрыта.
Хрущев боялся ареста и теперь фактически оказался под домашним арестом. За высоким забором в подмосковном поселке Петрово-Дальнее ему выделили обыкновенную дачу и небольшую квартиру в Москве. Но у него не было свободы передвижения, его постоянно сопровождал охранник, который не давал близко общаться с людьми. Теперь Хрущев целыми днями возился в доме на огороде: из крестьян он произошел, к крестьянам и вернулся.
А по деревням распевали частушку:
Стыд и срам на всю Европу,
Подвела нас простота.
Десять лет лизали жопу,
Оказалось, что не та.
72. Крушение надежд
«Хрущева сковырнули!» По Москве и по всей стране мгновенно разнесся слух: люди не могли поверить, пока не увидели своими глазами: повсюду снимают его портреты. Говорили об этом с удивлением, радостью и даже злорадством. Ни возмущения, ни сожаления после его падения в народе не было. В кругах свободомыслящей интеллигенции, особенно еврейской, опять появилась надежда хоть на какие-то улучшения: может, следующее правительство все-таки смягчит давление?
Моню Генделя вызвали в общество «Знание»:
— Поедете в Харьков с лекцией на тему «Единство ленинского Центрального Комитета Коммунистической партии — залог успехов Советского государства». Вот вам инструкция, упор делайте на тезис, что новый генеральный секретарь ЦК товарищ Леонид Ильич Брежнев — выдающийся деятель партии и государства.
Моня немедленно поинтересовался:
— А если про Хрущева спросят?
— Говорите: освобожден по состоянию здоровья.
Моня продолжал еще более наивно, почесывая затылок.
— Спросят ведь: как же так, вчера был здоров, а сегодня освобожден по состоянию?
— В сообщении ЦК ничего другого не сказано. Ну, можете намекнуть, есть, мол, данные, что пошел против партии.
— Ага, пошел против партии! Это подойдет.
Выйдя на улицу, Моня про себя ухмыльнулся: «Раньше надо было читать лекции, что Хрущев незыблемо проводит ленинскую линию партии, а теперь, оказывается, надо говорить, что пошел против партии. Это ж усраться можно! Да и формулировочка у них старая — „единство ленинского ЦК“. Знаем мы это единство: все готовы друг другу горло перегрызть. А кто знает хоть что-нибудь хорошее про этого Брежнева? Слышал я одно его выступление, он косноязычный. Что ж, придется снова валять дурака, как тогда на лекции про антипартийную группировку в селе Туча». — Моня с удовольствием стал вспоминать деревенские радости с бригадиршей Тамарой.
Хотя Харьков находится на Украине, город всегда был русским. И с давних пор там существовала большая еврейская община. По численности еврейского населения Харьков был третьим городом после Москвы и Ленинграда. В нем жили родственники Мони со стороны матери, Губергрицы из городка Никополя. Они были вторым поколением евреев, переехавших в крупный город из маленького местечка, все получили образование и занимали хорошие должности. Но Моня поражался, до чего в них оставалось много провинциального. У них оставались связи с евреями из местечек, а Моню они считали «столичной штучкой».
— Монечка, дорогой ты наш, как мы рады видеть тебя! Смотри, какой ты важный, одет с иголочки, ездишь по всей стране, читаешь лекции. Наверное, ты стал большим человеком, а?
Перед родственниками Моня чувствовал себя не таким самоуверенным, как обычно:
— Никем я не стал, как был Моня Гендель, так и остался.
А они расспрашивали с некоторой усмешкой:
— Так что, Монечка, если у вас в Москве сковырнули Хрущева, так что от этого будет евреям — лучше или хуже?
Моня отшутился:
— Знаете разницу между пессимистом и оптимистом? Пессимист говорит: будет еще хуже, а оптимист говорит: хуже, чем есть, быть не может. Я оптимист, могу сказать: хуже быть не может.
— Хохмишь, Монечка. А этот Брежнев, он как относится к евреям?
— Не знаю, как относится, знаю, как он произносит некоторые слова. Вот послушайте: что такое «сиськи-масиськи» — это в произношении Брежнева слово «систематически». А что такое «сосиски сраные»?
— Ну, Моня, ты уж совсем!..
— Ничего не «совсем». Так Брежнев произносит «социалистические страны».
— Монечка, это все твои хохмы. А говорят, у него жена еврейка. Это правда?[112]
— Еврейка она или нет, если вам интересно, приходите на мою лекцию, все узнаете.
— Азохен вэй, Моня, ты что, будешь читать лекцию о евреях?
— Нет, конечно. Лекция про сплоченный ленинский Центральный Комитет. Ленин по отчеству был Ильич, и Брежнев тоже Ильич. Я назову свою лекцию «От Ильича до Ильича».
— Ты опять хохмишь, как всегда.
— Все евреи хохмят, хотя не все умеют.
— Так и чего ты хочешь от нас со своей лекцией? Знаем мы эти лекции, все пустем майзес[113]. Ты от себя все равно не скажешь ни слова. Вы, московские евреи, не настоящие евреи.
— Как это, не настоящие, почему?!
— Потому что вы оторвались от еврейской массы.
— Кто же настоящие?
— Ой, он еще спрашивает, кто настоящие! Есть две прослойки евреев: такие, как вы, — это одна прослойка, живете в Москве или в крупных центрах, женитесь на этих русских девках, не знаете идиш и считаете себя ассимилированными с русскими.
— Я, например, женат на еврейке.
— Ха! На еврейке. А идиш она знает?
— Нет, конечно. Никто у нас в Москве на идиш не разговаривает.
— Вот мы и говорим, все вы ненастоящие, вы ассимилированные.
— Ну и что ж из того? Все равно мы евреи, и русские нас тоже своими не считают. Все равно именно московские задают тон.
Родственники продолжали наст