В 435 г. новые крупномасштабные волнения того же рода возникли в Галлии под началом некоего Тибатто; он обратился за помощью к рабам и продержался против римлян в течение двух лет. 440-е годы были свидетелями возрождения подобных волнений под предводительством лекаря по имени Евдоксий, который в конце концов бежал к гуннам. И в Испании, не впервые, беспорядки вылились в восстание, длившееся до тех пор, пока армия вестготов, посланная Аэцием, не разбила восставших в 454 году.
В любопытной пьесе в стихах под названием Протестер (Жалобщик), которую относят к началу пятого века, рассказывается, как Багауды сформировали рудиментарные политические структуры, включая собственные народные суды, «где смертные приговоры вывешивались на ветвях дуба, либо прикреплялись к человеческим останкам». Беспорядки, распространившиеся на широкие просторы провинций, были настолько всеобъемлющими, что отчаявшиеся люди, бежавшие как от правительства, так и от лендлордов, были вынуждены брать дело защиты в свои руки.
Напрасно имперские власти разражались угрозами. В конце четвертого века было объявлено, что любой, оказывающий бандитам помощь или предоставляющий им кров, будет наказан плетьми, либо даже сожжен живьем. Право использования оружия против таких лиц предоставлялось каждому члену отрядов общественной самообороны; законом 409 г. было предусмотрено, что слова «пастух» и «бандит» следует считать синонимами.
Однако семью годами позже, в связи с «бесчисленными бедами нашего времени» было решено объявить амнистию в надежде, что более мягкая политика успокоит эти вооруженные шайки. Увы, ни одна из этих мер, ни жесткая, ни примирительная, не позволили восстановить общественный порядок.
И чему удивляться, спрашивает Сальвиан. В отличие от большинства своих современников он был чрезвычайно враждебен к тем мерам, которые принимал Аэций против бандитских шаек. В их бегстве от общества и чинимых беспорядках он обвинял римских правителей и высший класс общества. Бандитизм, заявляет он, универсален, и никто не может чувствовать себя в безопасности от него. Но, по его мнению, так называемые бандиты были ни в коей мере не виновны. Их поступки были полностью спровоцированы поведением им нечестивых и кровожадных угнетателей.
…Бедных грабят, вдовы стонут, сирот притесняют, так что многие, даже люди знатного рода, получившие либеральное воспитание, ищут совместного с врагами убежища во избежание смерти в условиях всеобщих гонений. Они ищут у варваров прощения римлянам, поскольку не могут вытерпеть варварское бездушие у римлян …
Мы превращаем их несчастья в преступление, мы клеймим их прозвищем, которое напоминает об их утратах, прозвищем, которое мы сами придумали, чтобы оскорбить их. Мы называем смутьянами и преступниками тех, которых мы сами обрекли на преступления. По какой еще причине мы заставили Багаудов спасаться от наших несправедливых действий, неправедных решений властей, издевательств со стороны тех, кто обратил возмущение общества на повышение своего личного благосостояния и превратил налоговые обвинения в возможности для грабежа?
Вместо того, чтобы разумно управлять своими подданными, власти, как дикие звери, пожирают их, питаясь не только их собственностью, как это делают обыкновенные бандиты, но и их разодранной плотью и их кровью. Пришло время, когда люди, наполовину раздавленные и уничтоженные грубыми вымогательствами, становятся настоящими варварами, так как им не разрешают быть римлянами. Они уже готовы становиться теми, кем они никогда не были, поскольку им запрещают быть теми, кем они когда-то были; и их вынуждают изо всех сил защищаться, поскольку они обнаруживают, что уже полностью утратили свою свободу.
Как наше нынешнее положение отличается от былых времен? Те, кто ранее не присоединился к Багаудам, вынуждены сделать это сейчас. Беспредельные страдания бедняков побуждают их стремиться стать Багаудами, но им мешает их слабость. Они как пленники под игом врага, выносящие пытки по необходимости, а не по своему выбору; сердца их рвутся к свободе, а они переживают ужасы рабства. Так обстоят дела среди почти всех низших классов.
Давным-давно, казалось, прошла целая вечность, был золотой век ранней Империи, когда, как верил Аммиан «знатные и бедняки в едином порыве и согласии стремились отдать жизнь за свою страну, чтобы обрести спокойную и мирную жизнь на небесах». Эти времена, конечно, прошли, а за ними последовало фундаментальное саморазрушающее отсутствие какого-либо единого духа нации. «Мужчины сражаются не так, как это делалось в старину, — приводит Маколей древнюю римскую пословицу в своей поэме Гораций. Но такой же серьезной в эти времена поздней Империи была неудача в сборе налогов, крайне необходимых для поддержания боевого духа армии.
Конфликт между властями и народными массами был одной из главных причин крушения Империи. Маркс использовал эту ситуацию для иллюстрации своего мнения о том, что классы вообще не имеют общих интересов, а их борьба друг против друга является бесконечной. Но Маркс также заявил, что особой причиной падения Римской империи была опора ее социального строя на рабство, что привело к феодальной системе, взорвавшей имперскую структуру изнутри. Быть может, точнее следовало бы сказать, что одной из главных причин развала Империи было то, что «свободное» население, которое обязано было обеспечивать благосостояние государства, настолько жестоко грабили взиманием чрезмерных налогов, что оно больше не смогло платить и, в результате, вообще потеряло свободу, а пустая оболочка государства, оставшегося в изоляции, не смогла противостоять вторжениям извне.
Вот таким было ужасное разобщение между государством и огромной массой его подданных, и, естественно, между богатыми и бедными.
Глава 4БОГАЧИ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА
В предыдущей главе обсуждались трагические обстоятельства, приведшие правительство Рима к прямому конфликту с доведенным до нищеты большинством своих подданных. Такой же бесславный итог ожидает государство, когда его правительство находится в конфронтации с высшим классом. Именно эта ситуация самым очевидным образом возникла в Древнем Риме — несмотря на все привилегии, которыми обладал этот класс — и стала еще одним видом разлада, предопределившим окончательный развал.
На закате Римской империи высший слой общества в основном состоял из лиц, носивших титул сенаторов. Еще при первых императорах сенат, этот совещательный орган, мнение которого определяло важнейшие государственные решения, превратился в подчиненный и мало что значивший институт.
Во времена распада Империи произошли большие изменения, и в том, что касалось сенаторов, это были изменения к лучшему. Хота сам сенат, как государственный орган, так и продолжал мало что значить, его отдельные члены получили значительно большую власть, чем когда-либо ранее.
Те из них, кто обычно заседали в здании сената в Риме, имели мало общих дел с императором, который, как правило, находился в Медиолане (Милан), а позднее в Равенне. Последствия его отсутствия были в чем-то неблагоприятны для роли сената, а в чем-то положительны. Доктрина «где Цезарь — там и Рим» и тот факт, что в Риме обычно не было императора, казалось, мог свести сенат до малозначительной роли городского совета. И именно так зачастую выглядело его положение. С другой стороны, перемещение императора и его двора в другие города обеспечивало сенаторам («призванным отцам») куда большую степень независимости. Более того, Константин, чей переход к христианству вынудил его дать отступного языческой аристократии, увеличил число важных постов, доступных сенаторам.
Правда, он отлучил их от армии, их не допускали туда очень много лет, но ежегодная пара консулов, должность которых тогда еще много значила, была поднята по своей престижности на максимальную высоту по сравнению с временами ранней Империи: эти места теперь полностью резервировались за наиболее видными приближенными императора, его близкими друзьями, которых он называл своими компаньонами. У них не было больших забот в период пребывания на посту консула. Как заметил Гиббон, консул времен поздней Империи «мог без помех созерцать свои собственные достоинства». Но за время консульства все члены семьи консула и его потомки навсегда попадали в число аристократов, а также, как правило, обогащались.
Так что, хотя собственно Рим больше не являлся центром событий, ведущие граждане города добились такой степени личного влияния, которой они не обладали предыдущие четыреста лет. Классовое самосознание было чрезвычайно высоким. Сим-мах, сам видный аристократ, замечал, что «голубая кровь кричит о себе и всегда признает своих». В то же время аристократическая структура не была полностью замкнута у своего основания. Поэт Осоний, например, пробился в привилегированные слои общества и, проявляя гнетущее подобострастие к людям высокого происхождения, преуспел в выгодном устройстве всех своих родственников.
Однако его соавтор Клодиан говорит о повсеместном негодовании сенаторов, когда евнух Евтропий стал консулом на Востоке; Иероним пишет об охватившей их ярости из-за того, что человек низкого происхождения, «селянин», отхватил у них пост консула, который, как они считали, по праву принадлежал им. Более того, большинство писателей считало само собой разумеющимся, что низшие классы должны относиться к консулу и сенатору с безмерным почтением.
Со времен ранней Империи значение термина сенатор существенно расширилось. Теперь лица, носившие это звание, никоим образом не относились только к сравнительно малому числу высокопоставленных людей, действительно восседавших в сенате. Местом их собраний во времена поздней Западной империи была курия, которая и сегодня располагается у Римского Форума. Она едва могла вместить 600 человек, входивших в сенат во времена ранней Империи. А теперь в ее состав входило около 2000 сенаторов, не считая еще 2000 их коллег в аналогичном государственном органе в Константинополе.