ПЕРЕД БУРЕЙ
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет…
Итак, список потенциальных революционеров, устремившихся на штурм власти, был весьма обширным. Но что же сама власть и ее многочисленные сторонники? Неужели она смиренно и молча ждала своей участи, ничего не предпринимая в ответ? Конечно, нет, меры принимались. Но эти меры были явно неадекватны существовавшим вызовам.
Новый, 1917 год
Рождественские праздники и встреча нового, 1917 года проходили в царской семье не очень весело. «На Рождество были обычные елки во дворце и в лазаретах; Их Величества дарили подарки окружающей свите и прислуге; но великим князьям в этот год они не посылали подарков, — вспоминала Вырубова. — Несмотря на праздник, Их Величества были очень грустны: они переживали глубокое разочарование в близких и родственниках, которым ранее доверяли и любили, и никогда, кажется, Государь и Государыня всероссийские не были так одиноки»[1553]. Николай вечерами собирал семью у камина и читал вслух. После рождественского богослужения императорская чета с детьми вернулась в Александровский дворец. Был небольшой концерт с участием балалаечников, собственного полка хора и танцоров-казаков. Раздав подарки под елкой, Николай, как мы помним, занялся формированием кабинета во главе с князем Голицыным.
Особое внимание он уделил содержанию высочайшего рескрипта на имя нового премьера, найдя теплые слова в адрес земства, в надежде вызвать их ответный отклик. И он последовал. Поскольку в рескрипте прямо не говорилось о Земском и Городском союзах, он был воспринят, по словам Чубинского, как материализация выдвинутой и проводимой Протопоповым идеи «убить союзы, опираясь на отдельные земства и города»[1554].
В Москве на квартирах Коновалова, Рябушинского, в помещении литературного художественного кружка на Дмитровке всю праздничную неделю (с 24 декабря по 3 января) непрерывно шли частные совещания прогрессивных промышленников, гласных городской думы и московских кадетов, определявших логику действий в отношении нового главы правительства. Охранное отделение особенно выделило совещание, проходившее у Рябушинского 30 декабря, и любезно суммировало для читателей всю сумму высказывавшихся мнений и сделанных выводов. «При обсуждении предстоящей тактики кабинета кн. Голицына, почти на всех совещаниях была вынесена единообразная резолюция, сводившаяся в общих чертах к нижеследующему:
1. Конфликт правительства с Гос. думой неизбежен.
2. Ни на какие уступки и частные соглашения ни Прогрессивный блок in corpora, ни президиум Гос. думы не пойдут.
3. Следовательно, не подлежит сомнению, что Гос. дума будет распущена.
4. В случае роспуска Гос. думы объединенное большинство Думы объявит роспуск недействительным, заседания Гос. думы продолжатся в Москве в частном помещении одного из крупных московских коммерсантов. Место собрания Гос. думы держится в большом секрете, но есть основания предполагать, что оно произойдет в одной из подмосковных вилл (по-видимому — в имении Коновалова).
5. Собравшаяся в Москве Гос. дума обратится к стране с воззванием, в котором укажет, что правительство умышленно ведет Россию к поражению, дабы заключить мир с Германией и при ее помощи водворить в стране реакцию и окончательно аннулировать акт 17-го октября.
Организацию распространения воззвания Гос. думы в действующей армии примет на себя А. И. Гучков при содействии известных ему офицеров запаса»[1555]. Как мы увидим, сценарий с неподчинением Думы указу о роспуске и будет разыгран 27 февраля, правда, при этом ей не потребуется переезжать в Москву к Коновалову.
О предлагавшихся планах был проинформирован и Милюков, который на рождественские каникулы съездил в Крым (как всех тянуло к Алексееву!), а на обратном пути остановился в Москве. «Кн. Львов только что вернулся из Петербурга и на квартире Челнокова рассказывал по секрету последние столичные новости. В ближайшем будущем можно ожидать дворцового переворота. В этом замысле участвуют и военные круги, и великие князья, и политические деятели. Предполагается, по-видимому, устранить Николая II и Александру Федоровну»[1556].
1 января традиционно отмечалось по всей России официальными приемами, во время которых подчиненные передавали наилучшие пожелания своим руководителям. Как нам уже известно, весьма интригующе прошел прием в Тифлисе, где великого князя Николая Николаевича поздравлял Хатисов.
Император же ознаменовал начало нового года переменами в составе Государственного совета по царскому назначению. Недрогнувшей рукой он заменил 18 сановников, примкнувших к Прогрессивному блоку, обеспечивая тем самым перевес лояльным трону фракциям. Впрочем, опять не обошлось без демарша со стороны Госсовета. Узнав, что среди вновь назначенных будет Штюрмер, фракция правых заявила, что не примет его в свой состав, и демонстративно избрала своим лидером Трепова. Председателем Госсовета царь назначил Ивана Щегловитова, вызвав новый шквал протестов. «Назначение на столь высокий пост человека, который всего шесть месяцев назад по требованию общественности был смещен с должности, было явным свидетельством того, что монарх окончательно и безвозвратно утратил чувство ответственности за положение дел в стране»[1557], — возмущался Керенский. Как бы то ни было, уже Щегловитов поехал поздравлять императора от Госсовета.
Главный прием страны проходил в Царском Селе. Все шло обычным, веками заведенным порядком. «Принесение поздравлений состоялось в четвертом часу дня в Большом Царскосельском дворце. Император прибыл во дворец и вошел в зал в сопровождении министра Императорского Двора и командующего Императорской главной квартирой генерал-адъютанта графа Фредерикса, помощника командующего главной квартирой генерал-адъютанта Максимовича и дежурства, — гласила официальная хроника. — Первыми приносили поздравления председатель Совета Министров князь Голицын, члены Совета Министров, председатели Г. Совета ст. — секретарь Щегловитов и Г. Думы камергер Родзянко, главноуправляющие, министр и статс-секретарь Великого Княжества Финляндского генерал-лейтенант Марков, государственный секретарь статс-секретарь Крыжановский, помощник министра Императорского Двора обер-егермейстер граф Нирод, первые чины Двора, лица Государевой свиты и среди них великие князья… По окончании приема и поздравлений Государь Император проследовал в Большой зал дворца, где собрался весь дипломатический корпус, аккредитованный при Высочайшем Дворе… В шестом часу вечера Государь Император отбыл из Большого дворца»[1558]. В тот же вечер весь салонный Петроград обсуждал два скандальных инцидента, которые произошли во время приема и были весьма показательны для тогдашней политической атмосферы.
Прежде всего, состоялась резкая публичная размолвка между Родзянко и Протопоповым. Вот как ее вспоминал председатель Думы: «Войдя, я попросил церемониймейстера барона Корфа и Толстого предупредить Протопопова, чтобы он ко мне не подходил… Чтобы избежать инцидента, я перешел в другое место и стал спиной к той группе, в которой был Протопопов. Тем не менее, Протопопов пошел напролом, приблизился вплотную и с радостным приветствием протянул руку. Я ему ответил:
— Нигде и никогда.
Смущенный Протопопов, не зная, как выйти из положения, дружески взял меня под локоть и сказал:
— Родной мой, ведь мы можем столковаться.
Он мне был противен.
— Оставьте меня, вы мне гадки, — сказал я»[1559]. Происшествие это во всех деталях было описано в газетах, которые гадали только: вызовет ли Протопопов Родзянко на дуэль или нет. Не вызвал.
На второй инцидент обратили меньше внимания, но он был более серьезным. Принимая поздравления дипломатов, Николай II, любезно поговорив с Палеологом, подошел к Бьюкенену и что-то резко произнес ему по-английски. Стоявшие рядом заметили, что посол Великобритании сильно смутился и густо покраснел. Не многие знали, что император продолжил разговор с Бьюкененом, который состоялся двумя днями ранее во время личной аудиенции в Александровском дворце.
Посол выступил тогда в очень не свойственной дипломату роли, оказавшись одним из тех, кто тоже решил открыть царю глаза, чего Николай никак не ожидал и не был намерен терпеть. Состоялась едва ли не перепалка. Желая внести свой вклад в борьбу с изменой, темными силами и германскими шпионами, Бьюкенен выпалил царю:
«— Они дергают за веревки и пользуются как бессознательным орудием теми, кто обычно дает советы Вашему Величеству о выборе Ваших министров. Они косвенно оказывают влияние на императрицу через окружающих ее лиц, и в результате вместо того, чтобы пользоваться подобающей любовью, ее величество окружена недоверием и обвиняется в том, что работает в интересах Германии.
Император еще раз выпрямился и сказал:
— Я сам выбираю своих министров и никому не разрешаю влиять на мой выбор…
— Видит ли Его Величество, — спросил я затем, — опасности положения и знает ли он, что на революционном языке заговорили не только в Петрограде, но и во всей России?»[1560]. И далее в том же духе. Император, все больше раздражаясь, заметил, помимо прочего, что английский посол тоже вносит свой вклад в дестабилизацию, посещая откровенных врагов трона.
После холодного приема 1 января на обратном пути в Петроград Бьюкенен пригласил в свое купе поезда Палеолога и поведал французскому коллеге о происшедшем. Оказывается, Николай, подойдя к послу Великобритании, сказал, что тот не оправдал ожиданий императора. Двумя днями ранее он упрекал посла за то, что он посещал врагов монарха. Теперь царь исправлял свою неточность: Бьюкенен не посещал их, а принимал у себя в посольстве[1561]. Посол был крайне обескуражен, царь знал о его связях с противниками режима гораздо больше, чем ему бы хотелось.
Не успели завершиться рождественские каникулы, а Голицын уже назначил на 3 января первое заседание своего правительства. Обсуждался один вопрос: что делать с Думой. Очередное ее заседание должно было состояться 12 января, что сулило немедленный политический кризис. В то же время премьер получил из рук императора подписанный им указ с открытой датой о роспуске Думы, которым не воспользовались Штюрмер и Трепов. Пять министров не считали нужным ничего менять — пусть депутаты соберутся в ранее установленные сроки. Голицын и еще восемь членов кабинета полагали, что при господствовавших в парламенте настроениях появление в ней нового премьера и правительства вызовет столь недопустимые выступления, что Думу придется распускать и назначать новые выборы, что нежелательно. Надвигался новый финансовый год, и предстояло утвердить государственную роспись доходов и расходов, то есть — бюджет. В итоге победила и была одобрена императором точка зрения о переносе созыва Думы на 14 февраля[1562]. Ожидавшихся бурных протестов не последовало, очевидно, депутаты были не против отдохнуть лишний месяц.
Сам же Голицын решил использовать выигранное время, чтобы, помимо прочего, наладить отношения с Думой. Как и его предшественник Трепов, он полагал, что путь к ее сердцу лежит через удаление Протопопова (уверен, это не помогло бы: если бы не стало Протопопова, появился какой-нибудь новый символ ненависти, тот же Голицын). Премьер начал конфиденциальные переговоры со статс-секретарем Сергеем Крыжановским, предлагая ему министерство внутренних дел. «Он вряд ли мог сделать лучший выбор, так Крыжановский был умным, энергичным и опытным чиновником, который хорошо знал всех руководителей министерства»[1563], — полагал директор Департамента полиции Васильев, сообщавший детали переговоров с Крыжановским. Тот соглашался, однако при условии, что корпус жандармов возглавит генерал Курлов. Но последнего думское большинство и земгоровцы ненавидели даже больше, чем Протопопова, если такое вообще возможно представить. Голицын не осмелился согласиться с условием Крыжановского и не стал даже обсуждать его кандидатуру с императором, который к тому же не был в восторге от статс-секретаря.
Царь, между тем, уединившись с семьей в Царском Селе, продолжал руководить страной в своем привычном стиле. В январе Николай принял более 140 человек, не считая приходивших к нему по военным докладам. Многие предупреждали его о заговорах, о надвигавшейся катастрофе, об угрозе личной безопасности. Так, 3 января министр иностранных дел Покровский советовал для предотвращения переворота пойти на уступки, уволить Протопопова, да и сам просился в отставку. Царь ответил, что тот сгущает краски, что все не так плохо и устроится. Отставки не дал. 5 января премьер Голицын докладывал о тревоге в обществе и о слухах из Москвы о готовящемся перевороте. Император и его успокоил и распрощался со словами: «Мы с царицей знаем, что все в руках Божьих. Да будет воля Его»[1564].
7 января на аудиенцию к императору явился Родзянко, незадолго до этого принимавший у себя дома генерала Крымова. «К нашему позору в дни войны у нас во всем разруха, — спикер явно не выбирал выражений. — Правительства нет, системы нет, согласованности между тылом и фронтом до сих пор тоже нет. Куда ни посмотришь — злоупотребления и непорядки… Вокруг Вас, Государь, не осталось ни одного надежного и честного человека: все лучшие удалены или ушли, а остались только те, которые пользуются дурной славой. Ни для кого не секрет, что императрица помимо вас отдает распоряжения по управлению государством, министры ездят к ней с докладом и что по ее желанию неугодные быстро летят со своих мест и заменяются людьми совершенно неподготовленными… Ее считают сторонницей Германии, которую она охраняет…
— Дайте факты, — сказал государь, — нет фактов, подтверждающих Ваши слова.
— Фактов нет, но все направление политики, которой, так или иначе, руководит Ее Величество, ведет к тому, что в народных умах складывается такое убеждение… Не заставляйте, Ваше Величество, чтобы народ выбирал между Вами и благом родины…
Государь сжал обеими руками голову, потом сказал:
— Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?..
Минута была очень трудная. Преодолев себя, я ответил:
— Да, Ваше Величество, двадцать два года вы стояли на неправильном пути»[1565]. Интересно, была ли возможна подобная сцена в любой другой стране, и даже не с участием императора, а любого главы государства?! Терпению Николая II поистине не было предела. Он еще «ласково» распростился с Родзянко, который тут же поспешил поведать коллегам о своем очередном подвиге, о том, как он мужественно «сказал царю всю правду».
И так чуть ли не каждый день — московский предводитель дворянства Самарин (тот хоть честно предупредил о готовящемся перевороте), иркутский генерал-губернатор Пильц… Даже зубной врач царя Кострицкий, и тот не удержался и поведал своему пациенту о всеобщей тревоге, слухах о заговорах, а также поинтересовался, почему не создается ответственное министерство. «Сейчас это неблагоприятно отразится на фронте, — отвечал Николай. — А вот через три-четыре месяца, когда мы победим, когда окончится война, это будет возможно. Тогда народ примет реформу с благодарностью. Сейчас же все должно делаться только для фронта»[1566].
За две недели до революции предупреждал о ней даже начальник дворцовой канцелярии Мосолов:
«— Как! И Вы, Мосолов, тоже говорите мне об угрозе, нависшей над моей династией? Меня часто пугают этой угрозой. Но ведь Вы везде ездите со мной и видите, как меня встречают войска и простой народ! Неужели и Вы поддались всеобщей панике?
— Простите, что осмеливаюсь говорить Вам это, но я видел народ и тогда, когда Вас нет рядом.
Царь сдержался и продолжил, улыбаясь:
— Я не обольщаюсь по поводу настроений в государстве, совсем не обольщаюсь. Но пойдемте же обедать, императрица нас ждет»[1567].
22 января великий князь Андрей Владимирович, вырвавшись из Петрограда («такая клоака, что тошно прямо стало за последнее время») в Кисловодск, записал в своем дневнике: «Так все заврались, изолгались, что мочи нет. Кажется, что больше нет честных людей, и все назло гадят друг другу, а главное — России. В Думе лгут, министры лгут, газеты и подавно, — одним словом, все лжет без удержи и совести. И в этой вакханалии лжи жить слишком тяжело и обидно за родину. Лучше ей от этого, конечно, не будет. Но где Ники разобраться в этой лжи, прямо не понимаю. Трудно ему, должно быть, в эти времена»[1568]. Царю действительно было очень нелегко. 19 января у него побывал бывший премьер Коковцов. «За целый год, что я не видел его, он стал просто неузнаваем: лицо страшно исхудало, осунулось и было испещрено мелкими морщинами. Глаза, обычно такие бархатные, темно-коричневого оттенка, совершенно выцвели и как-то беспомощно передвигались с предмета на предмет, вместо обычного пристального направления на того, с кем Государь разговаривал…
— Ваше Величество, что с Вами?..
— Я совсем здоров и бодр… Вы просто давно не видели меня, да я, может быть, неважно спал эту ночь. Вот пройдусь по парку и снова приду в лучший вид»[1569].
Николаю II необходимо было быть в форме. В Петрограде в середине января проходила Конференция союзных держав, требовавшая его личного участия.
Союзники и заговорщики
С точки зрения военной кампании, острой необходимости в такой конференции не было, решения по основным операциям были приняты еще в конце предыдущего года. Но шедшие на глазах серьезные политические перемены повышали заинтересованность сторон в контактах на высоком уровне. В Великобритании в декабре 1916 года сменился премьер: Герберта Асквита сменил его коллега по либеральной партии Дэвид Ллойд-Джордж. Во Франции маршал Жоффр передал пост гланокомандующего генералу Нивеллу. И, конечно, союзников предельно занимала внутриполитическая ситуация в России, в информации из которой доминировали темы предательства прогерманских темных сил, героической борьбы прогрессивной общественности против самодержавия и измены, назревания революционного кризиса.
Отношения императора и его правительства с союзными государствами, как мы уже видели, изначально были весьма непростыми, и они только осложнялись. Причины заключались не столько в неполном совпадении геополитических интересов или в сложностях с получением военных кредитов и поставок, сколько в усилившемся желании союзников повлиять на внутриполитическую ситуацию в России в духе, который устраивал скорее оппозицию, нежели власть. Новогодний инцидент между царем и Бьюкененом не был эпизодом, он отражал стойкое недовольство вмешательством дипломатов стран Антанты во внутренние дела России и особенно, деятельностью британской дипмиссии.
Все союзные западные представительства так или иначе симпатизировали оппозиции. Но если Палеолог был, в первую очередь, очень внимательным наблюдателем, американский посол Фрэнсис все еще входил в курс дела, то Бьюкенен активно действовал. Или, по крайней мере, так всем казалось. «Английский посол сэр Джордж Бьюкенен, джентльмен, настоящий англичанин, да еще дипломат, считал, что отлично понимает Россию и знает, что и как надо делать русскому правительству и монарху, — оценивал работу посольства с профессиональной точки зрения генерал Спиридович. — …Царская семья и двор освещались английской разведкой полковника Самуэля Хора и личными связями его семьи с петроградским высшим светом и, главным образом, с великой княгиней Викторией Федоровной, женой великого князя Кирилла Владимировича»[1570]. Виктория Федоровна (тогда еще Виктория Мил ига), принцесса Саксен-Кобург-Готская, внучка английской королевы Виктории, была замужем первым браком за великим герцогом Гессенским (кстати, братом императрицы Александры Федоровны). В те времена представителем английского правительства в Гессене был именно Бьюкенен, который и в Петрограде продолжал поддерживать с Викторией Федоровной самые доверительные отношения. Именно через «Владимировичей» великокняжеские заговоры связывались с английским посольством.
Контакты со всеми другими оппозиционерами у британских дипломатов были более прямыми. По вполне достоверным сведениям Спиридовича, Бьюкенен «дружил с Милюковым, принимал Гучкова и князя Львова, с москвичами и их взглядами его объединял умный и энергичный консул Локарт, под большим влиянием которого находился Бьюкенен. В общем, как настоящий парламентарий, Бьюкенен относился к нашей Государственной думе, как к английскому (в своем роде, конечно) парламенту и искренне был уверен, инспирируемый своими русскими друзьями, что Россия управляется какими-то фантастическими темными силами»[1571]. Локарт представлял и английскую разведку.
Британское посольство было очень неплохо информировано о готовившихся заговорах и, безусловно, им симпатизировало. Там знали о предстоявшем убийстве Распутина. Самуэлю Хору об этом открыто поведал сам Пуришкевич. Великому князю Александру Михайловичу уже после убийства стало известно: «Самое печальное было то, что я узнал, как поощрял заговорщиков британский посол при императорском дворе сэр Джордж Бьюкенен. Он вообразил себе, что этим своим поведением он лучше всего защитит интересы союзников и что грядущее либеральное русское правительство поведет Россию от победы к победе»[1572]. Позднее и Бьюкенен, и Хор в своих мемуарах назовут убийство Распутина огромной ошибкой.
Информация бурным потоком продолжала поступать и в новом, 1917 году. «Дворцовый переворот обсуждался открыто, и за обедом в посольстве один из моих русских друзей, занимавший высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут убиты и император, и императрица или только последняя»[1573], — запомнил Бьюкенен одно из январских застолий. 12 января полковник Хор доносил в Лондон, что Дума и армия могут провозгласить Временное правительство. «Я не думаю, чтобы это случилось, хотя эта возможность гораздо ближе, чем это кажется»[1574]. Еще приблизительно через неделю, свидетельствовал Бьюкенен, «один мой русский друг, который был впоследствии членом Временного правительства, известил меня через полковника Торнгилла, помощника нашего военного атташе, что перед Пасхой должна произойти революция, но что мне нечего беспокоиться, так как она продлится не больше двух недель». Однако, сокрушался посол Его Величества короля английского, заговорщиков «к несчастию, опередило народное восстание, вылившееся в мартовскую революцию. Я говорю «к несчастью» потому, что как для России, так и для династии было бы лучше, если бы долго ожидавшаяся революция пришла не снизу, а сверху»[1575]. То есть Бьюкенен приветствовал бы свержение Николая II Гучковым, Родзянко, Львовым и компанией. При такой постановке вопроса об информировании властных структур по поводу планов заговорщиков и речи быть не могло.
Стоит ли удивляться, что в столице все были уверены в выдающейся революционной роли британского посольства. Еще в августе 1916 года князь Гахам Караимский умолял императрицу «обратить внимание на деятельность сэра Бьюкенена и на заговор, который готовился в стенах посольства с ведома и согласия сэра Бьюкенена. Гахам раньше служил по министерству иностранных дел в Персии и был знаком с политикой англичан»[1576]. Общее же мнение петроградской элиты суммировала княгиня Ольга Палей, которая считала рассадником революционной пропаганды «английское посольство под началом Ллойд Джорджа. Наши либералы, князь Львов, Милюков, Родзянко, Маклаков, Гучков и иже с ним, из посольства не вылезали. Там же и решено было отказаться от мирных путей борьбы и встать на путь революции. Причем сам английский посол, сэр Джордж Бьюкенен, Государю нашему просто мстил. Николай не любил его и в последнее время держался с ним все суше, особенно после того, как Бьюкенен сошелся с государевыми личными врагами»[1577].
Терпению императора стал подходить конец. В середине февраля он поведал Вырубовой, «что он знает из верного источника, что английский посол, сэр Бьюкенен, принимает деятельное участие в интригах против Их Величеств и что у него в посольстве чуть ли не заседания с великими князьями. Государь добавил, что он намерен послать телеграмму королю Георгу с просьбой воспретить английскому послу вмешиваться во внутреннюю политику России, усматривая в этом желание Англии устроить у нас революцию и тем ослабить страну ко времени мирных переговоров. Просить же об отозвании Бьюкенена Государь находил неудобным: «Это слишком резко», как выразился Его Величество»[1578].
Я не склонен преувеличивать степени влияния внешних сил в целом и британского посольства в частности на революцию, у которой была, в первую очередь, внутрироссийская логика. Не внешние силы выпестовали радикальную оппозицию, которая заявила о себе еще в 1905 году. Я склонен согласиться с Солоневичем, который полагал, что «у английского посольства в Петрограде не было никакой возможности оказать заговору какую бы то ни было техническую помощь, а в материальной помощи участники заговора не нуждались никак: А. Гучков и М. Родзянко были богатейшими людьми России — никакие деньги им не были нужны. М. Алексеев богатым человеком не был. Но как бы ни расценивать его личность, нельзя же все-таки предположить, что он продал своего Государя за деньги»[1579]. Но очевидно также, что союзные правительства и посольства активно контактировали с оппозицией и поддерживали ее. Они были не против смены режима. Они были в курсе намерений многочисленных заговорщиков, но никогда не делились своим знанием с властями. Они придавали уверенность заговорщикам: «заграница нам поможет». И они легитимизируют переворот, моментально признав его результаты.
Что еще делали западные посольства в Петрограде — они формировали мнения своих правительств в отношении России. Мнения эти мало чем отличались от тех, которые высказывала российская оппозиция. Из-за позиции посольств союзная конференция долго была под угрозой срыва. Причины Бьюкенен без обиняков объяснял императору. С одной стороны, «мы не имеем никакой гарантии того, что настоящее русское правительство останется на своем посту или что решения конференции будут уважаться его преемниками». Толстый намек на недееспособность власти, которой к тому же осталось недолго жить. С другой стороны, «следует ли при нынешних условиях подвергать жизни столь многих выдающихся людей опасности испытать судьбу, постигшую лорда Китчинера при его роковом путешествии». Еще более толстый намек на обстоятельства гибели Китчинера (линкор «Гемпшир», на котором он отправился в Россию, напомню, натолкнулся на мину у Оркнейских островов и затонул, прогрессивная российская и зарубежная общественность обвиняла в этом императрицу Александру Федоровну). Поистине терпение Николая II не знало границ. Как не согласиться с Александром Михайловичем, который писал по поводу Бьюкенена: «Император Александр III выбросил бы такого дипломата за пределы России, даже не возвратив ему верительных грамот, но Николай II терпел все»[1580]. Но все же желание правительств Великобритании и Франции иметь информацию из первых рук и побудить Россию к активным наступательным действиям перевесило опасения дипмиссий.
16 января 1917 года в 10 утра в Петроград прибыли участники союзнической конференции. Это был первый поезд, который пришел в столицу по только что построенной железной дороге из Порта Романов (Мурманск). Великобританию представляли министр без портфеля консерватор лорд Мильнер, лорд Ревелток, генерал сэр Генри Вильсон и Бьюкенен. Французская делегация прибыла в составе министра колоний Гастона Думерга и генерала Кастельно, в Петрограде к ним присоединился посол Морис Палеолог. От Италии в конференции участвовали министр без портфеля сенатор Шалойа, посол в России маркиз Карлотти и генерал граф Руджинери.
Принимали делегатов и освещали конференцию с большой помпой. Однако настроение приехавших — под влиянием вываливавшейся на их головы местной информации — стало заметно портиться. Так, Думерга в гостиницу «Европейская» на своей машине вез Палеолог. «Он расспрашивает меня о внутреннем положении России. Я ему описываю его, не щадя мрачных красок, и прихожу к выводу о необходимости ускорить военные операции.
— С русской стороны, — говорю я, — время больше не работает на нас. Здесь перестают интересоваться войной. Все правительственные пружины, все колеса административной машины портятся один за другим. Лучшие умы убеждены в том, что Россия идет к пропасти. Нам надо спешить.
— Я не знал, что зло пустило такие глубокие корни»[1581].
В тот же день Покровский пригласил участников конференции на предварительное официальное заседание конференции. Начало работы не настраивало на оптимистический лад. «С первых же слов становится ясно, что делегаты западных держав получили лишь неопределенные инструкции, у них нет никакого направляющего принципа для координирования усилий союзников, никакой программы коллективного действия для ускорения общей победы»[1582], — констатирует Палеолог.
18 января император дал официальный прием участникам конференции в Малом дворце Царского Села, «на котором вел себя с обычной безукоризненной любезностью, но упорно избегал затрагивать любые темы, кроме самых банальных»[1583]. Обменивались добрыми словами по поводу нерушимости Антанты. «На обратном пути в Петроград я наблюдаю у лорда Мильнера, у Шалойа, у Думерга одно и то же разочарование от всей этой церемонии, — заносит в дневник французский посол. — Внутренне я думаю о том эффекте, который извлек бы из таких обстоятельств монарх, увлеченный своим делом… Я представляю себе всю игру вопросов и инсинуаций, намеков и претензий, излияний и лести, которой поддался бы он. Но царь, как я уже часто замечал это, не любит на деле своей власти.
На следующий день в Мариинском дворце конференция открылась. Покровский неумело председательствует, дискуссия расплывается и начинает буксовать. Общий настрой западных делегаций — необходимо начать решительные и согласованные выступления на всех фронтах и в кратчайший срок. Все еще исполнявший обязанности начальника штаба генерал Гурко берет быка за рога, заявив, что «Россия доныне лишена была возможности в полной мере проявить свои силы ввиду недостатка в военном снабжении»[1584]. Но именно этот вопрос — о военных поставках — становился наименее решаемым. Российская сторона была вынуждена пойти на большие уступки. Не помог и специальный обед, устроенный Николаем для первых лиц делегаций, где он подтвердил свою готовность приложить силы к ускорению общего наступления. Покровский информировал императора: «Установленные таким образом и оказавшиеся весьма крупными размеры нашей потребности в предметах, подлежащих ввозу к нам из союзных стран, должны были подвергнуться известному сокращению сообразно довольно ограниченной провозоспособности русских железных дорог и наличного, главным образом, в распоряжении Великобритании, морского тоннажа, могущего быть использованным для доставления в наши порты означенных предметов»[1585].
Но дело было далеко не только в неразвитости российской железнодорожной сети или загруженности британского флота. На первый план выходили вопросы политические. Пообщавшись в Петрограде с послами и со вхожими к ним лучшими российскими умами, высокопоставленные представители западных правительств пришли к выводу, что оказывать нам помощь в нужном объеме просто нельзя: власть работает на Германию, повсюду воровство и вредительство, собственная промышленность в разрухе и так далее. Такая страна помощи действительно не заслуживала. Вместе с тем, столицы западных союзников были заинтересованы в усилении военной и политической поддержки со стороны России. Так, в разговоре с императором 21 февраля Думерг добился гарантий на получение Францией после войны территорий по левому берегу Рейна, что держалось в полном секрете от англичан вплоть до Октябрьской революции, когда большевики скандальным образом обнародуют секретные договоренности царского правительства[1586].
Но и добиваясь чего-то от России, в общении с официальным Петроградом союзные делегации заговорили языком Прогрессивного блока и Земгора, повторяя весь их традиционный набор аргументов, который, как мы знаем, далеко не во всем соответствовал истине. 26 января Палеолог устроил завтрак, к которому были приглашены генерал Поливанов, прогрессивные члены Госсовета и думское руководство кадетов. Разговоры вертелись вокруг политики, российские гости начал и горячиться и тогда Думерг призвал их к терпению. «При одном слове «терпение» Милюков и Маклаков вскакивают, как ужаленные:
— Довольно терпения!.. Мы истощили все свое терпение… Впрочем, если мы не перейдем скоро к действиям, массы перестанут нас слушать»[1587].
Стоит ли удивляться, что после нескольких таких завтраков и обедов их участник генерал Кастельно, впервые посещавший Петроград, в духе полного взаимопонимания делился с думскими депутатами своим возмущением по поводу того, что «поведение многих министров, особенно Штюрмера и Протопопова, показывает, что в России есть еще сильная партия сторонников Германии, лишенная возможности явно агитировать за мир, но усиленно работающая теми путями, которые закрыты для международной дипломатии»[1588]. Он, полагаю, даже не подозревал, что Штюрмер уже давно не был министром.
Глава британской делегации Мильнер встречался в Петрограде с Гучковым, Родзянко, Поливановым, Сазоновым, Милюковым[1589]. Затем лорд отправился в Москву под весьма благовидным предлогом, о котором сообщила пресса в конце января: «Его Величеством королем английским пожалован Московскому городскому голове М. В. Челнокову орден свв. Георгия и Михаила»[1590]. Церемония вручения награды была торжественной. Ее сопровождали встречи Мильнера с руководством Союза городов и Земским союзом. На одну из них князь Львов пришел с большим написанным текстом (Локарт назвал его меморандумом), содержание которого должно было привлечь авторитет главы британской делегации для дальнейшего «давления на императора». Суть зачитанного Львовым текста состояла в том, что Земгор, которому всячески мешали Протопопов и другие темные силы, героическими усилиями удерживал на своих плечах дело национальной обороны, и именно им должна быть адресована внешняя военная помощь. Требовалось также создание правительства, «вышедшего из думских кругов и пользовавшегося доверием народа»[1591]. По утверждению князя, если решение не будет принято в ближайшее время и отношение императора к общественным организациям не изменится, то в течение трех недель в стране начнется революция[1592].
Мильнер пообещал всяческую поддержку, и по возвращении в Петроград во время аудиенции вывалил на императора весь набор аргументов оппозиции. В представленном на встрече конфиденциальном письме Николаю, объясняя неготовность пойти навстречу российским просьбам и перечисляя целый список прегрешений власти, якобы делающих помощь России неэффективной, лорд писал: «Я лично не в состоянии подкрепить чем-либо это утверждение. Я могу только указать, что это известно мне из многих независимых источников, достойных доверия и, вероятно, хорошо осведомленных». После бесед с этими источниками лорд вынес убеждение, что Россия «в состоянии делать для себя больше, чем она делает. Для этого нужна лучшая организация… При виде великолепной работы таких новых и добровольных организаций, как земство и Союз городов, невозможно сомневаться в способности русского народа подняться до уровня опасности и в способности его импровизировать новые методы устранения ее». А в увеличении военно-технической помощи России было фактически отказано: «Ресурсы западных союзников не неисчерпаемы. Их производительные способности напряжены уже до последнего предела, и финансовая проблема, перед которой они стоят, приобрела величайшую серьезность»[1593].
Полагаю, от оппозиционеров Мильнер узнал гораздо больше, чем поведал императору. Сопровождавший его генерал Вильсон после встреч со Львовым и Челноковым записал в свой дневник об императорской чете: «Они потеряли свой народ, свое дворянство, а сейчас и свою армию, и, с моей точки зрения, их положение безнадежно, в один день здесь произойдут ужасные события»[1594]. А после возвращения Мильнера в Лондон и его доклада премьеру Ллойд Джордж сделает примечательный вывод: «Вожди армии фактически уже решили свергнуть царя. По-видимому, все генералы были участниками заговора. Начальник штаба генерал Алексеев был безусловно одним из заговорщиков. Генералы Рузский, Иванов и Брусилов также симпатизировали заговору»[1595]. Глава британского правительства был осведомлен о планах военных заговорщиков лучше, чем российский император.
Конференция закончила свою работу 8 февраля 1917 года. По утверждению историка Роберта Уорта, «результаты ее были весьма ничтожные, если не считать оценки нужд российской армии и обмена мнениями по широкому кругу вопросов»[1596]. Но еще один результат следует отметить. Оппозиционеры в полной мере смогли использовать конференцию союзников, чтобы убедить их в недееспособности царской власти и необходимости поддержать планировавшийся переворот.
Заговор императрицы
Существует огромная литература о заговоре верховной власти, которая намеревалась разогнать Думу, отменить Основные Законы и установить военную диктатуру, заключить мир с Германией. В советское время на сценах множества театров шла популярная пьеса на эту тему под названием «Заговор императрицы», соавторами которой выступили писатель Алексей Толстой и историк Павел Щеголев, входивший в состав Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства для расследования преступлений, совершенных министрами и сподвижниками Николая II. Этот сюжет активно обсуждался и активными участниками революционных событий. «Упорно говорили о том, что императрица всеми способами желает добиться заключения сепаратного мира и что Протопопов, являющийся ее помощником в этом деле, замышляет спровоцировать беспорядки в столицах на почве недостатка продовольствия, чтобы затем эти беспорядки подавить и иметь основание для переговоров о сепаратном мире»[1597], — писал, как всегда, очень осведомленный Родзянко.
Безусловно, в российской власти и вокруг нее было немало людей, включая и императрицу, которые считали, что веренице плетущихся заговоров необходимо противопоставить силовой ответ. Каковы были планы сторонников жестких мер и насколько они были близки к осуществлению?
Эти планы связывали, в первую очередь, с правыми партиями и организациями. Однако следует заметить, что в предреволюционные месяцы этот фланг российского политического спектра переживал этап разброда и шатаний. Белецкий отмечал, что это было «время раздробления сил правых организаций, они разбились на маленькие кружки, их деятельность совершенно не получала отражения». По выражению Маркова 2-го, они «прозябали»[1598]. В октябре 1916 года прошло совещание Постоянного совета всероссийских монархических организаций в Петрограде, которое вылилось в выяснение отношений с Отечественно-патриотическим союзом Василия Орлова, позволившего принимать в свою организацию инородцев и поддержавшего «вожделения конституционной буржуазии к ограничению самодержавной власти». В конце года Совет Петроградских монархических организаций уполномочил Левашева, Щегловитова, Маркова и Дубровина ходатайствовать о приеме у императора для ознакомления с их взглядами на политическую ситуацию, но аудиенция так и не состоится[1599]. Думские фракции правых после раскола осени 1916 года, вызванного выступлениями Пуришкевича и Маркова, впали в анабиоз, порядка 20 депутатов с тех пор вообще не появлялись в Таврическом дворце[1600].
В начале 1917 года активность правых если в чем-то и выражалась, так это в направлении писем и телеграмм в различные правительственные инстанции — в основном Протопопову — с призывами «принять меры», «разобраться» и «пресечь». Марков 2-й готовил созыв очередного съезда правых организаций, который был задуман еще на осень 1916 года, но затем перенесен на конец февраля. При этом Пуришкевич от лица Союза Михаила Архангела выразил отрицательное отношение к проведению каких-либо съездов во время войны и грозил отречением от своей организации всем, кто ослушается его мнения на этот счет[1601]. Никакого съезда собрать так и не успели.
Со стороны власти также не наблюдалось каких-либо активных попыток вызвать активность правых кругов. Как подчеркивают авторитетные историки Р. Ш. Ганелин и М. Ю. Флоринский, «в целом крайне правые как сверх меры активные и состоявшие у властей на содержании вызывали у представителей власти подчас весьма сдержанное, а иногда и пренебрежительное к себе отношение»[1602].
Известно, что императору и императрице были доставлены несколько развернутых проектов, предлагавших конкретные шаги по ужесточению режима.
Автором первого был председатель астраханской Народной монархической партии Нестор Тиханович-Савицкий. Он впервые громко заявил о себе в мае 1916 года, когда составил свой собственный проект новых Основных Законов. С ним был ознакомлен ряд лидеров правых, включая одного из отцов-основателей Союза русского народа Павла Булацеля, но даже тот счел содержавшуюся в проекте формулу самодержавной власти чрезмерной[1603]. 30 декабря 1916 года до царя через генерал-адъютанта Нилова дошла телеграмма Тихановича-Савицкого: «Главный Комитет Союза земств и городов, руководимый Львовым, Челноковым, Астровым, открыто готовит государственный переворот. Городские головы, председатели земских управ и другие лица, заблаговременно и специально для того подобранные, получают на московских съездах, явных и тайных, указания, как возбуждать местных гласных, а через них и население; порочат Царицу, а через нее и Царя»[1604]. Тиханович предлагал сместить верхушку Земгора, заменив их назначенными правительством чиновниками, объявить все союзы на военном положении, чтобы избежать забастовок, избавить войска от «гучковцев», Думу не собирать до конца войны.
Резолюция, которую Николай наложил на донесение Тихановича-Савицкого, гласила: «Во время войны общественные организации трогать нельзя»[1605]. Ббльший интерес к автору проявила Александра Федоровна, нашедшая время для встречи. Тиханович изложил ей свой план конституционной реформы и получил, по его словам, одобрение на «скорейшее исправление неправильной кодификации Основных законов». Поскольку сам он не был крупным специалистом по конституционному праву (а владел магазином музыкальных инструментов), работа эта была поручена сенатору Гредингеру, но не завершена. 31 января 1917 года Тиханович писал Николаю Маклакову со ссылкой на императрицу: «Государь обещал в следующий приезд мой со мной повидаться… нам надо добиться, чтобы окружить Государя и в Царском, и в Ставке только правыми… Не можете ли вы узнать и указать мне несколько военачальников, популярных в войсках, сильно правых, на которых можно было бы вполне положиться?»[1606]. Собственно, на этом все и закончилось.
Второй проект был разработан в Петрограде, и авторов его нужно искать в кружке Александра Римского-Корсакова, члена Госсовета и одного из лидеров Союза русского народа. В кружок, по словам Маклакова, входили «последние могикане, которые отводили душу». Авторство их записки, которую Маклаков же и передал Николаю в первых числах января 1917 года, принадлежало еще одному члену Государственного совета Михаилу Говорухе-Отроку, крупному землевладельцу, председателю Курской губернской земской управы. В ней предлагалось назначить на высшие государственные и тыловые армейские посты лиц, не только известных «преданностью Единой Царской Самодержавной власти, но и способных на борьбу с наступающим мятежом»; распустить немедленно Государственную думу без указания срока ее созыва; ввести военное положение в обеих столицах и в ряде других крупных городов; довооружить Петроградский гарнизон пулеметами и артиллерией; закрыть все органы левой и революционной печати; милитаризировать бастующие заводы, которые работают на оборону; назначить правительственных комиссаров во все органы Земгора. «Последним из могикан» трудно отказать в прозорливости. Они полагали, что создание ответственного министерства будет означать полную маргинализацию правых партий и возвышение кадетов, но только временное. «При выборах в пятую Думу эти последние, бессильные в борьбе с левыми и тотчас утратившие все свое влияние, если бы вздумали идти против них, оказались бы вытесненными и разбитыми своими же друзьями слева… Затем выступила бы революционная толпа, коммуна, гибель династии, погром имущественных классов и, наконец, мужик-разбойник. Можно бы идти в этих предсказаниях и дальше, и после совершенной анархии и поголовной резни увидеть на горизонте будущей России восстановление самодержавной царской, но уже мужичьей власти в лице нового царя, будь то Пугачев или Стенька Разин, но понятно, что такие перспективы уже заслоняются предвидением вражеского нашествия». По своим прогностическим способностям правые политики явно превосходили своих либеральных коллег.
Не позднее 15 января Римский-Корсаков направил за своей подписью Протопопову письмо и «Сводку общих положений и пожеланий», выработанных на проходивших в его салоне «собеседованиях»: пересмотр Основных законов в части прав Думы, назначение чисто правого правительства, строжайшая цензура на все время войны, применение закона о конфискации имущества государственных изменников. Максимум прогерманской и пораженческой пропаганды содержался в словах о необходимости использовать все силы союзников, не упуская из виду, что «гнет Англии в итоге так же недопустим, как и немецкий». В развитие одного из пунктов Сводки была приложена еще одна записка Говорухи-Отрока, где тот, помимо прочего, настоятельно рекомендовал ввести во всей стране военное или даже осадное положение[1607].
На Протопопова творчество Римского-Корсакова и Говорухи-Отрока не произвело сильного впечатления. «Римский-Корсаков… принес мне сводку постановлений своих друзей: я положил эту бумагу в пачку на столе… Их желания почти не разнились с тем, что я слышал каждый день, и сводились к одному: монархия в опасности, надо ее поддержать»[1608]. Нет никаких признаков того, что бумага привлекла интерес императора, никакого хода он ей не дал. Историк правомонархических салонов Петербурга Дмитрий Стогов приходит к неутешительному для них (салонов) выводу: «Если к мнению В. П. Мещерского и Е. В. Богдановича Николай II в свое время еще прислушивался, то после их кончины в 1914 г. вновь возникшие салоны (А. А. Римского-Корсакова, Б. В. Штюрмера, Н. Ф. Бурдукова) вообще не влияли на решения императора, так как ни одна из их рекомендаций фактически не была претворена в жизнь»[1609]. Еще более печальной была участь салона «всемогущего представителя темных сил» Андроникова. В начале января 1917 года князь, которого молва записывала в ближайшие сподвижники Распутина, был выслан из столицы в Рязань в связи с обвинением в соучастии… в покушении на Распутина, которое готовил бывший глава МВД Хвостов. Андроников якобы экспериментировал с ядами на кошках[1610].
Большой интерес у царя вызвал документ другой группы лиц, на котором он собственноручно начертал: «Записка, достойная внимания». Эта упоминавшаяся уже записка «от русских кругов» Киева императору в начале года была передана Щегловитовым. Прежде всего, «православные киевляне» (авторство принадлежало черносотенному депутату Думы Митроцкому) категорически утверждали, что «подавляющее большинство трудового населения сел и местечек — крестьяне, мещане, сельское духовенство, мелкие землевладельцы, чиновный класс и русские помещики, — словом, все, кто представляет собой в юго-западном крае коренной русский народ, — несмотря на усиленную пропаганду революционных идей местной левой печатью», продолжает поддерживать самодержавие. «В противоположность политическим идеалам коренного русского народа местные кадетско-еврейские интеллигентские круги, действуя по указке вожаков «прогрессивного» большинства Государственной думы и давно сорганизовавшейся антигосударственной лиги земцев, упорно и совершенно беззастенчиво дискредитируют существующий государственный строй»[1611].
Перечень мер, предлагавшихся киевлянами, не сильно отличался от ранее высказывавшихся царю предложений: поставить Думу «на указанное ей основными законами место и заставить ее президиум не допускать, по крайней мере, до окончания войны никаких эксцессов, разрушающих мир в стране и подрывающих авторитет существующей власти»; привлекать городских голов к уголовной ответственности по законам военного времени за антиправительственную пропаганду; проводить работу Земгора за госсчет, от имени и под контролем правительства; разграничить полномочия городских и земских управ с областными и губернскими продовольственными советами в деле обеспечения населения продуктами питания; запретить печатать в военное время речи и статьи, направленные против существующего строя, и расширить число национально-патриотических изданий; начать серьезную подготовку к выборам в V Государственную думу[1612]. Император передал эти соображения на рассмотрение правительства, и уже 10 января князь Голицын сообщал, что затронутые в записке вопросы «будут подвергнуты подробному обсуждению в одном из ближайших заседаний Совета министров». При этом премьер особо отмечал, что один из вопросов уже получил свое разрешение: «особым секретным циркуляром министра внутренних дел именно губернаторам вменено в обязанность привлекать к законной ответственности председателей городских дум и земских собраний за допущение политических резолюций противоправительственного содержания»[1613]. Никаких других мер в развитие предложений правых организаций правительством принято не будет.
В конце января начальник Петроградского охранного отделения генерал Глобачев настоял на созыве Протопоповым совещания, где предложил на основании материалов о деятельности рабочей группы ЦВПК арестовать ее членов, а заодно Гучкова и Коновалова. На совещании эту идею поддержал Курлов. Однако глава МВД согласился только на задержание части руководства рабочей группы, что, как мы знаем, и произошло в ночь на 27 января. «Арест рабочей группы совершенно нарушил внутреннее равновесие Протопопова, — подмечал Спиридович. — Он пришел в такой экстаз от добытых при обысках данных, что раздул значение арестов до Геркулесовых столбов. Он доказывал в Царском Селе, что раскрыл революционный заговор, что аресты предупредили революцию»[1614]. Протопопов действительно полагал, что произведенный арест настолько деморализовал всех оппозиционеров, что угроза революции исчерпана.
Последние эпизоды, которые могут быть отнесены к планам верховной власти по установлению диктатуры, относятся к периоду открытия сессии Государственной думы. 10 февраля Николай принимал Родзянко. По словам последнего, с необычайной холодностью, с непривычно равнодушным и резким отношением. «При упоминании об угрожающем настроении в стране и возможности революции царь прервал:
— Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроения Думы, то если Дума позволит себе такие резкие выступления, как в прошлый раз, то она будет распущена.
Приходилось кончать доклад:
— Я считаю своим долгом, Государь, высказать Вам мое личное предчувствие и убеждение, что этот доклад мой у вас последний.
— Почему? — спросил царь.
— Потому что Дума будет распущена, а направление, по которому идет правительство, не предвещает ничего доброго… Результатом этого, по-моему, будет революция и такая анархия, которую никто не удержит»[1615].
Приблизительно в это же время царь вызвал к себе Николая Маклакова, чтобы поговорить о выполнении ответственного задания, связанного с подготовкой манифеста на случай, если угодно будет остановиться не на приостановлении занятий, а на роспуске Думы. Маклаков быстро такой проект подготовил и направился с ним к Николаю, приложив еще и личную записку с полным одобрением этой инициативы: «Власть более, чем когда-либо, должна быть сосредоточена, убеждена, скована единой целью восстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего»[1616]. При представлении Маклаковым проекта манифеста царь куда-то спешил, обещав посмотреть бумагу позднее. Но, очевидно, Николай всерьез рассматривал сценарий с роспуском Думы. Впрочем, уже давно, залогом чему являлся соответствующий указ с открытой датой на руках у премьера.
Вот, пожалуй, и все свидетельства «заговора правых». Планы введения диктатуры существовали, рассматривались императором и его супругой, но были далеки от реализации, что, возможно, и погубило династию. Пачки писем и телеграмм от правых организаций лежали на столе императрицы — с признаниями в безграничной любви и преданности. Однако в январе — марте 1917 года не произойдет ни одного выступления правых в защиту самодержавия и царя — важнейшей цели и смысла их существования и деятельности.
Другие обвинения власти в подготовке диктатуры и кровавой бани были связаны с планами силовой защиты столицы от внутренней смуты. А такие планы действительно разрабатывались.
Планы обороны
Николай II готовился к возможным революционным событиям. Его стратегия заключалась, в первую очередь, в том, чтобы оттянуть момент прямого столкновения со свергавшей его «общественностью» до того момента, когда русская армия перейдет в решающее наступление. Затем расставить на ключевые позиции людей, которым можно было доверять на 100 процентов. На случай нежелательного развития событий иметь за спиной силовые структуры, готовые подавить беспорядки. И, наконец, уже после успешного наступления заявить о либерализации государственного строя. Придворный историограф генерал Дубенский утверждал, что в феврале 1917 года со стороны императора «были разговоры о создании нового ответственного министерства»[1617]. Глобачев излагал эту тему более детально: «Уже после переворота, когда я встретился с бывшим министром юстиции Добровольским в одном из мест заключения, он мне говорил, что указ об ответственном кабинете был подписан Государем и находился у Добровольского в письменном столе; он должен был быть обнародован через Сенат, на Пасху. Временному правительству, очевидно, это стало известным, но оно по весьма понятным причинам об этом умолчало»[1618]. Пасха в 1917 году приходилась на 2 апреля по старому стилю.
После назначения премьером Голицына царь произвел ряд других кадровых перестановок, призванных укрепить лояльность членов кабинета. Министром народного просвещения стал Кульчицский, министром путей сообщений Войновский-Кригер, демонстрировавшие полную преданность.
Военным министром в начале января был назначен лояльный Михаил Беляев, выпускник Николаевской академии Генштаба, который в годы русско-японской войны руководил штабом главнокомандующего 1-й Маньчжурской армии, а в Первую мировую исполнял должность начальника Генерального штаба, был помощником военного министра и представителем русской армии в Румынской главной квартире. Полагаю, не случайно к кандидатуре Беляева отнеслись негативно в Ставке. Гурко сравнил «его назначение на пост военного министра с назначением министром финансов очень опытного бухгалтера, вполне овладевшего правилами ведения учетных книг, но совершенно невежественного во всем, что касается финансовой науки»[1619]. Возвышение Беляева стали приписывать исключительно влиянию Александры Федоровны.
Разговоры о недовольстве в высших армейских сферах беспокоили Николая. Желая лично убедиться в настроениях командного состава армии и флота, император в январе и феврале принял целый ряд воинских начальников и… остался доволен услышанным. Серьезных сомнений в преданности вооруженных сил — гордости царя — у него не возникло.
Революционные тенденции тревожили Протопопова, который поручил питерскому градоначальнику генералу Балку принять меры к сохранению порядка. Меры эти носили двоякий характер: доставка продовольствия, которая шла через министерство земледелия, и борьба с возникавшими эксцессами с помощью силовых структур.
При этом спецслужбы искали заговорщиков почти исключительно в социалистических кругах. «Департамент полиции приводил мое указание в исполнение, стараясь арестовать и выслать «главарей» и «зачинщиков» движения, не допуская их сорганизовать и возбуждать рабочих, — давал показания Протопопов. — Считались опасными три политические группы: социалисты-демократы, которые были более сорганизованы; социалисты-революционеры считались не сорганизованными, как и анархисты. Анархистов числилось в Петрограде около 40 человек. Среди лиц, принадлежащих к этим партиям, главным образом и производились обыски, аресты и высылки, причем исключение делалось для членов Государственной думы, так как опасались недовольства Думы, которое было бы этим вызвано; за этими лицами только следили»[1620]. Но были хорошо известны имена и других, более значимых заговорщиков. «Агентурой Охранного отделения в то же время был выявлен полный список членов уже заранее намеченного будущего Временного правительства, — утверждал Глобачев. — Этот список был представлен мною министру с ходатайством о немедленной ликвидации этой группы также, но Протопопов ограничился только тем, что сказал: «Это очень важно»[1621]. В списке были все бывшие коллеги и друзья Протопопова, и он знал общую установку императора на замирение с общественностью.
Никакой изобретательности проявлено не было. «В основание плана принято распределение охраны, действовавшее в 1905 г., но, конечно, тогда войск было больше, теперь же приходится полагаться больше на полицию, конную стражу, жандармов и учебные команды запасных батальонов, — расскажет Протопопов. — Всего около 12 тысяч человек, а в 1905 г. было более 60 тысяч, как я слышал… Предполагалось сначала действовать одной полицией; в случае нужды — вызывать казаков с нагайками; при необходимости — вызывались войска»[1622].
Находившиеся в столице полицейские силы вполне отвечали своему предназначению. «Петроградская полиция, как пешая, так и конная, равно как и жандармские части, были достаточны по численности и находились в образцовом порядке (что и доказали, обильно оросив своей кровью улицы столицы); надо было только усилить полицию вооружением, главным образом пулеметами и винтовками, ручными гранатами, да действовать смело и решительно»[1623], — замечал полковник и военный писатель Дмитрий Ходнев, в предреволюционные дни руководивший учебной командой запасного батальона Лейб-гвардии Финляндского полка, которая тоже «охраняла порядок и спокойствие в столице». Но почему вдруг в переполненном войсками Петрограде их, в представлении Протопопова, оказалось меньше, чем в 1905 году? Вспомним, в столице находились в основном запасные части, которые власти с полным основанием рассматривали скорее как взрывоопасный материал, а вовсе не опору власти. Кроме того, расквартированные в Петрограде войска подчинялись генералу Рузскому, в полной благонадежности которого уже стали возникать сомнения.
С начала зимы 1916–1917 годов Протопопов стал обращаться и к царю, и к Александре Федоровне с предложениями о выведении столицы из-под командования Рузского путем образования самостоятельного Петроградского военного округа и подчинения его напрямую военному министру. Беляев проект поддержал, провел его через Военный совет, и Николай его утвердил. Но это оказалось явной полумерой. Рузский, по-прежнему остававшийся командующим Северным фронтом, сразу все понял, сильно обиделся и сделал вид, что умывает руки. «Петроград был изъят из моего ведения, и с тех пор, до конца февраля я решительно не знал, что там делается», — пожалуется он великому князю Андрею Владимировичу. А новоиспеченному командующему Петроградским военным округом Сергею Хабалову Рузкий первым делом посоветовал ни в коем случае не применять оружие при пресечении беспорядков[1624].
Хабалов, которому усиленно протежировал Протопопов на роль спасителя столицы, оказался человеком преданным. Однако он, «прекрасный преподаватель и педагог, прошедший всю свою службу в военно-учебном ведомстве, совсем не был ни строевым начальником, ни опытным администратором»[1625]. Генерал-лейтенант по Уральскому казачьему войску и Генштабу, в годы войны он находился далеко от фронтов, занимая должность военного губернатора Уральской области. «Хабалов был довольно старым, не разбиравшимся в политике генералом солдатского типа, когда-то отличным начальником Павловского военного училища, но теперь человеком уставшим от боевой службы, которая была уже не по плечу»[1626], — замечал Спиридович. Схожего мнения придерживается также встречавшийся в те дни с Хабаловым командир лейб-гвардии Измайловского полка генерал-лейтенант Николай Шиллинг: «К несчастью, во главе запасных гвардейских батальонов не стояло человека боевого, с независимой твердой волей, который знал бы, что и как надо требовать от офицера и солдата; во главе Петроградского военного округа стоял Генерального штаба генерал-лейтенант Хабалов, который ничем никак не командовал и совершенно не знал строевого солдата»[1627]. Хабалов не был искушен в политических вопросах и проявлял крайнюю стеснительность, боясь лишний раз побеспокоить кого-либо из высших сфер.
В январе в штабе Петроградского военного округа Хабалов созвал совещание для выяснения степени благонадежности гарнизона. «Были собраны начальники всех отдельных частей, все полицмейстеры и градоначальник, — свидетельствовал генерал Глобачев. — Я делал доклад о политическом положении текущего момента в связи с назревающими событиями и закончил его тем, что если военная власть может поручиться в надежности и преданности войск, то все выльется лишь в обычные рабочие беспорядки, которые будут быстро подавлены, и когда я обратился к начальнику всех запасных частей генерал-лейтенанту Чебыкину с вопросом: «Ручаетесь ли вы за войска?», он ответил: «За войска я вполне ручаюсь, тем более что на подавление беспорядков будут назначены все самые отборные, лучшие части — учебные команды. Результат этого совещания был доложен Протопопову и Хабалову. Оба совершенно успокоились, я же далеко не был спокоен»[1628]. Чебыкин в феврале был в отпуске по болезни. Его несколько дней замещал командир лейб-гвардии запасного батальона Семеновского полка полковник Назимов, а затем командир запасного батальона Преображенского полка полковник Павленков — начальники невысокого ранга, «далеко не энергичные, не властные, не настойчивые»[1629].
Откуда такой просчет в оценке благонадежности гарнизона? Прежде всего, из-за отсутствия у спецслужб своих осведомителей в войсках. Протопопов, не доверяя уже информации, получаемой от военных о настроениях в армии, предлагал царю восстановить там постоянную секретную агентуру, уничтоженную Джунковским. Николай II дал согласие, но Департамент полиции так и не успел приступить к реализации этого плана. Как следствие, серьезная недооценка угрозы. «Я знал, что в войсках читаются газеты преимущественно левого направления, распространяются воззвания и прокламации; слышал, что служащие Земского и Городского союзов агитируют среди солдат, — признавал Протопопов. — Я думал, что настроение запасных батальонов и других войск, стоявших в Петрограде, мне более известно; считал благонадежными учебные команды и все войска, за исключением частей, пополняемых из рабочей и мастеровой среды; жизнь показала, что я и тут был не осведомлен»[1630]. Такая неосведомленность имела для власти в прямом смысле смертельные последствия.
Ситуация в Петрограде (и весь ход российской истории) могла сильно поменяться, окажись там бригада настоящей гвардейской пехоты или полк гвардейской конницы. Почему же их там не оказалось? История крайне запутанна.
Протопопов однозначно намекает на измену со стороны Гурко. «В половине февраля царь с неудовлетворением сообщил мне, что он приказал ген. В. И. Гурко прислать в Петроград Петергофский уланский полк и казаков, но Гурко не выслал указанных частей, а командировал другие, в том числе моряков 2-го гвардейского экипажа (моряки считались революционно настроенными; они при призыве пополнялись из фабричной и мастеровой среды). Я ответил царю, что моряки, действительно, присланы неудачно… но не удивлен ослушанием ген. Гурко; думаю, что царь пожелает настоять на исполнении своего приказа. Царь сказал: «Да, конечно!». Сделал ли он ген. Гурко выговор и повторил ли свое распоряжение, я не знаю»[1631].
На странности в поведении врио начальника штаба обращала внимание Александра Федоровна: «Гурко не хочет держать здесь твоих улан, а Гротен говорит, что они вполне могли бы разместиться»[1632]. Воейков также указывает на Гурко: «Государь сообщил мне о выраженном им генералу Гурко желании безотлагательно вернуть в Петроград с фронта одну из двух гвардейских кавалерийских дивизий. Почему-то это желание царя генералом Гурко исполнено не было, и вместо гвардейской кавалерии он прислал в мое распоряжение в Царское Село находившийся на фронте батальон Гвардейского экипажа»[1633]. Командовал Экипажем великий князь Кирилл Владимирович, плохо переваривавший императора.
Директор Департамента полиции Васильев тоже свидетельствует об измене, но называет другую фамилию. «После консультации с Хабаловым император приказал передислоцировать в Петербург четыре гвардейских кавалерийских полка. Несколько дней прошло в беспокойном ожидании этих воинских частей. А произошло следующее: генерал Рузский, командующим Северным фронтом, просто проигнорировал приказ царя: вместо того, чтобы послать гвардейские полки, он направил в Петербург отряд моряков. Этот поступок Рузского граничил с изменой; и уже в то время я задумывался об удивительной близости, существовавшей между Рузским и Гучковым»[1634]. Об измене говорит и великий князь Александр Михайлович. Когда в Петрограде начались волнения, он позвонил в Ставку своему брату Сергею Михайловичу и поинтересовался, где же гвардейские части. И услышал в ответ:
«— Каким-то странным и таинственным образом приказ об их отправке в Петербург был отменен. Гвардейская кавалерия и не думала покидать фронт.
…Я вспомнил о генералах-изменниках, которые окружали царя»[1635]. Судя по всему. Александр Михайлович склонялся к версии об измене именно в Ставке. Глобачев приводит еще одно объяснение: «Государь согласился заменить некоторые запасные воинские части Петроградского гарнизона Гвардейским кавалерийским корпусом, взятым с фронта, но это решение так и не было приведено в исполнение вследствие просьбы командира этого корпуса — оставить корпус на фронте»[1636].
А вот версия самого Гурко. Она весьма лапидарна, учитывая шквал обвинений, который в последующие годы будет адресован генералу в монархических изданиях. «Однажды император, как видно — по просьбе Протопопова, распорядился направить на отдых в Петроград две конные дивизии, включая одну гвардейскую из Особой армии. Справившись у командующего войсками округа генерала Хабалова, я выяснил, что в городе нет места для расквартирования даже одного кавалерийского полка, не говоря уже о двух дивизиях. Тогда император ограничился присылкой с побережья Черного моря Гвардейского флотского экипажа, который был расквартирован по деревням в окрестностях Царского Села»[1637]. И все. Чуть более откровенен будет Гурко в разговоре со Спиридовичем, который склонен перевести стрелки на Хабалова, которого подозревает не в измене, а в глупости.
Итак. По сведениям Спиридовича, в январе царь при встрече с Гурко «высказал желание», чтобы в Петроград на отдых были вызваны одна гвардейская кавалерийская дивизия, одна армейская дивизия, а также гвардейский экипаж. «Генерал Гурко немедленно сделал предварительные распоряжения, отправив телеграммы соответствующим начальникам, лично переговорил с командующим Петроградским военным округом генералом Хабаловым. Хабалов категорически заявил, что ни в Петрограде, ни в его окрестностях нет места для расквартирования такого количества кавалерии. Нет места даже и для эскадрона, не только для двух дивизий. Выходило так, что вызванные части пришлось бы расположить вдали от столицы по деревням, что в сильную стужу отразилось бы весьма неблагоприятно на войсковых частях. Хабалов лично доложил об этом Государю и тот на следующем докладе Гурко отменил свое первое распоряжение, высказав сожаление, но подтвердив приказ о вызове Гвардейского экипажа… Конечно, будь в Петрограде в начале бунта несколько кавалерийских и гвардейских полков, события приняли бы другой оборот»[1638]. При этом, несколько сот тысяч резервистов занимали казармы как раз гвардейских полков, а мысль освободить часть этих казарм, выведя из города часть нелояльных запасных частей, Хабалову в голову не пришла.
Позволю высказать свою версию. Царь действительно отдал приказ о передислокации в Петроград надежных гвардейских частей. Гурко не мог не начать его выполнять, иначе измена была бы налицо. Рузский в этом эпизоде, скорее всего, не при чем. Хабалов действительно мог не захотеть возиться с выводом и вводом в город воинских частей, да еще в лютый мороз — зима по-прежнему была необычайно холодной. Он, как и подавляющее большинство властных фигур, недооценивал опасность революционного взрыва, а потому начал вести с Гурко переговоры о дозировании прибытия войск в столицу. Гурко в таких условиях моментально и с радостью ударил по тормозам «до прояснения вопроса». Полагаю, именно в это время была организована и «просьба» командира кавалерийского корпуса оставить его на фронте. Появление в Петрограде гвардейских частей меньше всего входило в планы друзей Гурко во главе с Гучковым. Поверить, что царь мог сам отменить свое первоначальное решение, крайне сложно: он видел опасность и был крайне недоволен и раздражен невыполнением приказа, как бы это ему в Сгавке ни объясняли. Отмена приказа — более позднее изобретение Гурко, над которым до конца его дней висело обвинение в измене.
Возникает вопрос и о возможной роли генерала Алексеева в этом эпизоде. Его дочь писала в воспоминаниях: «По свидетельству генерала М. Борисова, генерал Гурко «все важнейшие меры обязан был докладывать Государю не иначе, как с получением из Севастополя мнения генерала Алексеева»[1639]. Трудно себе представить, чтобы столь серьезный прямой приказ императора не был признан Гурко достаточно важным, чтобы не согласовывать его со «вторым главнокомандующим».
Уверен, согласование было, и, вероятно, именно Алексеев мог подсказать своему временному сменщику схему саботажа приказа об отправке гвардейской кавалерии в столицу. А потом сам Алексеев, вернувшись из Крыма в Могилев, сделал вид, что ему ничего не известно о желании императора передислоцировать гвардейские части в Петроград.
Вместо того, чтобы направить войска, Гурко явился к императору с предложением провести политические реформы. «13 февраля с.г., — передает Деникин рассказ Гурко, — я долго убеждал бывшего царя дать ответственное министерство. Как последний козырь я выставил наше международное положение, отношение к нам союзников, указал на возможные последствия, но тогда моя карта была бита»[1640]. Полагаю, для Николая это был очень тревожный сигнал о настроениях в Ставке.
В принципе, некоторые непосредственные участники тогдашних событий были уверены, что и без подкрепления с фронта можно было справиться с бунтом. Последовательно эту линию проводит полковник Ходнев: «Если невозможно (?!) было иметь в столице, вблизи местопребывания царской семьи, хоть одну бригаду гвардейской пехоты плюс, хотя бы, полк гвардейской конницы, то тогда надо было привлечь к охране порядка и спокойствия в столице, кроме полиции и жандармерии, только лишь учебные команды… При наличии лишь этих полицейских и воинских частей, при энергичном, волевом начальнике, при принятии с места крутых и действительных мер (а не полумер, как у нас это всегда бывало), «голодный» бунт на улицах Петрограда быстро был бы ликвидирован и никогда не вылился бы в народное восстание. Позволю себе это утверждать, т. к. все это время пробыл в Петрограде и близко соприкасался со всем происходящим. При подавлении революционных вспышек особенное значение имеет «отбор», а никак не «полчища»[1641].
Начало массовой мобилизации
Потребности в широком использовании силовых структур для наведения порядка в столице с начала войны и до конца 1916 года не возникало. Забастовочное движение рабочих существовало, но оно практически не выплескивалось за стены предприятий. Другие слои населения если и выходили на улицы, то исключительно на антигерманские акции. Момент, когда стачечники с заводов потекли на улицы Петрограда — 9 января 1917 года — годовщина «кровавого воскресенья».
Решение о начале массовой протестной мобилизации было принято Рабочей группой Центрального военно-промышленного комитета. Безусловно, соответствующая санкция Кузьме Гвоздеву была дана Гучковым. Это был первый случай, когда рабочая группа инициировала акции неповиновения, призвав пролетариев выйти на улицы столицы и двинуться к Государственной думе с требованиями учреждения Временного революционного правительства.
Размах акции обеспечило подключение к ней осведомленных о планах Рабочей группы большевиков, которые, хотя и не желали иметь ничего общего с «тучковскими молодцами», но и не могли упустить момент, когда рабочие впервые с начала войны потекут на улицы. «Наше предложение сводилось на практике и по существу к переходу от разрозненных выступлений экономического характера и случайных политических выступлений к организованной массовой политической борьбе»[1642], — вспоминал Шляпников. 28 декабря на совместном с Петербургским Комитетом заседании Бюро ЦК большевиков предложило использовать 9 января, «чтобы вызвать на улицы пролетариат, провести необходимую политическую раскачку после мертвой полосы первых лет войны, когда было прервано рабочее движение»[1643].
По данным властей, в тот день в Петрограде бастовали 144,7 тысячи рабочих на 114 промышленных предприятиях. На страницах либеральной и рабочей легальной печати фигурировала цифра в 300 тысяч[1644]. Первый «Осведомительный листок» Бюро ЦК большевиков, изданный 22 января, сообщал: «Все партийные ячейки повели агитацию за стачку, и стачка в этом году отличалась большим количеством участников. Бастовали Путиловский, Обуховский и даже С.-Петербургский Арсенал, не знавший стачки уже с 1905 года. По районам стачка шла следующим образом: Выборгский — всеобщая, Невский — всеобщая, Городские — большинство и слабо на Васильевском острове, Петербургская сторона — большинство. Число стачечников определяют в 300 000 рабочих». Петербургский комитет партии были более скромен в оценках, но и по его мнению, «блестящий успех забастовки превзошел все самые смелые ожидания… В общем число бастовавших было не менее 160–170 тысяч… Успешное проведение 9 января очень подняло дух масс»[1645].
Выступления были еще не слишком воинственными. Спецслужбы отмечали, что «всего бастовало не более 10 % всех рабочих. При прекращении работ рабочие почти повсюду расходились спокойно, без всяких эксцессов, и только рабочими некоторых предприятий… были сделаны попытки пройти по улицам с пением революционных песен»[1646]. Однако волнения этих дней отмечались как во многом переломные для массовых настроений. Петроград наполнился слухами о беспорядках, которые способны электризовать обстановку не хуже самих беспорядков. «Слухи эти распространялись с быстротой молнии: остановка 8 января электрического тока, продолжавшаяся не больше одного часа, вызвала на огромной территории столицы упорные слухи о начале забастовки: публика безумно ломилась в вагоны трамвая на Садовой улице, где всякого рода проходимцы говорили, что «этот-то трамвай еще дойдет, а вот те, которые выйдут после 7 часов, — про те сказать трудно». Не лучше было и 12 января, когда толпы публики в несколько минут собирались у всякого вывешенного листка на стене… И вывод, делаемый из подобного настроения рабочими партиями, правилен: идея всеобщей забастовки со дня на день приобретает новых сторонников и становится популярной, какой была и в 1905 году»[1647], — констатировало Охранное отделение.
Пролетарские партии и организации воспрянули духом и с удвоенной энергией они стали готовиться к новым классовым боям. Заметно повысилось настроение в Русском бюро ЦК большевиков. «Товарищ Молотов подвел итоги этой кампании в середине января на расширенном заседании Петербургского комитета с участием активных районных работников. Товарищ Молотов констатировал, что хотя 9 января и не удалось устроить всеобщую уличную демонстрацию, но выступления рабочих в этот день явились пробой революционных массовых действий на улицах города»[1648].
Что же касается Рабочей группы ЦВПК, то в качестве следующей крупной акции она стала готовить забастовку и демонстрацию, приуроченные ко дню открытия заседаний Государственной думы. Для этого представители группы «организовали и подготовляли демонстративные выступления рабочей массы столицы», чтобы та двинулась к Таврическому дворцу, дабы заявить депутатам свое «требование незамедлительно вступить в открытую борьбу с ныне существующим правительством и верховной властью и признать себя впредь, до установления нового государственного устройства, Временным правительством»[1649]. Гучков и его соратники сочли, что настало время для подключения трудящихся масс к прямому штурму власти. Министерству внутренних дел и военным властям Петрограда это показалось чрезмерным.
Еще 3 января начальник столичного гарнизона генерал-лейтенант Хабалов направил Гучкову официальное письмо, где возмущался, что в заседаниях Рабочей группы принимают участие посторонние лица, а обсуждаются вопросы политического и революционного характера, включая немедленное заключение мира или свержение правительства. Ссылаясь на закон от 1 сентября 1916 года о контроле над деятельностью общественных организаций, Хабалов требовал впредь уведомлять о заседаниях, чтобы на них мог присутствовать представитель власти. Гвоздев выступил на Бюро ЦВПК, заявив, что в таких условиях Рабочая группа функционировать не может. 13 января Гучков ответил Хабалову издевательским письмом, в котором высказал свое резко отрицательное отношение к закону об общественных организациях и отказался информировать власти о деятельности Рабочей группы.
Правоохранительные органы не отступали. 17 января в здание ЦВПК, где Рабочая группа и проводила свои заседания, явился пристав, чтобы убедиться в отсутствии нелегальной активности. Через два дня Хабалов вновь направляет Гучкову послание, в котором говорит, что будет просто обязан принять меры, чтобы пресечь продолжавшееся обсуждение вопросов в революционной тональности. На следующий день пристав посетил ЦВПК и, несмотря на протесты подвернувшегося Терещенко, закрыл очередное собрание Рабочей группы. Ответ Гучкова не замедлил себя долго ждать. 23 января он «разрешил к размножению» несколько документов Рабочей группы, включая «Об административных преследованиях Рабочих групп в Петрограде и в других городах» и «О переписке с Хабаловым»[1650]. Гучков провоцировал власти на действия, и они последовали.
В ночь на 27 января полиция арестовала 11 из 16 членов рабочих групп Центрального и Петроградского областного военно-промышленного комитетов — все меньшевики во главе с Гвоздевым. Взрыв общественного возмущения был неописуемым, и больше всех возмущались и беспокоились Гучков и Коновалов. Первым их шагом стали протесты в прессе: «Председатель Центрального военно-промышленного комитета А. И. Гучков и товарищ председателя А. И. Коновалов заявили властям, что в случае привлечения Рабочей группы комитета к суду они желали бы также разделить ответственность вместе с группой»[1651]. Вторым шагом стал визит Гучкова к премьеру князю Голицыну. «Если бы вам приходилось арестовывать людей за оппозиционное настроение, то вам всех нас пришлось бы арестовать», — сказал Гучков. Глава правительства «отнесся благосклонно», свалил все на МВД и Протопопова, обещал пересмотреть дело[1652]. Голицын действительно отчитает министра внутренних дел за «ошибку» с арестом Рабочей группы, но вот дело пересмотрит уже сам ход событий.
Третьим шагом стал созыв 29 января в помещении вещевого отдела ЦВПК в доме № 59 по Невскому проспекту большого совещания руководителей военно-промышленных комитетов, лидеров Прогрессивного блока Госсовета и Госдумы, представителей Земского и Городского союзов, влиятельных депутатов-социалистов, оставшихся на свободе руководителей Рабочей группы. Гучков председательствовал и ограничился кратким вступительным словом, предоставив делать оценки другим. Всех удивил Милюков, заявивший, что диктовать условия в борьбе с властью может только Государственная дума, а всякие другие общественные группы не должны путаться под ногами. На него набросился Чхеидзе, заявивший: «Это удар по рабочему классу, но помните, что вслед за гибелью рабочих последует и ваша гибель». Керенский заявил, что дело принимает серьезный оборот, и лучшим ответом был бы самороспуск ЦВПК в знак протеста. Коновалов бросился на защиту своего и Гучкова детища, заявив, что мысль о самороспуске, конечно, интересная, но важнее меры для «спасения Рабочей группы». Договорились в итоге только до того, чтобы в ближайшее время продолжить консультации. Петроградское охранное отделение с удовлетворением уведомило МВД: «Розовые перспективы хитро задуманных и через Рабочую группу подготовлявшихся массовых рабочих выступлений в значительной степени поблекли; но во всяком случае, если многие робкие души и отчаялись в возможности осуществления вожделенных достижений, то более стойкие и упористо-настроенные «завоеватели власти» могли с досадой воскликнуть лишь одно: «сорвалось, придется начинать с начала»[1653]. Радость спецслужб была явно преждевременной.
Подготовка массового выступления на 14 февраля продолжалась. Свидетельство этого находим в большевистском «Осведомительном листке» № 2: «В конце января по заводам стали распространяться листки (без всякой подписи) с критикой политики правительства и с призывом рабочим: направиться 14 февраля (день открытия Государственной думы) к Таврическому дворцу с требованием временного правительства. На заводах стали устраиваться митинги, где выступали сторонники «гвоздевцев» в защиту только что приведенного призыва»[1654]. Неожиданную помощь в этом деле меньшевикам и ЦВПК оказали большевики, ранее вовсе не расположенные устраивать акции по случаю собрания реакционной, на их взгляд, Думы.
В начале февраля большевики все еще воевали не столько за революцию, сколько против революционных иллюзий. Как вспоминал Шляпников, Русскому бюро «приходилось опровергать и бороться с некоторыми заблуждениями и иллюзиями товарищей относительно преувеличения сил рабочего класса в надвигавшейся борьбе», а «все разговоры о власти носили отвлеченный, «принципиальный» характер».[1655] Призывы руководителей Выборгского районного комитета использовать для решительных действий именно 14 февраля, присоединившись к демонстрации меньшевиков, были отвергнуты на совместном заседании Русского бюро и Исполнительной комиссии ПК. «Выступивший с докладом товарищ Молотов подчеркнул, что времена хождения ко дворцам кончились еще 9 января 1905 года и что большевики должны энергично выступить против грандиозной провокации, организуемой ликвидаторами-оборонцами».[1656] Вместо этого было предложено организовать 13 февраля демонстрацию под лозунгами «Долой царскую монархию», «Война войне!», «Да здравствует Временное революционное правительство!», приурочив ее к годовщине суда над депутатами-большевиками (суд проходил с 10 по 13 февраля 1915 года). «Если организация найдет момент подходящим для более широкого выступления, — говорилось в постановлении Бюро ЦК, — то призвать к демонстрации под нашими лозунгами. В случае продолжения движения и 14 февраля, способствовать расширению и углублению его, всюду противопоставляя свою политическую позицию гвоздевской политике поддержки реакционной Думы и либералов. Таким образом, инициатива движения и будет вырвана из рук гвоздевцев»[1657]. Однако этот замысел ЦК был отвергнут Петроградским комитетом большевиков, который перенес стачку на 10 февраля, чтобы этим еще более четко отмежеваться от демонстрации, организуемой Рабочей группой под реакционными лозунгами «усиления общественного значения Думы» и «войны до победного конца».
Однако в намеченный ПК день ничего путного не вышло: 10 февраля — в пятницу масленой недели — на большинстве предприятий рабочих распустили в середине дня, забастовали только три предприятия, до и то по чисто экономическим мотивам[1658]. Поэтому было решено перенести выступление на 14 февраля, призвав, правда, идти не к Таврическому дворцу, а на Невский проспект. Большевики впервые по факту солидаризировались с Думой.
Усилия ВПК и социалистов по провоцированию протестных выступлений давали результаты не только в столице, но и по всей стране. В январе и феврале 1917 года общее число бастовавших в России, по данным фабричной инспекции, превысило 676 тысяч человек, втрое превысив уровень тех же месяцев предыдущего года[1659]. Более того, за первые два месяца 1917 года прошло больше политических стачек, чем за весь 1915 и 1916 годы[1660].
Размах протестных выступлений, связанных с открытием Думы, ожидался настолько внушительным, что это испугало даже самих участников заговорщического процесса. Накануне открытия последней сессии Государственной думы обе противостоящие стороны — и правительство, и Прогрессивный блок — сознательно воздерживались от нагнетания страстей.
Последняя сессия Думы и продовольственный вопрос
Как всегда перед началом новой сессии, Родзянко 10 февраля отправился к императору с верноподданническим докладом. Обилия тем там не наблюдалось — обвинения исполнительной власти за недееспособность и отказ в поддержке кабинету Голицына. «Мы подходим к последнему акту мировой трагедии в сознании, что счастливый конец для нас может быть достигнут лишь при условии самого тесного единения власти с народом во всех областях государственной жизни. К сожалению, в настоящее время этого нет, и без коренного изменения всей системы управления быть не может… При всех этих условиях никакие героические усилия, о которых говорил председатель Совета министров, предпринимаемые председателем Государственной думы, не могут заставить Государственную думу идти по указке правительства, и едва ли председатель, принимая со своей стороны для этого какие-то меры, был бы прав и перед народным представительством, и перед страной»[1661]. Император принял Родзянко в Александровском дворце Царского Села весьма холодно. Выслушав его критику, Николай II недвусмысленно пригрозил роспуском Думы, если будут позволены высказывания, подобные осенним. Спикер пообещал революцию с самыми печальными последствиями, если Дума будет распущена. Сухо простились.
В Прогрессивном блоке возникли серьезные разногласия, носившие уже стратегический характер. «Это ощущение близости революции было так страшно, что кадеты в последнюю минуту стали как-то мягче, — вспоминал Шульгин. — Перед открытием Думы, по обыкновению, составляли формулу перехода. Написать ее сначала поручили мне… Это было стенание на тему «до чего мы дошли»[1662]. Настроения внутри кадетской фракции, задававшей тон в парламенте, колебались в широком диапазоне между готовностью возглавить правительство, которое возникнет в результате революции, и желанием защитить от революции власть действующую. С радикальных позиций выступал, естественно, Некрасов, входивший в готовившую переворот «тройку»: «В предстоящих России испытаниях мы не выступим в роли революционеров-разрушителей. Правительство само разрушило себя. Наша задача будет чисто созидательная; в бурю и хаос мы должны будем создать новое правительство, которое немедленно могло бы успокоить страну и приступить к громадной творческой работе». Ему возражал на глазах становящийся все более умеренным Милюков (полагаю, как историк он хорошо представлял, во что выливаются революции), который утверждал, что в случае революционных выступлений кадеты явятся «единственной сдерживающей и организующей силой, которая могла бы спасти правительство, примирить его с бурно вскипевшим народным морем»[1663].
В Петрограде активно распространялись слухи, которым охотно верили, о намерении Протопопова спровоцировать в день открытия Думы массовые выступления и расстрелять их из пулеметов, которые якобы в массовом порядке расставлялись по крышам домов (ни одного пулемета никто так и не увидит). Милюков, которого молва называла основным подстрекателем пролетарских демонстраций, выступил в газете «Речь» с открытым письмом, где назвал призывы к антиправительственным выступлениям опасными советами, исходящими «из самого темного источника», — имея в виду в данном случае Германию[1664]. 13 февраля в беседе с журналистами Родзянко также указал на вред уличных выступлений.
Охранное отделение фиксировало: «13 февраля с утра по Петрограду распространились тревожные слухи о возможности больших беспорядков; к 1 часу дня в заводских районах (Нарвская, Коломенская, Александро-Невская части) стало известно, что сторонники забастовки 14 февраля берут на всех заводах верх над противниками выступления с протестом против войны. Около 2-х часов дня во многих районах начались беспорядки призванных сегодня ратников: толпы до 500 человек ходили с пением «Марсельезы» по улицам и кричали: «Долой войну, долой полицию, бей мародеров»… К 7 час. вечера всюду — в трамвае, магазинах, учебных заведениях и пр. — передавали известия о массе столкновений рабочих с полицией у Путилове ко го завода; стало известно, что забастовка 14 февраля имеет большинство на всех заводах». Было и одно примечательное дополнение, которое объясняло многое из последующих событий. В районе Лермонтовского проспекта «во всех окрестных магазинах с выставок убраны более ценные вещи, ждут, — по словам хозяев, — «голодного погрома» ввиду того, что в означенном районе выпускаемого хлеба хватает покупателям лишь до 5 часов пополудни, и для рабочих, приходящих с работ уже после 7 часов вечера, фактически ничего не остается: последним приходится за хлебом ходить в более отдаленные районы»[1665].
Городские жители, напуганные слухами о готовящихся беспорядках, 14 февраля в основном предпочли остаться дома. К Таврическому дворцу, естественно, толпу не пустили. Основные события в результате разворачивались на Невском, где смешалась публика самых разных настроений и направлений, но преобладали вовсе не рабочие, а студенты. Внимание правоохранительных органов привлекло «массовое участие» офицерских чинов, преимущественно прапорщиков, более чем усердно распевавших вместе со студентами «Марсельезу»… Вообще должно отметить, что офицеры, даже в более солидных чинах, всюду вмешивались в действия и распоряжения полиции и громче частной публики кричали в адрес полицейского пристава: «Вас бы надо отправить, толстобрюхих чертей, на позиции, а не здесь вам воевать»… Помимо гг. офицеров в демонстрации принимали участие как организаторы политехники, консерватористы, психоневрологи; очень мало было студентов университета; особенно много было учащихся средних учебных заведений, особенно реалистов и коммерсантов, первыми начинавших петь «Марсельезу»[1666].
14 февраля начались и массовые забастовки рабочих, которые, однако, за порог предприятий практически не выходили. Забастовки продолжались все последующие предреволюционные дни. 15-го бастовали 85 тысяч рабочих, и эта цифра уже не снизится.
В день открытия Думы впервые власти были готовы прибегнуть к помощи армии, командиры учебных команд получили приказ быть наготове для пресечения уличных беспорядков. Город был разделен на регионы, каждый из которых должен был охраняться тем батальоном, который был там расквартирован. Шли постоянные совещания и инструктажи, поступали указания. Однако опытные военные чувствовали беду. «Офицеру приказывалось выполнить то-то или то-то, но говорилось при этом: «Только смотрите, отнюдь не принимайте крайних мер, оружие, боже сохрани, не употребляйте, действуйте словами, ублажением» и т. д., и т. п., — сокрушался Ходнев. — Ответственность часто сваливалась на младших. Часто получались противоречащие распоряжения. Приказания редко когда были ясны, категоричны, определенны… С самого первого дня уже заметны были в приказаниях «полумеры», те преступные «полумеры», которые всегда и везде приводят лишь к большей крови и самому печальному концу»[1667].
Как ни странно, открытие парламентской сессии выдалось бурным не в Думе, а в Государственном совете. Впервые председательствовавший Щегловитов не дал Гримму сделать внеочередное заявление, после чего зал покинули вся левая группа, часть центристов и беспартийных. На этом фоне Дума выглядела как образец послушания.
«Открытие Думы обошлось совершенно спокойно, — отметит Родзянко в мемуарах. — Никаких рабочих не было, и только вокруг по дворам было расставлено бесконечное множество полиции. Чтобы не подливать больше масла в огонь и не усиливать и без того напряженное настроение, я ограничился в своей речи только упоминанием об армии и ее безропотном исполнении долга»[1668]. В зале заседаний — премьер Голицын, министры Риттих, Шаховской, Кригер-Войновский, послы союзных держав.
Исполнительной власти, казалось, даже удалось перейти в тактическое контрнаступление и внести раскол в ряды Прогрессивного блока. Правительство задумало и осуществило интересный тактический маневр. Председатель Совета министров Голицын, чтобы не провоцировать немедленную конфронтацию, в нарушение традиции не стал произносить правительственную декларацию. С заглавным докладом два с половиной часа выступал новый министр земледелия Риттих, нарисовавший весьма тревожную картину с состоянием продовольственного обеспечения страны. Серьезный доклад по столь сложному вопросу заставил депутатов, вопреки обыкновению, молча слушать.
Главный вывод Риттиха: для исправления ситуации необходимо принести в жертву священную корову кадетов — твердые цены на продовольствие. Возмущение среди милюковских либералов, но на стороне правительства прогрессивные националисты и октябристы. Граф Капнист от имени октябристов-земцев уверял, что «мы совершенно расходимся во взглядах с Милюковым… и с нами вместе расходятся партии, сидящие правее нас и входящие в блок». О полной солидарности с Риттихом заявил Шульгин: «Я думаю, что наступило время от идолопоклонства перед твердыми ценами отказаться… Министр земледелия поступил правильно, когда первым делом он эту зловредную крысу твердых хлебных цен стал излавливать и стал насколько возможно парировать ее зловредную деятельность»[1669]. Крестьянин Городилов от имени правых возложил ответственность за фиксированные цены на Госдуму и Прогрессивный блок, заявив: «Крестьян снова закрепощают. Их заставляют засевать поля и отдавать хлеб по низким дешевым ценам… Разве можно устанавливать твердые цены только на один хлеб, когда другие предметы первой необходимости оставляют без твердых цен?»[1670].
От Прогрессивного блока с общеполитическим заявлением выступил Шидловский. Он говорил, что для успешного ведения войны «необходимо, прежде всего, чтобы люди, управляющие страной, были признанными вождями нации, затем, чтобы люди эти были объединены друг с другом общностью понимания очередных задач управления и, наконец, чтобы понимание это встречало поддержку страны и законодательных учреждений»[1671]. От правительства Блок требовал лишь ответа на вопрос, «что будет предпринято для устранения вышеизложенного положения вещей». Как запишет тут же в дневник Глинка, «плохо составленная декларация Блока была прочитана без подъема, не было настроения и в остальных речах. Разочарование полное — неудачею»[1672].
Кадеты явно в обороне. Выступавший 15 февраля Милюков потом даже не мог вспомнить содержания своей речи. Куда делся его воинственный тон? Максимум оппозиционности — возражения Риттеру и утверждение об обязанности повторять власти «старые истины». «Слово и вотум суть пока наше единственное оружие. Но ведь, господа, и это оружие не тупое… Государственная дума теперь уже не одна. Она окружена дружественными силами, которые слышат ее слова и с ними сообразуют свое поведение»[1673]. Возмутителями спокойствия на сей раз выступали политики, находившиеся слева и справа от Прогрессивного блока, но и они были далеки от своей обычной воинственности. Пуришкевич обрушивался в основном на Протопопова, и верхом его антиправительственной риторики стали слова: «Россия долга, Россия чести, сознающая всю важность переживаемого момента в своих исторических судьбах, эта Россия оппозиционна правительственной власти, ибо она не верит ее государственной честности, ее патриотизму»[1674].
Меньшевик Чхеидзе призвал Прогрессивный блок как представителей буржуазии встать во главе надвигающейся революции, чтобы она пошла путем не французским, якобинским, а германским, прусским. Для этого надо просто поменять старое правительство на новое, устраивающее Прогрессивный блок’.
Роль буревестника революции на последней сессии Думы взял на себя Александр Керенский. Его речь, прозвучавшая в тот же день, вполне могла стать основанием для роспуска Думы. Очевидно, предвидя это, Родзянко покинул председательское кресло, уступив его своему товарищу — Некрасову. Тот не сильно прерывал своего сподвижника по ложе. Он заявил, что ответственность за тяготы страны лежит не на бюрократии и даже не на «темных силах». Корень зла — в тех, кто сидит на троне.
«— В России было «распутинское самодержавие», которое исчезло, а исчезла система? Нет, она целиком осталась, сюда они прислали новых Распутиных, и они будут их иметь бесконечное количество; Распутина сменит Протопопов, Протопопова — Риттих… Я по политическим своим личным убеждениям разделяю мнение партии, которая на своем знамени ставила открыто возможность террора, возможность вооруженной борьбы с отдельными представителями власти, к партии, которая открыто признавала необходимость тиранов убивать…
Председательствующий:
— Член Думы Керенский, я прошу изложением программы вашей партии не давать основания утверждать, что в Государственной думе может раздаваться приглашение к чему-либо подобному тому, о чем вы говорите.
— Я говорю о том, что делал в классические времена гражданин Брут… У нас, гг., есть гораздо более опасный враг, чем немецкие влияния, чем предательство и измена отдельных лиц. Это — система. Это система безответственного деспотизма, система средневекового представления о государстве не как о европейском современном государстве, а как о вотчине, где есть господин и холопы… Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в орудие издевательства над народом?.. С нарушителями закона есть только один путь — физического их устранения»[1675][1676]. Некрасов поинтересовался, что имелось в виду, и в ответ услышал: «Я имею в виду то, что свершил Брут во времена Древнего Рима».
Министров в зале не было, но Голицыну немедленно донесли, и премьер запросил у спикера Думы неправленую стенограмму речи Керенского, а министр юстиции потребовал лишить его депутатской неприкосновенности. Никакого текста Родзянко Голицыну не прислал, а Керенскому сказал: «Не волнуйтесь, Дума никогда не выдаст вас»[1677].
Вместе с тем, перспектива разгона парламента казалась Родзянко, да и не только ему, вполне реальной. В воспоминаниях о тех днях он напишет, что «начальник штаба Верховного Главнокомандующего… прямо заявил, что я должен испытать все средства для того, чтобы предотвратить императора Николая II от роспуска Государственной думы, так как если Государственная дума будет распущена, то легко возможен отказ армии сражаться. Я вызвал телеграммами в Петроград из Москвы губернского предводителя дворянства и председателя съезда Объединенного дворянства и петроградского губернского предводителя. Разъяснив им положение вещей и возможность моего ареста и высылки, я просил в этом случае их стать на страже интересов Родины»[1678]. Даже с учетом понятного последующего преувеличения со стороны Родзянко грозивших ему опасностей и проявленного героизма, эта цитата хорошо иллюстрирует царившие в думских и высших армейских кругах едва ли не панические настроения.
Последний дореволюционный всплеск думской оппозиционности был зафиксирован 17 февраля, когда по настоянию многих депутатов в повестку дня был поставлен вопрос об аресте Рабочей группы ВПК. Докладывал Коновалов: «Общее сознание пагубности для страны нынешнего режима и острой опасности, грозящей самому исходу борьбы, если управлять страной будут те же носители власти, ярко подтверждается арестом рабочей группы… Ввергнуты в тюрьму люди, которые работали на большую оборону»[1679]. Особое возмущение думцев вызвали запрет на публикацию обращения арестованных и обнародование того факта, что в составе рабочей группы, скорее всего, был полицейский осведомитель — Абросимов. Думское возмущение уже на следующий день передалось пролетарским массам, вновь было зафиксировано повышение забастовочной активности. Вспыхнула забастовка в лафетно-штамповочной мастерской крупнейшего в Петрограде оборонного завода — Путилове ко го.
Ну а что же правые защитники монархии, неужели они никак не проявили себя в последние дни существования и Думы, и царской власти? Действительно, никак. Последнюю сессию парламента сильно поредевшая фракция правых встретила в глубоком унынии. «Единственной возможной тактикой правых, — отмечает современный историк А. Иванов, — стало молчаливое сидение на думских скамьях, имеющее целью показать правительству, до чего может дойти не сдерживаемая правыми оппозиция, и таким образом заставить власть распустить крамольную Думу»[1680]. Марков инструктировал коллег по фракции, что им больше не следует мешать левым ораторам «договариваться до геркулесовых столбов» и «играть роль вороньего пугала»[1681]. Из лагеря правых монархистов кроме Пуришкевича не выступил никто. Они уходили в историю молча.
С 19 февраля Дума вновь погрузилась в обсуждение продовольственного вопроса. Под председательством Шингарева проходили совместные заседания военно-морской и сельскохозяйственной комиссий с участием Риттиха, главного интенданта генерала Богатько и ряда других высокопоставленных чиновников. Ситуация с продовольствием в столице действительно становилась все более напряженной.
По стране хлеба по-прежнему хватало, да и экономика в целом демонстрировала многие признаки подъема. 24 января 1917 года в Петрограде — впервые с начала войны — возобновила работу биржа, которая сразу же стала ставить рекорды роста индексов. «Публика, пользуясь низкой ценой акций, старалась помещать в них часть своих сбережений. Затем банки, скупив по низкой цене значительную часть этих бумаг, стали поддерживать их приобретение, предоставляя льготы по ссудам и по специальным текущим счетам. Наконец, очень важное значение имели выяснившиеся в 1916 году высокие прибыли промышленных предприятий, особенно работающих на государственную оборону»[1682]. Как это ни покажется странным, биржевая лихорадка продолжалась и в феврале. Газета «Русская воля» отмечала, что «главными основаниями такого повышательного движения являются… обилие денежных знаков в стране, обусловливающее понижение ценности рубля, и переоценка, в связи с вздорожанием всякого рода имуществ, стоимости и тех имуществ, которые принадлежат акционерным предприятиям»[1683]. Хотя биржевой рост был, как видим, во многом связан с усиливавшейся инфляцией, следует отметить отсутствие, по крайней мере, у зажиточной части населения, инвестировавшей в акции, ожидания кризиса, а тем более грозящей катастрофы. Но в низах ощущения были совсем иными.
Злую шутку с режимом сыграла погода. В декабре, январе и на протяжении трех первых недель февраля было исключительно холодно. Вот что писал Гурко, которому той зимой пришлось много заниматься вопросами перевозок: «Во-первых, морозы, в особенности в декабре в хлебородных губерниях, были так сильны, что женщины, которые в деревне, как правило, и выполняют большую часть обычных крестьянских работ, отказывались выезжать с гружеными возами из сел на станции железных дорог, так как многие такие поездки занимали не несколько часов, а целые дни. Вдобавок ко всему, в январе и феврале начались снежные бураны и заносы, которые не только препятствовали доставке зерна на станции, но и нарушали упорядоченную работу железнодорожного транспорта. Мороз доходил до 30 и 35 градусов по Цельсию. Из-за скверного качества минерального топлива локомотивы оказывались неспособны поддерживать давление пара, необходимое для движения груженых составов. Паровозы на целые часы останавливались между станциями, чтобы поднять пар, достаточный для продолжения движения»[1684]. Снег засыпал железнодорожные пути, по всей стране простаивали десятки тысяч вагонов с продовольствием и углем. В Петрограде кончались топливные запасы, из-за чего стали закрываться хлебопекарни и даже крупные предприятия.
Резко подскочили цены. Департамент полиции констатировал: «Ближайшей причиной такого подъема цен послужило массовое закрытие в Петрограде мелких торгово-промышленных заведений, как то: булочных, колбасных, молочных и тому подобных предприятий, вынужденных ликвидировать свои дела вследствие недостаточного подвоза в Петроград необходимого для их производства сырья… Развитие в столице дороговизны в значительной степени является результатом зловредной деятельности торговцев-мародеров, которые в погоне за наживой нередко прибегают к различным недозволенным приемам»[1685]. Но даже в столь тяжелых условиях запас прочности сохранялся. Генерал Васильев, изучив ситуацию в городе, пришел к заключению, «что запасов, имеющихся в наличии, достаточно, чтобы кормить население Петербурга более трех недель, даже если не будет новых поставок. Следовательно, в ближайшее время голод не грозил»[1686].
Однако к началу 20-х чисел повсеместно поползли слухи о введении нормирования отпуска хлеба. Люди бросились к булочным, где образовались очереди, стоявшие ночь напролет на лютом морозе. Забастовка на Путиловском закончилась локаутом, 30 тысяч человек неожиданно оставались без средств к существованию, что заметно усилило нервозность и озлобление в рабочих кварталах. «По «законам экономики» беспокоиться было не о чем, — пишет В. Булдаков. — По законам массовой психологии ситуация была чревата взрывом»[1687].
И в этот момент император неожиданно выехал из Царского Села в Могилев. Почему?
Отъезд императора
Объяснений отъезда Николая II 22 февраля немало. Британский посол Бьюкенен полагал, что на то него были душевные причины: «Атмосфера столицы была настолько насыщена пессимизмом, что император не раз говорил мне, как рад он бывает стряхивать с себя ее гнетущее влияние и возвращаться в более укрепляющую атмосферу фронта»[1688]. Полагаю, таковы были причины отъездов в Ставку в предшествовавшие годы, но только не в разгар бурных политических событий февраля 1917-го. Основания должны были быть куда более вескими.
Многие очевидцы событий уверяют, что императора выманили в Могилев заговорщики, чтобы начать претворение в жизнь своего плана отстранения его от власти. В качестве лица, мнение которого убедило Николая ехать, Вырубова называла его брата Михаила Александровича. «Боялись ли, что Государь догадается о серьезном положении, не знаю, но стали торопить его уехать на фронт, чтобы потом совершить величайшее злодеяние. 19-го или 20 февраля к Государю приехал великий князь Михаил Александрович и стал доказывать ему, что в армии растет большое недовольство по поводу того, что Государь живет в Царском и так долго отсутствует из Ставки. После этого разговора государь решил уехать. Недовольство армии казалось Государю серьезным поводом спешить в Ставку»[1689]. Известно, что великий князь 22 февраля завтракал с императорской четой и, по утверждению Спиридовича, «был очень доволен поездкой Государя»[1690]. Не думаю, что Михаил выступал в этом эпизоде как активный заговорщик. Его — человека в политике недалекого — могли и использовать как транслятора своих мыслей другие люди, прямо заинтересованные выманить императорский поезд на просторы России.
В качестве одного из таких людей целый ряд источников называет генерала Алексеева. Он вернулся в Могилев 17 февраля в шесть часов вечера. Там уже явно что-то активно варилось. В мемуарах Брусилова находим полузагадочную фразу: «Но в Ставке, куда уже вернулся Алексеев (Гурко принял опять Особую армию), а также в Петербурге было, очевидно, не до фронта. Подготовлялись великие события, опрокинувшие весь уклад русской жизни…»[1691]. Настроения в Ставке Брусилову хорошо были известны. Василий Гурко о подготовке великих событий ничего не сообщает, в его изложении штаб продолжал будничную работу: «За два дня я изложил Алексееву все свои соображения, после чего мы расстались не менее дружелюбно, чем когда-либо прежде. После этого я по телеграфу доложил царю, что полностью сдал дела и прошу позволения отправиться к месту своей постоянной службы. Немедленно вслед за этим поступила информация, что дата отъезда его величества до сих пор не установлена. В тот же день я получил от Государя санкцию на возвращение в Особую армию. Фактически царь прибыл в Могилев менее чем через двадцать четыре часа после моего отъезда»[1692]. Гурко уверяет, что покинул Ставку в неведении относительно времени приезда туда царя. Этого не может быть, потому что за сутки до прибытия информация об этом в Могилев точно дошла. Воейков сообщил о соответствующих планах Николая еще 19 февраля, а Гурко уехал 21-го. Более того, трудно представить, чтобы при передаче дел «младотурки» Алексеев и Гурко не обсуждали между собой вопрос о приезде в Ставку императора, которого Алексеев стал усиленно приглашать сразу после возвращения с отдыха.
Воейков вспоминал, как в воскресенье 19 февраля после службы в Федоровском соборе император пригласил его посмотреть кино в Круглом зале Александровского дворца. «Когда кончился сеанс, я проводил Государя в его кабинет. По пути Его Величество обратился ко мне со словами: «Воейков, я решил в среду ехать в Ставку». Я знал, что Государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот — неподходящий для его отъезда, и потому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как здесь, по моим сведениям, спокойствия мало, и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что, по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет никакой причины ожидать чего-нибудь особенного… Вернувшись к себе, я сделал распоряжения для отъезда и вызвал к телефону Протопопова». Тот подтвердил, что беспокоиться не о чем[1693].
Приглашение со стороны начальника штаба подтверждает и фрейлина Александры Федоровны баронесса Софья Буксгевден: «Император решился ехать — и то лишь на короткое время — лишь после того, как получил срочную телеграмму от генерала Алексеева. Я находилась возле императрицы в тот момент, когда император пришел к ней с телеграммой в руке. Он попросил меня остаться и сказал императрице: «Генерал Алексеев настаивает на моем приезде. Не представляю, что там могло случиться такого, что потребовалось мое обязательное присутствие. Я съезжу и проверю лично. Я не задержусь там дольше, чем на неделю, так как мне следует быть сейчас именно здесь»[1694]. Генерал свиты Дубенский тоже, вероятно, имел основания предполагать: «Вероятно, Алексеев его вызвал…»[1695] Так что версия о том, что «младотурецкие» заговорщики выманили императора из Царского Села, имеет основания.
Но, полагаю, у Николая И была и другая — не менее серьезная — причина ехать в Ставку. Керенский приводит слова Протопопова о его последней встрече с императором — вечером 21 февраля. «Войдя в кабинет, он закрыл за мной дверь, направился к столу. Я ужасно встревожился, впервые видя царя в таком смятении.
— Знаете, что сделал Гурко? — сказал он. — Вместо четырех гвардейских полков прислал нам три матросских экипажа.
Кровь бросилась мне в лицо, я инстинктивно сдержал мгновенно вспыхнувший гнев:
— Это уже переходит всякие границы, Государь, хуже, чем неповиновение. Гурко обязан с Вами советоваться, прежде чем изменять Ваши приказы. Всем известно, что в матросы набирают фабричных рабочих, это самые революционные части в наших вооруженных силах.
— Вот именно! Но последнее слово останется за мной. Я никак этого не ожидал. А вы еще считаете мой отъезд на фронт преждевременным. Я пришлю вам кавалерию»[1696]. Император ехал в Ставку, потому что ему становилось очевидным, что там зреет заговор. И понимал, что только ему под силу с ним справиться. «Николай II собирался по прибытии в Ставку осуществить намеченную переброску верных войск в окрестности столицы»[1697], — не без оснований утверждает историк Владимир Хрусталев.
Александра Федоровна сильно возражала против отъезда мужа — интуиция ее в очередной раз не подводила. «Простились с ним, — вспоминала Вырубова, — по обыкновению в зеленой гостиной Государыни. Императрица была страшно расстроена. На мои замечания о тяжелом положении и готовящихся беспорядках Государь мне ответил, что прощается ненадолго, что через десять дней вернется. Я вышла потом на четвертый подъезд, чтобы увидеть проезжавший мотор их величеств. Он промчался на станцию при обычном перезвоне Федоровского собора»[1698]. Отъезд в описании Спиридовича прошел в обычном порядке. «Распрощавшись после завтрака с семьей и Вырубовой, Государь выехал из дворца с императрицей. Дружно крикнули «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!» стоявшие у главных ворот чины конвоя, Собственного полка, дворцовой полиции. Проехали в церковь Знамения. Приложились к чудотворной иконе Божьей Матери. Поехали к царскому павильону. Белая пелена расстилалась кругом… В два часа императорский поезд тронулся в путь. По сторонам, как вкопанные, стояли часовые Железнодорожного полка. Вдали на лыжах — охрана второй линии. Царский поезд скрылся, повернув на Гатчину. Царица в красных пятнах от волнения вернулась во дворец»[1699].
Вдогонку ушедшему поезду императрица пишет полное плохих предчувствий послание: «С тоской и глубокой тревогой я отпустила тебя одного без нашего милого, нежного бэби… Вернись скорее — ты видишь, я прошу тебя не за себя и даже не ради бэби — об этом ты сам всегда помнишь. Я понимаю, куда призывает долг, — как раз теперь ты гораздо нужнее здесь, чем там. Так что, как только уладишь дела, пожалуйста, вернись домой дней через десять, пока все не устроится здесь, как надо… Глаза мои болят от слез»[1700].
Если бы Николай задержался еще на день, он, скорее всего, никуда бы не уехал: серьезно заболеют дети. И история могла пойти иначе. Но император ехал в Ставку. И не только потому, что его туда коварно выманили. Никто не смог бы его выманить, не чувствуй он своего морального долга перед офицерами и солдатами на фронте.