Оказывать помощь беженцам была неблагодарная задача. Это была очень утомительная работа, за которую трудно было ожидать признательности. Но, несмотря на это, английские дамы часами наполняли тарелки супом и резали черный хлеб в атмосфере полного хаоса и ужасающей нищеты.
Глава 11Раненые
В тот день, когда Англия вступила в войну, я отправилась с одной русской приятельницей записаться в Георгиевскую общину сестер милосердия. Сестра, встретившая нас в приемной, недружелюбно на нас взглянула.
– Вы опоздали, – ответила она на наш вопрос, – у нас больше нет вакансий. Вам придется ждать до следующей очереди шесть недель.
– Ради бога, – начала я, как умела по-русски, – я англичанка. На этих днях Англия объявила войну Германии. Не могли ли бы вы сделать для нас исключение?
Лицо сестры милосердия сразу же изменилось.
– Вы англичанка? Хорошо. Я спрошу баронессу Врангель, можем ли мы что-нибудь сделать.
Она ввела нас в приемную, где приема ожидали несколько молодых девушек, и вышла на минуту. Вернувшись, она повела нас по длинному коридору в большую пустую комнату, где в кресле с высокой спинкой сидела очень пожилая дама. Лицо ее было до того бледно, что казалось не от мира сего. Она была в косынке и в коричневом платье.
Она взглянула на меня и протянула мне дрожащую руку.
– Я ведь знаю вас, – сказала она. – Вы дочь английского посла. Скажите, какие новости из Англии?
Этот вопрос мне задавали так часто за последние дни, и мне было так трудно на него отвечать. Теперь, однако, я могла с уверенностью сказать, что Англия выступила на стороне союзников.
– Слава богу! Тогда все будет хорошо.
Ее усталые глаза наполнились слезами. Ее руки, державшие мои руки, притянули меня к себе, и ее дрожащие губы нежно поцеловали меня в щеку.
– Я рада, что вы пришли ко мне, – сказала она, – я устрою так, что вы сможете начать работать у нас завтра же.
Я, вероятно, никогда не забуду следующего утра, когда меня повели по пустым коридорам в госпиталь и представили дежурной сестре. Это была большая светлая комната, разделенная на два отделения: для мужчин и для женщин. Высокие окна выходили в сад госпиталя.
Вдоль стен и посередине комнаты стояли низкие деревянные скамейки. На одном конце комнаты стояло два больших деревянных стола. Один из них был завален бинтами, ватой, мазями и дезинфекционными средствами. На другом столе лежали инструменты.
На всех скамьях сидели люди с гноившимися ранами, с забинтованными руками или ногами. Все они – мужчины и женщины – немыми, терпеливыми глазами беспрерывно следили за проходившими сестрами и со страхом смотрели на инструменты, мази и лекарства.
До этих пор я никогда не бывала в больнице, никогда не видела болезней и ран. Мое первое чувство было – чувство отчаяния. Потом мне стало дурно. Меня спасло от позора то, что одна из сестер дала мне в руки пакет бинтов и ваты, приказав держать его, пока она будет делать перевязку мужчине с нарывом в ухе. Не совсем поняв ее быструю речь, я стояла и следила за ее быстро работавшими пальцами, подавая ей инструменты, когда она их требовала, и горестно размышляя о том, наступит ли когда-нибудь день, когда я смогу дотронуться до такой ужасной вещи, как этот нарыв.
Я не помнила, как прошло утро. Помню, как я закрыла глаза при виде того, как доктор стал зашивать громадный разрез на чьей-то руке. Помню, как я старалась не слушать криков какой-то женщины. Смутно вспоминаю, как одна из сестер приказала мне забинтовать только что промытую рану. Я не имела ни малейшего понятия о том, как это делается, но сестра терпеливо показала мне, и сам больной с интересом следил, давая советы и не морщась, если по неопытности я причиняла ему боль.
«Ничего, сестрица, – добродушно сказал он, – все мы должны начинать с азов». И потом добавил снисходительно: «Вы это совсем неплохо делаете. Через день-два вы будете перевязывать совсем хорошо».
Через день-два… Я содрогнулась при мысли, хватит ли у меня мужества прийти завтра опять. Но это чувство брезгливости прошло поразительно быстро.
Я скоро привыкла к регулярному посещению общины и втянулась в работу. У меня уже были свои любимые больные, и я начала настолько хорошо понимать по-русски, что не только исполняла приказания старших, но уже могла сама вести разговоры. Мы старались перегнать одна другую количеством сделанных перевязок. Одновременно впускалось двадцать больных, и те из сестер, которые были свободны, старались захватить самые интересные случаи. В первое утро я следила, как одна сестра мыла ноги одного очень грязного старого нищего. Я подумала с непростительным отвращением: «Я ни за что не буду мыть такие грязные ноги!» А впоследствии мне пришлось мыть и бинтовать почти что исключительно ноги. Я даже испытывала особую гордость, изобретя особенный фасон перевязки. И один старик специально выразил желание, чтобы я ухаживала за ним.
– Тогда мне не надо каждый раз объяснять все сначала, – заявил он, – и, кроме того, я очень доволен вами.
Говорили, что русские дамы проявляли недостаточно жертвенности во время войны. Это неправда: только самая незначительная часть русских дам продолжала играть в бридж и заниматься пересудами. Остальные работали, и лазареты были переполнены девушками, которые, вероятно, никогда не держали в руках иголки и никогда не стлали себе постель. Многие из них начали проходить курсы сестер милосердия в общине Святого Георгия, и на второй день моего пребывания там я повстречалась с госпожой Половцовой – самой избалованной красавицей петербургского большого света. Она в смущении стояла пред стариком отталкивающего вида, у которого болела рука, и, когда я проходила мимо нее, она остановила меня со вздохом.
– Ради бога, – задыхаясь, сказала она мне. – Сестра велела мне его вымыть, и я не знаю, с чего мне начать?
Я взглянула на больную руку нищего и потом на нее. Ей было так же дурно, как и мне, а нищий сидел на скамейке, равнодушно поглядывая на нас. Он заплатил свои гроши за визит, и это было главное.
– Что мне делать? – повторяла Половцова. – Сестра сказала мне, помойте его, и она так занята, что я не смею ее спросить. Вы знаете, что делают в таких случаях?
Я не знаю, но мы кое-как справились с этим поручением, не без помощи самого больного. Когда мы кончили, госпожа Половцова заплакала, побледнев еще более.
– Я никогда не смогу делать этого, никогда! – с безнадежностью в голосе сказала она.
Я с нею мысленно согласилась. А потом я узнала, что она работала на фронте, не щадя своих сил.
Шесть недель спустя после начала войны открылся английский госпиталь, и, как только прибыла первая партия раненых, я начала там свою работу.
Госпиталь английской колонии в Петрограде занял одно из крыльев Покровской больницы на Васильевском острове. Было открыто сорок кроватей для солдат и десять для офицеров. Позднее порядок этот изменился, и у нас были только солдаты. Когда же прилив раненых с фронта усилился, мы увеличили число кроватей до восьмидесяти. У нас работали два хирурга из Покровской больницы, английская и русская старшие сестры – остальные были сестрами военного времени.
Бедная сестра Анна! Я ее до сих пор вижу перед собой. Она была высокая, полная, в коричневом платье и голубом переднике. Она была глубоко верующей, с очень развитым чувством долга. Если раненый мог стоять на ногах, он должен был ходить по воскресеньям в церковь и присутствовать на ежевечерних молитвах в зале госпиталя. Заботы о спасении души были для нее более важны, чем мытье, перевязки и измерения температуры. Сестра Анна делала нам строгие замечания, если мы разговаривали или же смеялись во время еды. Она с недоверием относилась к вновь поступившим, и первая работа, которую мне поручила, заключалась в том, что я должна была резать ногти у прибывшей группы раненых.
«Опять ноги!» – подумала я. Но к этому времени я уже так привыкла к этому, что не протестовала и послушно направилась к койкам с большими ножницами. Сестра подозрительно посмотрела мне вслед, словно ожидая от меня протестов.
Я не знала достаточно хорошо русского языка, чтобы присутствовать на лекциях в госпитале, но за восемь недель моего пребывания там почерпнула много практического опыта, и один доктор Покровского госпиталя, знавший французский язык, проэкзаменовал меня и произвел в чин сестры военного времени.
В России раненых солдат никогда не перевязывали в палатах. Тех, которые не могли идти, несли в операционную на носилках. Их клали на стол, и каждый из госпитальных хирургов имел своих больных. Порядок работы редко менялся. Все утро проходило в перевязывании ран. Потом чистили столы, стерилизовали инструменты и готовили столы для дневных операций. В свободное от занятий время мы мыли бинты, гладили их и помогали сестрам в разных мелочах. Мы имели двух сиделок для грубой работы и двух санитаров. Выздоравливавшие солдаты помогали нам в несложной работе.
Вначале мы думали, что наша работа в госпитале будет чем-то временным, преходящим. Но время шло регулярно и однообразно, не оставляя свободной минуты для размышлений, воспоминаний и ожиданий. Госпиталь был всегда переполнен. В нем каждый имел свой круг обязанностей. Когда привозили новых раненых, лихорадочная работа закипала, и не было времени, чтобы передохнуть. Нужно было удалять грязные, запачканные бинты, перевязывать раны, которые на первый взгляд казались такими ужасными, что прямо не верилось, что их можно будет излечить. Иногда кто-нибудь из раненых умирал, и тогда шаги в широких, светлых коридорах звучали глуше, и у сестер были заплаканные глаза. В маленькой часовне в саду служили панихиду, гроб стоял открытым, горели восковые свечи, и видно было измученное лицо, которое обрело, наконец, мир. В праздники солдатам полагалось к хлебу масло и варенье к чаю. В комнате сестер, оклеенной веселыми обоями и украшенной розовыми занавесками, не видно было следов обычной работы: на столе стояли цветы, сладкий пирог, и сестра Анна, проходя по палатам, шуршала своим коричневым шелковым платьем и блестела золотым крестом, висевшим на шее. По случаю праздника она не выговаривала нам за то, что мы смеялись и болтали за чаем.