Крушение великой империи. Дочь посла Великобритании о революционной России — страница 18 из 44

Оказывать помощь беженцам была неблагодарная задача. Это была очень утомительная работа, за которую трудно было ожидать признательности. Но, несмотря на это, английские дамы часами наполняли тарелки супом и резали черный хлеб в атмосфере полного хаоса и ужасающей нищеты.

Глава 11Раненые

В тот день, когда Англия вступила в войну, я отправилась с одной русской приятельницей записаться в Георгиевскую общину сестер милосердия. Сестра, встретившая нас в приемной, недружелюбно на нас взглянула.

– Вы опоздали, – ответила она на наш вопрос, – у нас больше нет вакансий. Вам придется ждать до следующей очереди шесть недель.

– Ради бога, – начала я, как умела по-русски, – я англичанка. На этих днях Англия объявила войну Германии. Не могли ли бы вы сделать для нас исключение?

Лицо сестры милосердия сразу же изменилось.

– Вы англичанка? Хорошо. Я спрошу баронессу Врангель, можем ли мы что-нибудь сделать.

Она ввела нас в приемную, где приема ожидали несколько молодых девушек, и вышла на минуту. Вернувшись, она повела нас по длинному коридору в большую пустую комнату, где в кресле с высокой спинкой сидела очень пожилая дама. Лицо ее было до того бледно, что казалось не от мира сего. Она была в косынке и в коричневом платье.

Она взглянула на меня и протянула мне дрожащую руку.

– Я ведь знаю вас, – сказала она. – Вы дочь английского посла. Скажите, какие новости из Англии?

Этот вопрос мне задавали так часто за последние дни, и мне было так трудно на него отвечать. Теперь, однако, я могла с уверенностью сказать, что Англия выступила на стороне союзников.

– Слава богу! Тогда все будет хорошо.

Ее усталые глаза наполнились слезами. Ее руки, державшие мои руки, притянули меня к себе, и ее дрожащие губы нежно поцеловали меня в щеку.

– Я рада, что вы пришли ко мне, – сказала она, – я устрою так, что вы сможете начать работать у нас завтра же.

Я, вероятно, никогда не забуду следующего утра, когда меня повели по пустым коридорам в госпиталь и представили дежурной сестре. Это была большая светлая комната, разделенная на два отделения: для мужчин и для женщин. Высокие окна выходили в сад госпиталя.

Вдоль стен и посередине комнаты стояли низкие деревянные скамейки. На одном конце комнаты стояло два больших деревянных стола. Один из них был завален бинтами, ватой, мазями и дезинфекционными средствами. На другом столе лежали инструменты.

На всех скамьях сидели люди с гноившимися ранами, с забинтованными руками или ногами. Все они – мужчины и женщины – немыми, терпеливыми глазами беспрерывно следили за проходившими сестрами и со страхом смотрели на инструменты, мази и лекарства.

До этих пор я никогда не бывала в больнице, никогда не видела болезней и ран. Мое первое чувство было – чувство отчаяния. Потом мне стало дурно. Меня спасло от позора то, что одна из сестер дала мне в руки пакет бинтов и ваты, приказав держать его, пока она будет делать перевязку мужчине с нарывом в ухе. Не совсем поняв ее быструю речь, я стояла и следила за ее быстро работавшими пальцами, подавая ей инструменты, когда она их требовала, и горестно размышляя о том, наступит ли когда-нибудь день, когда я смогу дотронуться до такой ужасной вещи, как этот нарыв.

Я не помнила, как прошло утро. Помню, как я закрыла глаза при виде того, как доктор стал зашивать громадный разрез на чьей-то руке. Помню, как я старалась не слушать криков какой-то женщины. Смутно вспоминаю, как одна из сестер приказала мне забинтовать только что промытую рану. Я не имела ни малейшего понятия о том, как это делается, но сестра терпеливо показала мне, и сам больной с интересом следил, давая советы и не морщась, если по неопытности я причиняла ему боль.

«Ничего, сестрица, – добродушно сказал он, – все мы должны начинать с азов». И потом добавил снисходительно: «Вы это совсем неплохо делаете. Через день-два вы будете перевязывать совсем хорошо».

Через день-два… Я содрогнулась при мысли, хватит ли у меня мужества прийти завтра опять. Но это чувство брезгливости прошло поразительно быстро.

Я скоро привыкла к регулярному посещению общины и втянулась в работу. У меня уже были свои любимые больные, и я начала настолько хорошо понимать по-русски, что не только исполняла приказания старших, но уже могла сама вести разговоры. Мы старались перегнать одна другую количеством сделанных перевязок. Одновременно впускалось двадцать больных, и те из сестер, которые были свободны, старались захватить самые интересные случаи. В первое утро я следила, как одна сестра мыла ноги одного очень грязного старого нищего. Я подумала с непростительным отвращением: «Я ни за что не буду мыть такие грязные ноги!» А впоследствии мне пришлось мыть и бинтовать почти что исключительно ноги. Я даже испытывала особую гордость, изобретя особенный фасон перевязки. И один старик специально выразил желание, чтобы я ухаживала за ним.

– Тогда мне не надо каждый раз объяснять все сначала, – заявил он, – и, кроме того, я очень доволен вами.

Говорили, что русские дамы проявляли недостаточно жертвенности во время войны. Это неправда: только самая незначительная часть русских дам продолжала играть в бридж и заниматься пересудами. Остальные работали, и лазареты были переполнены девушками, которые, вероятно, никогда не держали в руках иголки и никогда не стлали себе постель. Многие из них начали проходить курсы сестер милосердия в общине Святого Георгия, и на второй день моего пребывания там я повстречалась с госпожой Половцовой – самой избалованной красавицей петербургского большого света. Она в смущении стояла пред стариком отталкивающего вида, у которого болела рука, и, когда я проходила мимо нее, она остановила меня со вздохом.

– Ради бога, – задыхаясь, сказала она мне. – Сестра велела мне его вымыть, и я не знаю, с чего мне начать?

Я взглянула на больную руку нищего и потом на нее. Ей было так же дурно, как и мне, а нищий сидел на скамейке, равнодушно поглядывая на нас. Он заплатил свои гроши за визит, и это было главное.

– Что мне делать? – повторяла Половцова. – Сестра сказала мне, помойте его, и она так занята, что я не смею ее спросить. Вы знаете, что делают в таких случаях?

Я не знаю, но мы кое-как справились с этим поручением, не без помощи самого больного. Когда мы кончили, госпожа Половцова заплакала, побледнев еще более.

– Я никогда не смогу делать этого, никогда! – с безнадежностью в голосе сказала она.

Я с нею мысленно согласилась. А потом я узнала, что она работала на фронте, не щадя своих сил.

Шесть недель спустя после начала войны открылся английский госпиталь, и, как только прибыла первая партия раненых, я начала там свою работу.

Госпиталь английской колонии в Петрограде занял одно из крыльев Покровской больницы на Васильевском острове. Было открыто сорок кроватей для солдат и десять для офицеров. Позднее порядок этот изменился, и у нас были только солдаты. Когда же прилив раненых с фронта усилился, мы увеличили число кроватей до восьмидесяти. У нас работали два хирурга из Покровской больницы, английская и русская старшие сестры – остальные были сестрами военного времени.

Бедная сестра Анна! Я ее до сих пор вижу перед собой. Она была высокая, полная, в коричневом платье и голубом переднике. Она была глубоко верующей, с очень развитым чувством долга. Если раненый мог стоять на ногах, он должен был ходить по воскресеньям в церковь и присутствовать на ежевечерних молитвах в зале госпиталя. Заботы о спасении души были для нее более важны, чем мытье, перевязки и измерения температуры. Сестра Анна делала нам строгие замечания, если мы разговаривали или же смеялись во время еды. Она с недоверием относилась к вновь поступившим, и первая работа, которую мне поручила, заключалась в том, что я должна была резать ногти у прибывшей группы раненых.

«Опять ноги!» – подумала я. Но к этому времени я уже так привыкла к этому, что не протестовала и послушно направилась к койкам с большими ножницами. Сестра подозрительно посмотрела мне вслед, словно ожидая от меня протестов.

Я не знала достаточно хорошо русского языка, чтобы присутствовать на лекциях в госпитале, но за восемь недель моего пребывания там почерпнула много практического опыта, и один доктор Покровского госпиталя, знавший французский язык, проэкзаменовал меня и произвел в чин сестры военного времени.

В России раненых солдат никогда не перевязывали в палатах. Тех, которые не могли идти, несли в операционную на носилках. Их клали на стол, и каждый из госпитальных хирургов имел своих больных. Порядок работы редко менялся. Все утро проходило в перевязывании ран. Потом чистили столы, стерилизовали инструменты и готовили столы для дневных операций. В свободное от занятий время мы мыли бинты, гладили их и помогали сестрам в разных мелочах. Мы имели двух сиделок для грубой работы и двух санитаров. Выздоравливавшие солдаты помогали нам в несложной работе.

Вначале мы думали, что наша работа в госпитале будет чем-то временным, преходящим. Но время шло регулярно и однообразно, не оставляя свободной минуты для размышлений, воспоминаний и ожиданий. Госпиталь был всегда переполнен. В нем каждый имел свой круг обязанностей. Когда привозили новых раненых, лихорадочная работа закипала, и не было времени, чтобы передохнуть. Нужно было удалять грязные, запачканные бинты, перевязывать раны, которые на первый взгляд казались такими ужасными, что прямо не верилось, что их можно будет излечить. Иногда кто-нибудь из раненых умирал, и тогда шаги в широких, светлых коридорах звучали глуше, и у сестер были заплаканные глаза. В маленькой часовне в саду служили панихиду, гроб стоял открытым, горели восковые свечи, и видно было измученное лицо, которое обрело, наконец, мир. В праздники солдатам полагалось к хлебу масло и варенье к чаю. В комнате сестер, оклеенной веселыми обоями и украшенной розовыми занавесками, не видно было следов обычной работы: на столе стояли цветы, сладкий пирог, и сестра Анна, проходя по палатам, шуршала своим коричневым шелковым платьем и блестела золотым крестом, висевшим на шее. По случаю праздника она не выговаривала нам за то, что мы смеялись и болтали за чаем.