На аудиенции, которую мой отец имел у государыни в начале сентября 1915 года, он постарался разъяснить ей отрицательное отношение, которое вызывало повсюду это решение государя. Мой отец говорил, что в таком случае вся ответственность, при новых неудачах на фронте, падет на государя и что для одного лица является непосильным бременем совмещать в себе исполнение должности Верховного главнокомандующего с обязанностями правителя великой державы.
Сначала императрица приняла моего отца с обычной сердечностью, но окончилась аудиенция в совершенно другом тоне. «Император, – сказала она, – должен был принять на себя Верховное командование с самого начала войны. Его прямой долг быть вместе с армией. У меня уже не хватает терпения, – ледяным тоном продолжала она, – выслушивать всех министров, которые стараются отвратить государя от исполнения его долга. К сожалению, государь слабохарактерен, но я достаточно сильна, и я докажу это». Она отпустила моего отца, всем своим видом стараясь дать ему понять, что не одобряет его вмешательства в это дело. С этого момента она невзлюбила моего отца и никогда более не простила ему этого.
Сам государь смотрел на предстоящую ему роль как на священную миссию, как на умилостивительную жертву, которую он должен был принести с истинно христианским смирением. Когда председатель совета министров просил государя подумать над своим решением, Николай II ответил твердо: «Долг императора быть в минуту опасности с своей армией, и если надо, то погибнуть вместе».
Правительство смотрело на решение, принятое государем, с известным опасением, а некоторые представители прогрессивных партий пошли так далеко, что повели агитацию против монархии. Эта агитация и желание во что бы то ни стало вызвать революцию ставились им многими в вину.
Некоторые историки утверждают, что уже с осени 1915 года отец мой был замешан в заговоры против государя и что его дружба с лидерами «прогрессивного блока» Милюковым, Родзянко, Гучковым и другими относится как раз к этому времени, когда под видом дружеских бесед в английском посольстве происходили совещания, на которых обсуждался план устройства революции.
Я нахожу, что если посол великой державы хочет понять дух страны, при которой он аккредитован, то он должен встречаться с представителями партий. Поэтому я могу подтвердить, что отец мой принимал у себя некоторых лидеров русских либеральных партий. Но это неправда, что на этих приемах в его присутствии обсуждались планы устройства революции и что, как об этом указала в своих мемуарах княгиня Палей, британское посольство являлось очагом противоправительственной пропаганды.
Одною из причин, якобы побудивших моего отца поддержать заговор против русской монархии, являлось будто бы нежелание Англии уступить России Константинополь и проливы. Вследствие этого Англия стремилась создать в России обстановку, которая должна была помешать ей победоносно окончить войну, надеясь, что этим путем ей удастся уклониться от выполнения принятого ею на себя обещания. «Это является, – утверждает господин Якоби в своей французской книге «Николай II и революция», – одним из многочисленных секретов вероломной английской дипломатии». «Британский посол, – пишет далее цитируемый автор, – обращал очень мало внимания на русскую внутреннюю политику. Его интересовал исключительно вопрос о Константинополе и Дарданеллах. Он готов был поддержать какую угодно партию в России, лишь бы она отказалась от выполнения славянской мечты о Святой Софии. Поэтому он сделал все для падения правительства, которое ожидало исполнения данного англичанами обещания».
Господин де Ровиль также высказал эту теорию в своей книге, посвященной русской революции. «Большевизм, – утверждает он, – был зачат в Лондоне 5 сентября 1915 года. В этот день Англия с величайшей неохотою дала России обещание отдать ей Дарданеллы. Но одновременно ее ни на одну минуту не покидала надежда, что, по какой-либо „счастливой" случайности, России не удастся закончить войны и, таким образом, ее вековая мечта о Константинополе и Святой Софии разлетится прахом».
Утверждать, что такая именно политика была принята Англией и что мой отец был ее проводником, – полный абсурд. Насчет Дарданелл обещание со стороны Англии последовало лишь в ноябре 1915 года, и Англия не собиралась брать его обратно. Кроме того, участие России в мировой войне было положительно необходимо для того, чтобы довести войну до победного конца. Поэтому Англия не могла поощрять какие-либо беспорядки внутри России. «Я всегда был, – пишет мой отец в своей книге воспоминаний, – одного и того же мнения с членами Государственной думы, которые говорили, что внутренние беспорядки не должны являться препятствием для военных операций. Я неоднократно предостерегал императора в смысле необходимости предотвратить надвигавшуюся катастрофу».
Для человека, способного разобраться в обстановке и обладавшего ясным умом, эта опасность была вполне реальна. И хотя немцы приостановили свое интенсивное наступление на Восточном фронте, положение в столице становилось день ото дня все серьезнее. Начинал чувствоваться недостаток в съестных продуктах и дезорганизация транспорта. Мяса нельзя было достать, или же оно было очень дорого, в то время как утверждали, что холодильников для хранения подвозимого мяса не хватало, и на улицах можно было встретить телеги, нагруженные гнилым мясом, которое отправляли на салотопенные заводы. Железная дорога до Мурманска еще не была готова, между тем как в Архангельске скопились грузы снабжения, и маленькая узкоколейная дорога не могла справиться с доставкой всех этих грузов до Петрограда.
Германская пропаганда и слухи о шпионах, заговорах и интригах все увеличивались. Саму императрицу обвиняли в государственной измене. Даже утверждали, что Александра Федоровна сносилась с главной квартирой Вильгельма по беспроволочному телеграфу из Царского Села. Конечно, это обвинение было чистейшим абсурдом. На него императрица дала исчерпывающий ответ в своих письмах к государю, которые свидетельствуют о том, насколько она была лояльна в отношении союзников и как она искренно желала победы России.
Этим рассказам придавали значение, между прочим, из-за того факта, что некой б. фрейлине княгине Васильчиковой удалось прибыть в Россию с личным письмом от великого герцога Гессенского к государю, и, хотя государь отказался ее принять и выслал немедленно в ее имение, – тот факт, что ей удалось все-таки провезти это письмо в Россию, был использован агентами Германии и революционерами, чтобы подорвать доверие русского народа к своему монарху. В ноябре 1915 года камергеру Вильгельма II графу Эйленбургу удалось переслать графу Фредериксу письмо, в котором германский император выражал надежду, что дружба между обоими монархами могла бы быть восстановлена.
«Эта дружба умерла, и я запрещаю о ней мне больше упоминать», – положил царь резолюцию на письме Вильгельма II.
Казалось, что сама судьба была против России, нагромождая друг на друга события, в общем казавшиеся незначительными сами по себе, но действовавшие угнетающе на людей, не способных на длительные усилия, которые не завершились бы немедленным успехом. «Желательно было бы не требовать от России сверх ее сил», – сказал мой отец, когда французское правительство стало настойчиво просить Ставку начать наступление на Восточном фронте, чтобы ослабить давление германцев на западе. Вдобавок к наплыву беженцев и недостатку продовольствия и топлива, началась очень холодная и суровая зима.
На фронте страдания армии не поддавались описанию, и солдаты погибали от холода тысячами. Даже в Петрограде чувствовалась суровая зима. В госпитале невозможно было поддерживать нужную температуру в больших палатах, и сестра Анна ходила по палатам в шерстяном платке, еще более суровая и строгая.
К концу февраля 1916 года моему отцу, утомленному от усиленных занятий и не оправившемуся от болезни, перенесенной зимой, был разрешен отпуск в Крым. Мы покинули Петроград еще под глубоким снегом, с замерзшей, неподвижной Невой, с холодными, пронизывавшими метелями и низко висевшими над золотыми куполами и шпилями облаками. Нам был предоставлен особый поезд, и мы ехали с необыкновенными удобствами. И постепенно, по мере того, как мы удалялись от столицы, в течение четырех суток весна приближалась к нам. В последний день шел дождь, но, проснувшись на другое утро и отдернув занавески, я подумала, что мы попали в волшебное царство. Предо мною все было залито солнцем. Далеко на необозримое пространство расстилалось синее море. По обеим сторонам железнодорожного полотна тянулись фруктовые деревья, все в цвету. А далеко на высокой горе, как старая итальянская цитадель, поднимался к небу весь белый Севастополь.
Мы провели сутки в Севастополе. Это живописный город с узкими гористыми улицами и большой голубой бухтой. Мы посетили один из военных кораблей, стоявших на якоре в порту, и провели целый день после обеда, бродя по английскому кладбищу, где могилы солдат, павших далеко от родины, были круглый год украшены цветами. Мы посетили Херсонес, со старыми римскими раскопками, монастырь Святого Георгия и Балаклаву – самый красивый залив, когда-либо виденный мною. Между единственной улицей и краем берега были разбросаны в беспорядке маленькие розовые и белые домики. Они поднимались прихотливо в гору, и над ними нависали суровые коричневые скалы. Дорогу окаймляли высокие тополя. Маленькие татарчата играли в пыли в какую-то торжественную игру. Ласковый щенок тыкался мокрым носом в мою руку. Здесь господствовали мир и спокойствие, которые трудно было передать. Было так тихо, что хотелось говорить только шепотом. Морская гладь была неподвижна и казалась зеркалом, в котором отражались прибрежные тополя. Легенда о том, что Улисс во время своих странствований посетил Крым, опровергается учеными, но мне было приятно думать о том, что этот голубой залив и есть та гавань Лестригонов, о которой упоминается в «Одиссее».
На другое утро власти предоставили в распоряжение моего отца автомобиль, и мы выехали в Ялту. Вначале путь наш лежал через равнину, но постепенно ландшафт менялся: показались долины и золотистые горы. Мы поднимались все выше и выше, пока наконец не проехали через Байдарские Ворота, которые вели на большое белое шоссе, спускавшееся среди гор к морю.