Последним официальным актом государя было назначение великого князя Николая Николаевича Верховным главнокомандующим. К сожалению, великий князь не мог прибыть в Ставку до 24 марта, а к этому времени Временное правительство, все более и более подпадавшее под власть петроградской черни, это назначение отменило.
«Чувства народа, – говорилось в пышном и многословном обращении правительства по этому поводу, – не могут мириться с тем, чтобы официальные посты занимались кем-либо из членов Дома Романовых. Временное правительство считает поэтому своим долгом прислушаться к этому голосу народа, так как в противном случае это может привести к самым серьезным осложнениям, и просит вас пойти ему навстречу и сложить с себя звание Верховного главнокомандующего до вашего приезда в Ставку…»
Ответ великого князя был корректен и полон достоинства. Он просил освободить его от звания Главнокомандующего Кавказским фронтом и отдавал себя в распоряжение Временного правительства.
– Я рад, – добавил он, – что лишний раз могу доказать мою любовь к родине, в которой не может сомневаться Россия.
Когда до фронта дошли известия об отставке великого князя, поднялась волна недовольства и возмущения. Для военных, которые оставались верными престолу и родине, это было последним ударом и гибелью всех надежд на возможность спасения родины. Даже те военные, которые приветствовали отречение царя, теперь были подавлены тем, что человек, который пользовался в армии таким большим авторитетом, как великий князь Николай Николаевич, вынужден был сойти со сцены. Этот акт лишний раз свидетельствовал об отсутствии лояльности и мужества в среде членов Временного правительства. Загипнотизированные велеречивостью Керенского, терроризированные Советами рабочих и солдатских депутатов, члены Временного правительства не выполнили торжественного обещания, которое дали государю и союзникам, и в своем желании подлаживаться под вкусы революционной толпы забыли о необходимости продолжения войны.
Назначение великого князя Николая Николаевича, по всей вероятности, вызвало бы неудовольствие в среде социалистов, но это назначение было единственным средством сохранить армию от развала, и его отставка была равносильна крушению России как воюющей державы. Россия, оставшаяся без правителя, отравленная коммунистической пропагандой и обессиленная пресловутым приказом № 1, превращалась в море анархии, русская армия – в сброд грязных, рваных, распущенных солдат.
«Приказы комиссии Государственной думы по военным делам следует исполнять лишь в том случае, если они не будут противоречить приказам Советов», – говорилось в четвертом пункте этого приказа. Еще худшее стояло в пункте шестом.
«На смотрах и при исполнении своих служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строгую дисциплину, но вне парадов и службы, в своей политической, социальной и личной жизни солдаты ничем не должны отличаться от остальных граждан. В частности, упраздняется отдание чести вне службы».
Русская армия разлагалась, и единственный человек, который еще мог бы ее спасти, был осужден на изгнание и бездействие.
Глава 17Попытки освобождения
В Царском Селе императрица ухаживала за больными корью цесаревичем и тремя старшими великими княжнами. Протопопов все время поддерживал в ней оптимизм, и она не сознавала серьезности положения. Лишь в понедельник 12 марта, когда она, послав приглашение госпоже Сазоновой на завтрак, получила ответ, что нет возможности выйти из дома, так как на улицах Петрограда происходят бои и Преображенский и Волынский полки восстали, ей открылся весь ужас ее положения. «Я верю в Бога и в армию», – говорила она всегда. Но армия уже ускользала от нее. Неужели Бог покинул ее тоже?
Поздно ночью прибыла телеграмма от императора; в ней сообщалось, что он находится в дороге в Царское, а также была просьба, чтобы императрица переехала с детьми в Гатчину, место более отдаленное от столицы, где было меньше шансов на нападение, чем в Царском Селе. Она сочла невозможным перевезти сейчас детей, так как у всех была высокая температура, а у двух великих княжон – осложнения и нарывы в горле. «Когда в доме пожар, прежде всего необходимо вывести из него обитателей», – резко ответил Родзянко, когда она обратилась к нему за советом, и, пока она колебалась, пришло известие, что Царскосельский гарнизон тоже восстал и идет ко дворцу.
Императрицу можно, конечно, осуждать за ее ошибочную политику и неумение понять Россию, но даже самые строгие судьи восхищались ее отвагой в эти критические моменты. С революционной стихией вокруг себя, с мужем, находящимся далеко, больными детьми, с друзьями, ее покинувшими, и врагами, бросающими ей в лицо самые гнусные обвинения, она оставалась спокойной и полной собственного достоинства, и ни на один момент присутствие духа ее не покидало. Когда ей доложили, что восставшие войска приближаются, она быстро накинула шубу и вышла на двор, где солдаты, охранявшие дворец, готовились отбить атаку. Уже становилось темно, вдали слышались крики мятежников, и время от времени раздавались выстрелы. Тонкие туфли государыни насквозь промокли, но, невзирая на это, императрица прошла вдоль солдат, приветливо разговаривая с ними и прося не проливать напрасной крови и не стрелять в нападающих.
В это время во дворце не было ни электрического света, ни воды, и, несмотря на это, в течение всей кошмарной ночи, когда каждую секунду ворота могли быть взяты приступом озверевшей толпой, императрицу спокойствие не покидало. Она увещевала испуганную прислугу и по-своему объясняла великим княжнам отсутствие света. Рано утром ей сообщили, что мятежники удалились, но у нее появилось новое опасение: не было вестей от императора, и никто не знал, где он. Было лишь известно, что государь покинул Могилев, но с беспорядками в Петрограде, с не действующими телеграфами и телефонами невозможно было получить какие бы то ни было известия, и лишь 15 марта пришла телеграмма, присланная из Пскова и повергшая императрицу в новые сомнения и неизвестность. Отчего государь находился в Пскове, что он там делал? Она всегда предостерегала его от генерала Рузского, которого находила непреданным и ненадежным. Разлученный со своим штабом, без совета и поддержки, всеми обманутый и покинутый, что может предпринять государь? Чего она боялась, государыня не смела выразить словами, и, когда на следующее утро к ней пришел великий князь Павел, она поняла, что он пришел не с добрыми вестями. «Ники?» – прошептала она, побледнев. «С Ники все благополучно», – успокоил ее великий князь и как можно мягче объяснил ей создавшееся положение.
Он сказал ей, что император отрекся за себя и за наследника. Сначала она не поняла его, потом наклонила голову, и слезы побежали по ее измученному лицу. Отрекся! Она никогда не считала это возможным, но все же такая мысль преследовала ее и мучила, и теперь это являлось свершившимся фактом, и ничего нельзя было изменить. С поразительным мужеством она продолжала свою роль сиделки при больных детях, скрывая от всех свои страдания. «Дай Бог, чтоб это спасло Россию. Это единственное, что необходимо, – сказала она графу Бенкендорфу и генералу Корнилову, когда он пришел ее арестовать. – Делайте что хотите, я в вашем распоряжении». Лишь когда, наконец, император вернулся, воля императрицы сломалась, и она стала безудержно рыдать.
Несомненно, члены Временного правительства боялись за судьбу императорской семьи, и, как утверждают, главной причиной упразднения смертной казни был страх, что какой-нибудь совдеп захочет судить императора и приговорить его к смертной казни. «Бывший царь в моих руках, – сказал Керенский в Москве. – Товарищи, русская революция прошла бескровно, и я не хочу и не позволю, чтобы ее запятнали кровью. Я никогда не буду Маратом русской революции. В самом ближайшем будущем Николай II будет отправлен в портовый город и оттуда в Англию».
Самые жестокие обвинения, предъявленные к моему отцу, были те, в которых говорилось, что он нарочно помешал отъезду императора из России. Есть люди, которые говорят: «Неужели Бьюкенен ничего не мог сделать, чтоб помочь императору покинуть Россию? Ведь он сознавал, что они находятся в большой опасности, и его долг посла Великобритании был спасти двоюродного брата короля». Графиня Палей и господин Якоби обвиняют его в том, что он нарочно скрыл телеграмму, посланную королем императору в первые дни революции.
«Английский король, – говорит в своих воспоминаниях графиня Палей, – боясь за судьбу своего двоюродного брата и его семьи, телеграфировал императору через Бьюкенена, умоляя его немедленно приехать в Англию, где они все смогут найти приют. Он даже добавлял, что германский император поклялся, что запретит своим подводным лодкам атаковать пароход, на котором будет находиться императорская семья. Что же делает Бьюкенен, когда получает телеграмму, являющуюся королевским приказом? Вместо того чтобы передать ее императору, что являлось его долгом, он идет советоваться с Милюковым, который рекомендует ему ее не показывать. Элементарная честность приказывала ему в свободной стране отдать телеграмму по адресу. В своей газете „Последние новости" Милюков говорит, что это правда и что Бьюкенен действовал по его совету и без ведома Временного правительства».
Господин Якоби дает более правильную оценку фактам и следующим образом цитирует эту телеграмму: «События последних недель очень расстроили меня. Мои мысли неизменно с вами. Остаюсь вашим верным и преданным другом, каким был всегда». Однако Якоби порицает моего отца за то, что он не передал телеграммы по назначению. «Сэр Джордж Бьюкенен, – говорит он, – условился с Милюковым ее перехватить; пометка на полях телеграммы является доказательством этого. Каковы были причины этого недопустимого действия?» «Телеграмма была адресована императору, – говорит Милюков, – но так как императора больше не было, я передал ее английскому посланнику. Что за презренная слабость?» Сэр Джордж более прямолинеен. Он открыт