С тех пор у Ллойд Джорджа было достаточно времени подумать о происшедшем, и я уверена, что его совесть обременена допущенными им страшными ошибками в отношении России и сознанием вины за трагический конец императорской семьи. Обо всем этом было много написано, и среди всевозможных версий трудно доискаться истины. Это усложняется еще тем, что Ллойд Джордж, будучи в то время премьер-министром, посылал свои телеграммы не через британское Министерство иностранных дел, а непосредственно послам, так что с уверенностью нельзя сказать, виновен ли он или же нет в том, что императора отказались приютить в Англии. И хотя выезд из России царя и его семьи был обставлен невероятными трудностями: Советы сделали бы все, чтобы помешать этому отъезду, и вообще еще было неизвестно, выдержала ли бы Мурманская дорога тяжесть императорского поезда, и вопреки нежеланию императрицы покидать Россию, – все же им, может быть, удалось бы уехать. Впоследствии уже было поздно, и не было никаких способов перешагнуть через стену, отделявшую императорскую семью от всего остального мира.
Многие историки приводили различные причины неудачи отъезда в Англию. Главную ответственность в гибели царя возлагают, конечно, на Советы, но и Временное правительство принято обычно обвинять в слабости и малодушии. И хотя оно и сознавало, что его положение значительно осложнится, если с царской семьей что-нибудь случится, оно все же ничего не предприняло. Говорят также, что император отказался покинуть Россию, но это маловероятно, так как он часто говорил о своем желании переехать в Англию. Когда один из приближенных офицеров спросил его вскоре после отречения, что он намерен делать, Николай II ответил, что, как только явится возможность, он уедет в Англию. Он сказал генералу Хэнбюри-Вилльямсу 19 марта, что надеется, что ему позволят жить в Ялте, но если это невозможно, то он поедет в Англию. Приблизительно около того же времени государь послал Временному правительству просьбу разрешить ему проезд из Могилева в Царское Село и пребывание в Александровском дворце до выздоровления детей, чтоб потом ехать в Мурманск.
Керенский в своей книге обвиняет во всем Англию. Он заявляет: «Хотя следствие Временного правительства и оправдало императрицу во взводимых на нее обвинениях относительно Распутина, императорская семья не смогла выехать за границу, так как Великобритания отказала в приюте своим родственникам».
Об этом отказе упоминает также в своей книге Якоби, хотя и в других выражениях: «Английское правительство считало невозможным дать убежище бывшему царю до окончания войны».
Хотя мой отец старался оправдать британское правительство, все же он был поставлен Ллойд Джорджем в невозможное положение, так как был вынужден отказать в помощи двоюродному брату своего короля.
Нельзя не отдать должное заслугам Ллойд Джорджа во время войны, но он не должен был позволить клеветать на моего отца, человека, занимавшего самый трудный дипломатический пост в Европе, и я считаю своим долгом и своей обязанностью пролить свет на его поведение и доказать величие, человеколюбие и преданность своему долгу во время русской революции сэра Джорджа Бьюкенена.
Глава 18Море слов
Постепенно спокойствие водворилось в Петрограде… Снова начали ходить трамваи, подводы потянулись через мосты, на углах улиц появились извозчики, магазины открылись. На Невском было большое оживление. Все старались убедить себя и других, что все осталось по-прежнему, но, конечно, все уже было по-другому. Грязные красные флаги развевались почти над всеми частными и казенными зданиями, над Зимним дворцом, Петропавловской крепостью и министерствами. Городовые, следившие за порядком, исчезли. Их заменили молодые студенты и рабочие, хотя и вооруженные до зубов, но ничего не понимавшие в уличном движении. Улицы более не подметали, дворники, чистившие панели и разбрасывавшие песок, потеряли всякий интерес к этому занятию. Мальчишки скользили по тротуарам, как по льду. Чем более приближалась весна, с ее внезапными оттепелями и заморозками, тем опаснее становилось ходить по улицам столицы.
5 апреля хоронили жертв «бескровной революции». Их хоронили на Марсовом поле, и вот в течение целого дня, с десяти часов утра до шести часов вечера, мимо окон нашего посольства проходила бесконечная процессия участников похорон, солдаты и рабочие несли красные гробы, красные плакаты, красные знамена, военные оркестры играли на все лады похоронные марши и Марсельезу, ставшую почему-то русским национальным гимном. Так как коммунисты уже начали свою пропаганду против религии, то духовенство в похоронах не участвовало. Эти так называемые «гражданские» похороны, которые впервые видели в России, вызывали большое смущение в народе. Шли толки, что это безбожие и святотатство поведет Россию к небывалым бедствиям.
Вспоминаю, как несколько дней спустя мы присутствовали на торжественном спектакле в Мариинском театре в пользу жертв революции. Правительство предоставило нам одну из императорских лож, а само разместилось в другой. Главная же ложа, как раз против сцены, была предоставлена бывшим политическим ссыльным, только что возвращенным из Сибири.
И тут я впервые почувствовала всю ту перемену, которую уже внесла революция в русский быт. Предо мною был тот же белый с голубым театр, те же хрустальные бра вдоль лож, тот же голубой занавес с императорским орлом. Но гербы были сорваны, оставляя после себя зиявшие дыры, капельдинеры более не были одеты в расшитые галунами ливреи: на них были простые штатские пиджаки, производившие убогое впечатление. Солдаты в рваных гимнастерках сидели в партере: они курили скверные папиросы и лузгали семечками. Несколько нуворишей, разбогатевших на войне и революции, разместились по ложам. Все они, наоборот, были слишком хорошо одеты; дамы их были перегружены драгоценностями и надушены до одурения. Партер был переполнен мужчинами с длинными и женщинами – с короткими волосами, которые своим неопрятным видом и неряшливой одеждой лишний раз подтверждали, что свобода и красота плохо уживаются вместе. Казалось, что даже балерины и кордебалет были не в ударе. Они неохотно повиновались палочке дирижера и исполняли свои номера без всякого подъема. Все носило на себе печать разрушения, заброшенности и деморализации. И я не без удивления вспомнила, что кто-то уверял меня, будто революции живописны.
Один из первых реквизированных домов был особняк балерины Кшесинской, находившийся на Петроградской стороне, на другом берегу Невы. Он стоял сначала всеми покинутый и пустой, но 17 апреля я заметила в нем какое-то движение, и на крыше особняка вдруг появился громадный красный флаг. Мучимая любопытством, я спросила кого-то, что это значит, и мне объяснили, что особняк занят новой политической группой эмигрантов, только что приехавших из Швейцарии. Говорили, что они проехали в запломбированном вагоне чрез Германию. Их было всего около 30 человек, и они принадлежали к крайне левому крылу русских социалистов и назывались большевиками, в отличие от менее левых – меньшевиков. При этом упоминались имена Ленина, Зиновьева, Каменева, Луначарского и других, тогда никому ничего не говорившие.
Германские социалисты содействовали тому, чтобы русские большевики возвратились в Россию, в расчете на то, что их пропаганда подорвет в России дисциплину в армии и вызовет социальную революцию. Германия при этом, однако, не учла, что доктрина, которая проповедовалась ничтожной кучкой фанатиков, перевернет весь свет и зажжет мировой пожар. «Тем, что наше правительство послало Ленина в Россию, – говорит генерал Людендорф в своей книге, – оно взяло на себя большую ответственность. С военной точки зрения пропуск большевиков в запломбированном вагоне через немецкую территорию вполне оправдывается, так как этим путем удалось сломить сопротивление России. Но наше правительство должно было помешать тому, чтобы Россия не увлекла Германию в своем падении».
В это время Керенский уже восходил на вершину выпавшей на его долю славы и пользовался колоссальной, единственной в своем роде популярностью. Я помню, как однажды в Михайловском театре на одном благотворительном спектакле все присутствовавшие встали при его появлении, как один человек, и, несмотря на то что спектакль был очень длинным, обратились к его ложе с приветствиями и криками, требуя от него речи.
Одетый в черную блузу рабочего, с рукой, протянутой вперед, подражавшей какому-то наполеоновскому жесту, он стоял с минуту безмолвно, наблюдая за кричавшей, бесновавшейся и аплодировавшей толпой. Затем он драматическим жестом поднял руку, требуя молчания, и начал говорить своим резким, немузыкальным голосом, который, несмотря на эти недостатки, покорял и притягивал. Его тонкое лицо с головой остриженных ежиком волос выделялось на фоне ложи, как нарисованное. Маленькие бегающие глаза приковывали к себе, и резкий голос выбрасывал зажигательные фразы. И несмотря на всю свою театральность и позу, Керенский создавал впечатление силы, хотя очень скоро все успели распознать, что эта внешность была лишь маской, под которой скрывалась слабость характера и нерешительность. В своей книге «Катастрофа» Керенский старается оправдать эту слабость.
«Меня обвиняли, – пишет он, – в слабости по отношению к большевикам. Они забывают, что, сообразно тем принципам, которые проповедовал, я должен был бы применять террор не по отношению к левым, но по отношению к правым, и что я не имел права проливать кровь большевиков по той же причине, по которой не пролил реки крови в первые дни революции».
Но, по-видимому, Керенский совершенно забывает, что аналогия между большевиками и представителями старого режима не выдерживает ни малейшей критики. Мартовская революция почти не встретила никакого сопротивления со стороны представителей старого порядка. Она, конечно, ни в коем случае не может быть названа бескровной, имея в виду кровавые расправы с городовыми и с офицерами в Кронштадте, Выборге и Гельсингфорсе, но именно это не было борьбой с представителями императорской России, а местью озверелой революционной черни. Совсем иное дело, когда Керенский отказался принять меры к обузданию большевистской пропаганды, которая разлагала армию, и к аресту вожаков июльского восстания. Этим он изменял союзникам и создавал новую почву для гражданской войны и разложения русской армии. «Я остаюсь, – патетически заявлял он, – убежденным противником террора во всех его проявлениях. Я никогда не отрекусь от „человечного