" характера нашей мартовской революции». И, несмотря на все эти фразы, Керенский является если не прямым, то косвенным пособником величайшего в мире террора и всей своей деятельностью доказывает, что он не человек действия, каким его все считали, но просто комедиант, способный лишь на громкую, пустую фразу.
Слова… слова… Они лились неудержимым потоком в первые месяцы революции. Неграмотные, темные русские мужики оказались самыми вдохновенными ораторами, и Россия буквально потонула в океане революционных речей. На всех людных перекрестках столицы каждый защищал красноречиво, как мог, интересы своей партии. Митинги устраивались во всех общественных залах и даже в частных домах. Люди, переполнявшие набитые до отказа залы, затаив дыхание, слушали речь какого-нибудь простого рядового в рваной гимнастерке, который говорил в течение часа. Социалисты, коммунисты, пацифисты и другие разновидности революционеров изливали потоки красноречия, пока русский народ, легко подпадавший под влияние каждого краснобая, не запутался окончательно.
В начале мая Милюков представил ноту, в которой утверждал, что Россия будет придерживаться позиции, занятой ею по отношению к союзникам, и не признает мира, не являющегося гарантией против возможности повторения войны в будущем. Эта нота вызвала протесты в среде социалистов и большевиков, которым особенно не понравились слова «до победного конца» и «нет мира без аннексий». 7 мая был издан якобы Петроградским Советом приказ (в действительности он исходил от большевиков), который призывал рабочих к всеобщей забастовке. Результатом этого приказа было появление на улицах грузовиков, переполненных вооруженными солдатами, с яркими плакатами. На некоторых из них виднелись лозунги: «Долой министров-капиталистов», «Мир без аннексий и контрибуций» и т. д. На углах улиц начались летучие митинги. Споры переходили в драки и стычки и нередко кончались ружейными выстрелами. На Невском прибывшие из Кронштадта матросы стреляли по толпе. Были убитые и раненые.
По городу ползли слухи, пущенные большевиками, что Англия заставляла Россию воевать в своих интересах. Несколько раз к нам звонили по телефону, сообщая, что возбужденная толпа направляется к посольству и что можно ожидать нападения. Однако та толпа, которая несколько раз в течение дня собиралась на набережной, состояла из элементов, лояльных Временному правительству, и, когда мой отец выходил на балкон посольства, раздавались громкие крики «ура», и только иногда в толпе можно было различить угрожающие жесты или же крики протеста.
Казалось, что какое-то соглашение между Временным правительством и Советом было достигнуто и победа осталась за Милюковым. Но тем не менее всеобщее возбуждение его нотой было настолько сильно, что он решил подать в отставку, и пост министра иностранных дел перешел к Терещенко, а Керенский занял пост военного министра вместо ушедшего в отставку Гучкова.
Даже в нашем госпитале начинали чувствоваться результаты революции. Лишь незначительное меньшинство солдат оставалось по-прежнему вежливым и внимательным по отношению к персоналу. Еще меньшее число солдат приветствовало нас отданием чести и приветливыми лицами. Извне проникали в наш госпиталь зловредные влияния, порождая неудовольствия и конфликты. Дисциплина совершенно исчезла. Никто более не слушался приказов докторов. Просьбы и замечания сестер милосердия встречались наглым презрением. Россия стала свободной страной: это было понятно каждому солдату. Но их примитивный ум стремился истолковать эту свободу лишь в своих эгоистических целях. Для них свобода эта обозначала, что они могли выходить из госпиталя, когда им вздумалось, уклоняться от ежедневных медицинских осмотров, не принимать лекарств и ванн, вставать и ложиться спать вне положенного времени.
С фронта раненые более не прибывали. И откуда им было взяться, когда на фронте более не сражались, а проводили время в митингах и в братании с немцами. Те редкие больные, которые иногда нам попадались, не имели ничего серьезного. Они слонялись из комнаты в комнату и вели бесконечные разговоры относительно новой доктрины большевизма, которая им приходилась так по вкусу, посвящая во все тонкости этого учения раненых, еще нуждавшихся в уходе, и инвалидов, которым было суждено остаться в госпитале пожизненно. Русский Красный Крест либо не мог, либо не хотел нам помочь. Когда мы позвонили в Управление Красного Креста, прося убрать от нас одного рыжего еврея, который сеял в госпитале смуту и призывал к неповиновению, нам ответили, что не могут вмешиваться во все это и что в таких случаях нельзя применять силу. Все же к нам явилось двое депутатов из Совета, которые долго убеждали еврея, стараясь его уговорить покинуть госпиталь добровольно. Он был уже совершенно здоров. После бесконечных споров он наконец дал слово, что уйдет, но, как только те удалились, щелкнул по направлению к ушедшим пальцами и заявил, что вовсе не собирается никуда уходить. Да, конечно, он обещал уйти, но это он сделал только для того, чтобы прекратить спор. В госпитале он чувствует себя превосходно, вовсе не намеревается уходить, и никто не посмеет употребить против него силу.
Тогда старшая сестра заявила солдатам, что если они не будут вести себя приличнее, то госпиталь закроют и им всем придется разойтись, но солдаты лишь смеялись ей в лицо. Они были уверены, что она это им говорит только для того, чтобы их напугать, и не боялись ее угроз. Под конец положение стало настолько невыносимым, что комитету пришлось выполнить свою угрозу и закрыть на некоторое время госпиталь. Когда солдатам сообщили об этом решении комитета, их отчаянию не было границ.
– Мы не ожидали, что вы действительно это сделаете, – жалобно говорили они. – Мы думали, что вы шутите. Если бы мы знали, что так будет, мы вели бы себя иначе.
У них были смущенные и печальные лица. Они блуждали по палатам, как потерянные.
Однако было слишком поздно менять решение комитета. Неизлечимые и выздоравливавшие солдаты были переведены в военные госпитали. Остальные были отпущены домой. Сняли веселые ситцевые занавески, кровати, белые столы, запаковали инструменты операционной. Мы с грустью и со слезами на глазах попрощались с маленьким госпиталем британской колонии. Мы утешали себя тем, что это было ненадолго, что порядок скоро восстановится, солдаты начнут вновь сражаться и мы снова откроем наш лазарет. Увы, наши ожидания так и не сбылись!
В своей книге «Дипломатия и иностранные дворы» я сделала довольно подробный отчет о миссии в Россию Гендерсона в июне 1917 года. Однако я считаю невозможным умолчать здесь об одном инциденте, который еще ставит в тупик многих и свидетельствует о близорукости политики Ллойд Джорджа, не привыкшего считаться с какой-либо политической этикой и смотревшего на дипломатическое ведомство как на второстепенное орудие для своих планов. Помню, как вечером 24 мая мой отец пришел чрезвычайно озабоченный и заявил мне и моей матери, что только что им получена телеграмма от лорда Роберта Сесиля, смысл которой сводился к тому, что кабинет Ллойд Джорджа решил послать в Россию Артура Гендерсона в надежде, что он сумеет войти в более тесный контакт с русскими социалистами. В телеграмме в двусмысленных и иносказательных выражениях говорилось, что моему отцу было бы полезно отправиться в отпуск.
Естественно, что мы задавали себе вопрос, означало ли это, что моего отца совсем отзывали с его поста? И не поступят ли с ним так же, как только что поступили с Палеологом, которого просили сдать должность посла Альберу Тома, бывшему социалистом. Казалось совершенно невероятным, что именно в такой момент, когда все политические партии в России старались захватить власть в свои руки, когда нельзя было быть уверенным в завтрашнем дне, – в этот момент английское Министерство иностранных дел считало необходимым прислать в Россию человека, который имел лишь смутное представление о ней. Когда в канцелярии посольства узнали об этом, возмущению не было границ. Многие готовы были сейчас же подать в отставку, только не работать с Гендерсоном. Мой отец послал в Лондон телеграмму, запрашивая, означает ли его вызов в Англию окончательную отставку, и 29 мая получил следующий, весьма неопределенный ответ:
«Нам трудно указать хотя бы приблизительно дату, когда начнется ваш отпуск. Необходимо выждать, как сложится обстановка по приезде Гендерсона. Было бы желательно, чтобы вы не уезжали из России до тех пор, пока он не вступит в более тесный контакт с русским правительством и лидерами социалистических партий. Вопрос о вашей отставке не возникал. Ваши заслуги ценились и продолжают цениться очень высоко правительством Его Величества, которое будет приветствовать ваше возвращение в Петроград в самом скором будущем».
После этой телеграммы вполне понятно, что мой отец был крайне опечален, когда прибыл Гендерсон, снабженный всеми полномочиями, чтобы занять место посла.
Министерство, вероятно, не учло того, что вся эта история с Гендерсоном была результатом недоверия Ллойд Джорджа к дипломатам старой школы, каковым был мой отец, и его твердого убеждения, что он сам гораздо лучше справится с вопросами внешней политики, нежели люди, посвятившие ей всю свою жизнь.
Через день после приезда Гендерсон обедал у нас в посольстве, и я никогда в жизни не забуду всей натянутости и неловкости этого обеда. Каковы бы ни были чувства моего отца, он их искусно скрывал, хотя люди, близко знавшие его, отлично понимали, каким тяжелым ударом для него были истинные намерения британского правительства, которые стали ясными из разговора с Гендерсоном. Моей матери было значительно труднее скрывать свои чувства, и, хотя она и была вежлива и предупредительна, я видела, что она с трудом сдерживала себя. Вероятно, Гендерсон чувствовал себя неловко, и он скрывал эту неловкость под напускной важностью. Создавалось впечатление, что он осматривал дом с видом нового владельца.
Перед нами находились рядом два дипломата совершенно различных типов. Мой отец – высокий, стройный, аристократический, свободно и легко изъяснявшийся. И рядом с ним Гендерсон – квадратный, приземистый, с красным лицом, который выглядел так, как будто попал не на свое место. Он слушал с благосклонностью приветственную речь, которую произносил князь Львов и которую ему переводили на английский язык. То, что Гендерсон не знал ни одного иностранного языка, делало разговор с ним за столом весьма затруднительным, так как ни