В этот вечер я обедала в английском военном клубе на Миллионной, и полковник Торнхилл и два других британских офицера проводили меня до дому. Около казарм Павловского полка у стены стояла группа солдат. Им навстречу шел старый генерал. Его серая барашковая шапка и красные отвороты пальто на мгновение осветились через какую-то открытую дверь. Ни один из солдат, конечно, не двинулся, чтобы дать ему дорогу. Один даже неприлично выругался по его адресу. Английские офицеры, бывшие со мною, вытянулись и отдали честь. Лицо старика, похожее на восковую маску, осветилось грустной улыбкой.
– Его расстреляют, если он будет ходить в таком виде, – пробормотал один из моих спутников, глядя вослед высокой, прямой фигуре генерала.
– Тебя самого расстреляют, если ты не прибавишь ходу, – ответил кто-то из нас.
Офицеры тихо рассмеялись, и я почувствовала в их смехе оттенок удовлетворения, что встреча с солдатами прошла без инцидентов.
Вернувшись в посольство, я совершила бесконечное число раз прогулку между спальной и гостиной, складывая и разбирая вновь единственный сундук, который было разрешено каждому из нас увезти из России. Я собирала свои любимые книги и никак не могла решить, что мне надо было взять с собою. То же самое происходило и с моими платьями. В моем сундуке не помещалось и четверти моего гардероба, и я была в большом затруднении относительно того, что надо было с собою брать и что оставлять. Более всего я сожалела о моей шубе на беличьем меху с воротником голубой лисицы. Она не помещалась в моем чемодане, а надеть ее я не могла, потому что она была чересчур парадной. Мне было бесконечно жаль расстаться с ней, и даже теперь я часто думаю о том, как выглядит жена или дочь какого-нибудь комиссара, которая ее носит.
К вещам необыкновенно привязываешься. В наших комнатах каждая часть мебели, каждая безделушка были с чем-нибудь в прошлом связаны. Расставаясь с ними, я чувствовала, что оставляю здесь часть моей жизни, и в моем жизненном романе какая-то большая глава подошла к концу.
На другое утро мы поднялись очень рано, готовясь к путешествию. Электричество не горело. Зажженные свечи слабо мерцали в наших больших комнатах. Наверху лестницы одиноко горела керосиновая лампа. Прислуга плакала. Вильям был очень бледен. Дрожавшие тени людей суетились взад и вперед. Большие стеклянные двери ежеминутно открывались и закрывались, впуская за каждым входившим клубы холодного воздуха и снежные хлопья.
Момент расставания наступил слишком скоро. Я бросила еще один взгляд на большую парадную лестницу, с керосиновой лампой, мигавшей сквозь застилавшие мои глаза слезы, и вот мы уже на холоде раннего январского утра. Швейцар Юрий целует, всхлипывая, наши руки. Автомобиль трогается, с трудом нащупывая дорогу, занесенную снегом. В неясном утреннем свете все кажется каким-то царством теней. Широкая замерзшая река, дворцы вдоль набережной, церкви с золотыми куполами, большие дома с заколоченными окнами и дверями – все это на фоне серого неба казалось нереальным, призрачным.
Мы прибыли наконец на грязный Финляндский вокзал, наполненный бродившими солдатами. Отряд красноармейцев расталкивал публику. Маленькая группа лиц, приехавших нас проводить, вздрагивала от холода и переминалась с ноги на ногу. Комиссариат иностранных дел по требованию Троцкого отказался сделать распоряжение о том, чтобы для нас был приготовлен вагон. Но благодаря сговорчивости начальника станции, получившего от моего отца две бутылки коньяку, нам, однако, предоставили целый спальный вагон, и все мы, в том числе генерал Нокс, адмирал Стэнлей и шесть других офицеров, числившихся в составе различных военных и морских миссий, устроились очень удобно. Резко прозвучал свисток, заскрипели по снегу колеса, и наш поезд двинулся. Группа людей, стоявших на перроне, махала нам вслед руками. Я стояла у окна, и мимо меня промелькнуло смуглое, красивое лицо Кроми, голубые глаза Герстина и Вильям, по щекам которого текли крупные слезы. Поезд ускорял ход. Платформа скрылась из глаз. Петроград был уже далеко позади. Теперь на нашу долю оставались только воспоминания о долгих восьми годах, проведенных в России, о ее былом величии и традициях, которые теперь навсегда исчезли. И вдруг, когда наш поезд вышел за последний семафор, глазам моим представились пустые, покинутые дворцы вдоль набережной, голодная рыжая собачонка, смотревшая на меня жалобными глазами, и грязный красный флаг, который развевался над суровыми, темными стенами, построенными величайшим русским царем.
В поезде, конечно, не было вагона-ресторана, но мы взяли с собою достаточно провизии и развлекались тем, что завтракали, обедали и ужинали поочередно в купе друг у друга. Понедельник прошел сравнительно быстро. Зато следующий день показался нам бесконечно однообразным. Было нестерпимо холодно. Стекла окон совершенно замерзли. Сквозь ледяной узор можно было видеть однообразные снежные равнины, сосновые леса и бедные деревушки.
Было мало надежды, что мы к вечеру приедем в пограничный город Торнео, чтобы засветло перебраться через замерзшую реку на другой берег, где была уже Швеция. Поезд полз невероятно тихо, и с каждым новым километром снег по обеим сторонам полотна поднимался все выше и выше. В Улеаборге нас встретил британский консул и заявил, что, если нам даже удастся достичь границы до наступления ночи, мы все равно опоздаем на шведский поезд и будем вынуждены провести ночь в Хаапаранде. Казалось, что поезд никогда не уедет из Улеаборга, и, когда мы наконец добрались до Торнео, было далеко за полночь. Комиссар станции хотел сначала, чтобы мы покинули вагон и провели ночь на станции, но нам удалось его убедить оставить нас в вагоне.
Вначале предполагалось, что мы выедем из Торнео в десять часов утра в среду. Но пришлось около двух часов ждать на вокзале, после чего комиссар разрешил нам пересесть в низкие открытые сани, которые должны были перевезти нас через замерзшую реку Хаапаранду на шведский берег.
Безоблачное небо было холодно-голубое. Бесконечная снежная равнина тянулась по обеим сторонам дороги, без каких-либо признаков жилья. От солнца исходил какой-то странный свет – явление, как объяснил нам возница, имевшее что-то общее с северным сиянием. Было настолько холодно, что ресницы на глазах замерзли. Приходилось закрывать глаза и прятать лицо в мех. Ледяной ветер пронизывал насквозь. Наша поездка продолжалась около двадцати минут. Наконец наши сани остановились, и мы вышли из них совершенно окоченевшие. Наши ноги замерзли до такой степени, что мы ими с трудом двигали, и они потеряли всякую чувствительность. Нас встретили чистенькие, краснощекие шведские солдаты в синих шинелях, подбитых овчиной, и проводили в безукоризненно чистую комнату для ожидания на вокзале. Деревянная мебель, выкрашенная в желтую и голубую краски, веселые занавесочки на окнах, миловидная горничная, подавшая нам прекрасный кофе с горячими булками, – вся эта атмосфера добродушия и уюта, казалось, принадлежала к совершенно иному миру. И когда наши окоченевшие руки и ноги стали отогреваться, мы ощутили наконец всю радость возвращения к комфорту цивилизации и полной безопасности.
Несмотря на все это, день ожидания в Хаапаранде был довольно утомительным, так как после того, как мы съели великолепный завтрак, сервированный в гостинице, не оставалось ничего другого, как подсесть поближе к изразцовой печке и читать книгу или же дремать. И хотя более предприимчивые из нас вышли на прогулку, они довольно быстро вернулись обратно и сообщили, что термометр показывает 48 градусов ниже нуля.
В шесть часов мы пообедали, после чего отправились на вокзал, чтобы сесть в поезд, который шел в Стокгольм, куда мы без всяких приключений и прибыли, после сорокачасового, очень комфортабельного путешествия. Мы провели сутки в этом очаровательном северном городе, наслаждаясь роскошью и комфортом Гранд-отеля. Довольно неохотно отправились мы снова в путь в субботу вечером и прибыли в воскресенье ночью в Христианию, где мой отец получил телеграмму от Бальфура:
«Весьма сожалею о том, что Вы нездоровы. Военный кабинет выражает Вам свою самую теплую благодарность за выдающиеся заслуги, которые Вы совершили для блага вашей родины. Он надеется, что, после необходимого для Вас отдыха, Ваши силы будут восстановлены и Вы сможете продолжать Вашу полезную деятельность. К этим изъявлениям благодарности позвольте присоединить и мою самую искреннюю признательность за все Вами сделанное. Я разрешаю себе высказать Вам, что Ваше мужество, находчивость и твердость воли явились для нас полным откровением. Вы с честью поддержали благородные традиции и идеалы нашей родины».
Христиании мы совершенно не видели, так как выехали в понедельник рано утром. Было еще совсем темно, и во время короткого переезда на вокзал мы видели лишь замерзшие улицы с горевшими фонарями и спящие дома с закрытыми ставнями. Дневной переезд до Бергена продолжался очень долго и нас очень утомил. Из-за какого-то упущения администрации мы устроились в поезде довольно неудобно. Поезд, кроме того, опоздал, и мы, вместо того чтобы прибыть в Берген к обеду, прибыли на место только к ночи.
Странный маленький отельчик был переполнен постояльцами. Ввиду того что наш проезд надо было держать в строгом секрете, мы пробыли в этой гостинице лишь несколько часов и покинули ее в шесть часов утра. Нам пришлось на цыпочках пробираться по погруженным в сон коридорам, и невольно закрадывалась в голову мысль, не подсматривал ли за нами у одной из дверей какой-нибудь немецкий шпион, который должен был донести в Германию о том, что британский посол в России собирался переехать через Северное море.
Мне казалось, что даже автомобиль, везший нас на набережную, старался ехать как можно бесшумнее по узким, крутым улицам. Так же бесшумно поднялись мы на борт яхты норвежского короля «Геймдаль», которая должна была доставить нас в открытое море навстречу высланному за нами английскому крейсеру. Раннее пробуждение и холодное утро возбудили наш аппетит, и мы, прекрасно позавтракав, вышли на палубу, радуясь, что наше бесконечное путешествие уже подходит к концу. Однако тихое, пасмурное утро вдруг сменилось снежной вьюгой, которая делалась все сильнее и сильнее. Снег шел так густо, что маленькая миноноска, нас сопровождавшая, была еле видна.