— Ну и что?
Она сидела возле самого его кабинета. На стуле. Не на стоявшем рядом удобном диванчике, а именно на стуле. На стуле она, конечно, выглядела строже и официальней, чем могла бы выглядеть на диванчике — это точно. Но все равно на нее смотрели — все, кто проходил по коридору, — и сотрудники, и посетители, и уборщица со шваброй и громыхающим ведром и легким матерком, и электромонтер с чемоданчиком, в кепке и с лампочками в карманах. Кто в упор смотрел, кто искоса поглядывал, а электромонтер, чтобы еще раз ею подивиться, даже из-за угла высунулся, одна лампочка у него выскользнула из кармана, упала, но, что интересно, не разбилась, а покатилась по полу, по коридору, но электромонтер не пошел за ней, не поднял, застеснялся. Патрик Иванов несколько раз туда-сюда прошествовал, сначала без всего, с пустыми руками, потом, суровый, прошагал, пистолетом пощелкивая, вроде как проверяя его исправность, и наконец с десантным автоматом пробежал. Однако ноль внимания. Она даже не подняла на него глаз. Сидела в своем узком белом костюме, ногу на ногу закинув, тесная юбка почти до середины бедер задралась — ноги тонкие, туфли на шпильках длинных, — курила «Марльборо», чуть сощурив длинный глаз, губы нежные, слегка вспухшие, как после сна, нет, как после сладкой истомы ночной, как после любви.
Как после любви.
Он замедлил шаг, когда ее увидел, но только на мгновенье, а потом, наоборот, зашагал быстрее, и даже быстрее, чем следовало бы.
Анжелика Александровна Машева. Большеглазая красавица.
Она подняла глаза ему навстречу, улыбнулась скромно, отшвырнула сигарету за спину, сигарета, беспорядочно кувыркаясь, сделала дугу и упала точно в отверстие белой керамической урны, а вслед за сигаретой она кинула за спину смятую пачку дорогостоящих американских сигарет, которую до этого непроизвольно комкала в руках, и смятая пачка тоже описала дугу и тоже провалилась в черную дыру чисто вымытой недавно проходившей уборщицей урны. Из-за угла выглянул электромонтер в кепке и с лампочками в кармане и оценивающе покачал головой — он так не умел, а хотел бы, очень даже хотел бы.
Вагин остановился перед женщиной, смотрел, тер щеку пальцами, морщился, как от света резкого, наконец ступил к кабинету, распахнул дверь, жестом указал в глубь кабинета. Она встала, поправила костюм, не глядя на Вагина, переступила порог. Вагин закрыл дверь за собой, приблизился к столу, сел, женщина продолжала стоять, Вагин пошевелил губами, потом бровями, тоже встал, провел ладонями по волосам, вышел из-за стола, взял стул от стены, придвинул его к женщине, и только тогда она села, Вагин обошел ее, осторожно опустился в кресло, выдохнул, постучал пальцами по гладким, полированным подлокотникам, потом вынул из кармана ключи, повернулся к сейфу, открыл его, долго рылся там, залез с головой, шуршал бумагами, гремел пустыми бутылками, наконец выбрался из сейфа, улыбался, довольный, положил на стол перед женщиной конфету в затертой обертке «Маска». Женщина кивнула, развернула конфету, положила ее в рот, жевала, Вагин какое-то время с удовольствием смотрел, как она жует, потом с грохотом, от которого женщина вздрогнула, закрыл сейф, бросил ключи в карман куртки. Женщина дожевала конфету, щелкнула замком сумочки, извлекла оттуда новую пачку «Марльборо», вскрыла ее острым коготком, взяла одну сигарету, протянула пачку и зажигалку Вагину. Вагин тоже вынул из пачки сигарету, прикурил, а пачку и зажигалку положил в карман куртки, зажигалка и ключи от сейфа весело звякнули, встретившись друг с другом. А женщина так и осталась с незажженной сигаретой, она недоуменно уставилась на Вагина, а Вагин тем временем сосредоточенно курил, пускал густой серый дым изо рта, из носа, на женщину не смотрел, смотрел рядом, смотрел мимо, на пустую стену напротив смотрел и поэтому не видел, как женщина высоко подняла брови, удивляясь, что он не дал ей зажигалку, чтобы она смогла прикурить. Тогда она встала, положила незажженную сигарету «Марльборо» в пепельницу, аккуратно вынула из пальцев Вагина — он не сопротивлялся — его почти докуренную сигарету и тоже положила ее в пепельницу. Осталась стоять. Вагин нахмурился, но тоже встал.
Разглядывали друг друга.
Разделенные столом письменным.
Будто не виделись никогда.
Разделенные столом чиновничьим.
Стол широкий, длинный-длинный. Для начальничьего кабинета.
В глазах радуга. Семь цветов. И у Вагина. И у женщины. Яркие до боли.
Разделенные столом…
Она подалась чуть вперед. Губы разомкнула. Влажные. Теплые. И он наклонился. Глотал слюну часто-часто, с трудом дыхание сдерживал.
Глаза у нее взбухли вдруг. Будто заплачет сейчас.
Еще немного, еще чуть-чуть, последний дюйм он трудный самый…
Коснулись губы друг друга. Легко. Пухово. Невесомо.
Как в сказке.
В жизни так не бывает.
Хоть застрелись из пистолета Макарова.
Но вот вздрогнули губы — и у него, и у нее, — разомкнулись, затрепетали обеспокоенно…
Это стук в дверь их вспугнул, настойчивый и громкий.
Взлетели губы и опустились тотчас по разные стороны стола.
Разделенные столом милицейским…
— Ну?! — только и сумел выдохнуть Вагин.
Дверь заскользила бесшумно на ухоженных петлях. Открываясь.
На пороге — Оля, та самая, что из информационного центра, та самая, что с компьютером на пару Вагину фамилию злодея отыскала, та самая, что в коротком платьице и ничего из себя. Одна рука ее в дверной косяк уперлась, другая — в упругое бедро. Оля окинула взглядом посетительницу вагинского кабинета, усмехнулась едва заметно уголком розово-помадно-скользко-блестящих губ, мол, что это такое тут сидит. ЧТО ЭТО ТАКОЕ тут сидит? И пошла, покачиваясь на стройных ножках, к вагинскому столу, села на уголок, спиной к посетительнице, склонилась к лицу Вагина, открыла рот, чтобы сказать что-то, Вагин остановил ее жестом, повернулся к женщине, проговорил с трудом, предварительно откашлявшись тщательно:
— Вы простите, — опять откашлялся, — Анжелика…
— Лика, — с готовностью подсказала женщина. — Просто Лика. Для вас…
— Простите, — повторил Вагин. — Ну? — поднял лицо к симпатичной Оле.
Зашептала что-то Оля скороговоркой ему на ухо. Вагин кривил брови, вслушиваясь, кривил щеки, кривил лоб.
— Ну и что? — спросил, так ничего и не поняв.
Оля выпрямилась, потянулась сладко, выгнула спину, чтобы Вагин, а может, и не только Вагин грудь ее разглядеть сумел — очень трудно было эту грудь разглядеть — очень она крупная и очень тяжелая, — произнесла томно:
— Ну хорошо. Потом.
Вышла, гарцуя. Славная.
Дверь закрылась особенно нежно, и особенно мягко, и особенно бережно, и особенно бесшумно, будто и не было этой самой двери, а вместо нее болтался на смазанных петлях толстенький матрасик от полутораспальной кровати.
Так выражала симпатичная Оля свою радость по поводу появления в кабинете старшего оперуполномоченного уголовного розыска управления внутренних дел города, капитана милиции Вагина А. Н., большеглазой женщины по имени Лика.
Славная.
Так вот, как только закрылась дверь, Вагин встал нетерпеливо, не отрывал глаз от Лики, и даже не моргал. Так-то.
И Лика поднялась, через мгновенье после него, через долю мгновенья, через тысячную долю мгновенья.
И опять коснулись друг друга их губы.
Разделенные столом оперуполномоченным…
Вагин взял женщину за плечи, крепко. Цепко. Надежно.
Держал.
Целовал беспощадно.
Захлебывался.
Как тогда, в пятнадцать лет, под Одессой, в Коблеве, на пляже, ночью, тоненькую девочку по имени Марита.
…Или Карина.
…Или Лолита, ну да бог с ним, с именем…
Главное, все повторилось!
Волшебство.
Хоть застрели из пистолета Макарова.
Лика закинула одно колено на стол, затем второе, затем третье… нет, насчет третьего это, пожалуй, перебор, приблизилась вплотную к Вагину, еще сильнее впилась в его жадный рот, непроизвольно навалилась ладным тельцем своим на него. Он не удержался, рухнул вместе с Ликой в кресло, и кресло не удержалось и рухнуло вместе с ними на пол…
Они лежали на полу рядом с креслом и хохотали безудержно, будто не было Жизни, будто не было Смерти.
Из кабинета вышли серьезные, строгие. Друг на друга не глядели. Вагин запер кабинет, и они зашагали по коридору, быстро и деловито. Чуть впереди плохо сосредоточенная Лика, чуть позади хмуровато-рассеянный Вагин.
У окна курила Оля.
У окна курила Оля.
У окна курила Оля.
Уже у самых входных дверей, у дежурки, Лика коснулась руки Вагина, сказала:
— Я сейчас…
Вернулась туда, где курила Оля. Подошла вплотную, проговорила тихо, с явным сочувствием:
— Он не любит небритых женщин.
— Что? — Оля непроизвольно вскинула руку к лицу, провела по щеке.
— Не любит, — вздохнула Лика, повернулась, пошла обратно, едва сдерживала смех.
Оля растерянно трогала подбородок, шею…
«Жигули» неслись по городу. Вылетали на встречную полосу, ныряли под красный светофор, с бешеной скоростью проскакивали перекрестки.
Офицеры ГАИ отдавали им честь.
Они мчались по широкому загородному шоссе. Солнце слепило. Ветер пьянил. Лика слепила. Лика пьянила…
Оля стояла перед зеркалом в туалете. Почти голая. В узких белых трусиках. Скомканная одежда — на полу. Нервно разглядывала себя со всех сторон. Сейчас заплачет, бормотала обиженно:
— Ну где небритая? Ну где небритая?
А в конце пути была гостиница. Называлась она «Сосновый бор». И она действительно находилась в сосновом бору. Так что те, кто ее так назвал, нисколько не покривили душой, когда придумывали название. Хотя, конечно, могли ведь по невежественности своей назвать гостиницу и «Еловый бор», или там «Пихтовый бор», или того хлеще «Березовая роща», ан нет, молодцы все-таки оказались, видно, посоветовались со специалистом-биологом, видно, на место его вывозили, консультировались, какой же это все-таки бор, а он им раз так, сходу, и заявил, специалист как-никак, разбирается, мол, сосновый это бор, а не пихтовый, не кедровый, не еловый и даже, хлеще того, не березовая роща…