— Сидеть! — рявкнул Лешка, грохнул кулаком по столу.
Повалились бутылки и стаканы. Водка разлилась, потек тонкий ручеек со стола на пол, на кроссовки Вагину, на колени Кате.
Девочка сидела, не шевелясь. Глаза открыты, застыли, ледяные, только побелевшие губы вздрагивают.
— Лешка, ты что? Лешка? — повторял Вагин.
Братья Юдахины поднялись, откинули стулья, обошли стол улыбаясь, стали приближаться к девочке.
— Стоять! — рванулся вперед Вагин. Пяткой двинул Юдахину-старшему в грудь. Тот отлетел назад, споткнулся о стул, упал. Юдахин-младший в свою очередь ткнул Вагина кулаком в нос. Вагин не успел отреагировать. Взвыл от боли. Ответил двумя короткими ударами.
Юдахин-младший вынул нож.
Катя завизжала, закрыв ладошками уши.
— Ладно, — сказал Лешка, допил свой наполовину наполненный стакан. — Справедливость превыше всего. Не хочет девкой делиться, не надо. Но тогда пусть сам ее заменит.
Встал нетвердо. Решительный. Мрачный.
— Что? — не понял Вагин, попятился к стене.
Юдахин-младший стал расстегивать брюки.
Дошло до Вагина наконец.
— Так нельзя, — выдохнул он слабо. — Так нельзя… — вытянул руки умоляюще. — Так нельзя…
Лешка засмеялся. А за ним и братья Юдахины, и Комар.
Пел Том Джонс. Семидесятые годы. «Естердей».
Плечом к плечу пошли «ребята» на Вагина. Вагин заорал зверино, слюной брызгая, рванулся вперед.
Комар ударил его бутылкой по голове. Бутылка разлетелась вдребезги. Комар засмеялся тонко, радуясь. Вагин рухнул ничком на стол, вязкие черные ручейки потекли по его лицу.
Лешка спустил с него джинсы, расстегнул свои брюки, чертыхнулся.
— Не стоит, — проворчал, стал манипулировать руками у себя меж ног.
Юдахин-старший рассмеялся.
— На такую задницу и не стоит. Стареешь, Леха! У меня всегда готов.
Сорвал брюки. Продемонстрировал. Комар хихикал и поглядывал на девочку. Катя раскачивалась из стороны в сторону, выла однотонно.
— Оп! — выкрикнул Леха, навалившись на Вагина, стал тереться о его голые ягодицы, комментировал: — Сейчас, сейчас, сейчас… вот, вот… кончаю! — Стонал.
Отступил назад, удовлетворенный. И тут же вперед кинулся Юдахин-старший. Приговаривая:
— Какой чудный петушок! Какой нежный петушок!
Комар задрал Кате юбку.
— Убери лапы! — гаркнул Лешка. — Справедливость превыше всего.
После Юдахина-старшего настала очередь Юдахина-младшего, а потом и Комар отметился, нехотя, морщась. А Леха выпил еще водки, прямо из горла. И тотчас взвыл отчаянно, перевернул стол, обломал стулья об пол, искромсал ножом диван. Только магнитофон не тронул.
Пел Том Джонс. «Естердей».
Леха лежал на полу, смотрел в потолок. Плевал вверх. Упадет слюна на лицо или мимо пролетит. Упадет — не упадет…
Вагин стучал кулаками по коленям. Истово. Больно. Говорил, с трудом сдерживаясь:
— Я их ненавижу! Ненавижу! Всех! Всю уголовную мразь! Дерьмо! Ублюдки! Нелюди! Это нелюди! Никаких понятий чести! Честности! Любви! Дружбы! Их надо убивать! Убивать! Убивать!..
Лика села на пол перед ним, прижала его кулаки к своим щекам, поцеловала один, второй, разжала пальцы, поцеловала его ладони. Поднялась, забралась к нему на колени, прижала его голову к своей груди. Он перестал дрожать. Успокоился. Затих.
И тогда Лика сказала негромко:
— А представь, если бы я была… — не договорила, умолкла.
— Что? — не понял Вагин.
— Ничего, — сказала Лика, тихонько стучала костяшками пальцев себя по лбу, мол, дура я, дура, дура… — Ничего, — поцеловала его волосы, — ничего.
Вагин погладил ее руку, коснулся гладкой кожи губами.
— Ты знаешь, — серьезно сказал он. — С тех пор, как появилась ты, они мне больше не снятся. Ни Лешка. Ни Юдахины. Ни Комар.
— Я знаю, — кивнула Лика.
— Через несколько дней я уехал, — возвратился Вагин к рассказу. — Лешку убили осенью в пьяной драке. А Катя вышла за меня замуж. Но уже через полгода мы расстались. Она говорила, что никак не может отделаться от ощущения, что спит с женщиной.
Лика целовала его лицо.
Потом целовала грудь. Потом сняла с него рубашку, джинсы. Потянула за собой на кровать, повторяла:
— Ты самый настоящий мужчина! Ты самый лучший мужчина! Ты самый красивый мужчина! Ты мужчина! Мужчина!
Ужинали они в кафе. Стены из прокопченного камня. На стенах свечи. Пианист за роялем. Скрипач бродит меж столиков. Официанты кивают Вагину. Знают его здесь.
— Я очень долго тебя не видел, — сказал Вагин. — Целых два часа.
— А мне повезло, — сказала Лика. — Я разглядывала тебя целых два часа. Ты очень красиво спишь.
— Разве можно спать красиво или некрасиво?
— Можно. Ты спишь красиво.
— Я чувствовал тебя рядом. Но ты мне почему-то не приснилась.
— Тебе снилась река. И ты плыл по ней. По течению. Без усилий. И тебе было легко и покойно.
— Да. Мне снилась река. И я плыл по ней. А откуда ты знаешь?
— А потом река влилась в море. Тихое, чистое, прозрачное. Бесконечное. А по морю шли корабли под парусами. Они бесшумно скользили по воде тебе навстречу. И на кораблях плыли твои близкие и друзья. На одном из кораблей была и я. Но ты меня не видел.
— Не видел. Я знал, что ты там. Но не видел. Господи, откуда ты знаешь мой сон? Откуда?
— А потом… Прости, но я буду говорить все, как было… Все, как видел ты.
— Конечно. Говори все…
— А потом корабли стали тонуть. Ни с того, ни с сего, как это бывает во сне. И люди кричали. Цеплялись за обломки. И ты спасал их. Нырял. Тащил их за одежду, за волосы. Кидал в шлюпки. Толкал к берегу. А берег далеко. Далеко. А потом ты проснулся. И я не могу сказать, спас ты их или нет.
— И я не могу. Потому что я проснулся. Но откуда ты знаешь мой сон? Откуда?
— Я лежала рядом, касалась твоей головы и видела его вместе с тобой. Не спала. Но все-все видела.
Вагин заметил, что метрдотель делает ему какие-то знаки. Встал. Извинился перед Ликой. Подошел.
— Ты не обессудь, — сказал метрдотель. Розовощекий. Добродушный. — Я могу ошибаться. Но я уже видел эту даму. Тогда, когда нас грабили весной. Она сидела в зале. Одна. Без компании. Без спутника. А Боря-официант видел ее в «Комете» во время налета. Я прав?
Вагин не ответил. Вернулся к столу. Сел.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Я люблю тебя, — сказала она.
Я тебя люблю.
Тебя я люблю.
Люблю я тебя.
Тебя люблю я.
Люблю тебя я.
Я. Тебя. Люблю.
Вагин небрит. Уже не день. Не два. Три. На щеках у него густая, черная щетина. Она ему идет. Она его красит. Жестче сделался рот, контрастней обрисовались глаза, уверенней взгляд, неуверенней взгляд, или, вернее, спокойней взгляд, беспокойней взгляд, или, вернее, так — что-то изменилось во взгляде. Что-то. За эти три дня, пока росла щетина? Нет, раньше. Чуть пораньше. Это точно.
Ноги Вагина как всегда, когда он в машине и не за рулем, покоятся на передней панели. Он курит. Отдыхает. Расслабляется. Откинулся на спинку сиденья. Рядом за рулем Патрик Иванов. На заднем сиденье оперативник с боксерским лицом — нос перебит, губы расплющены, уши прижаты — все как положено.
Машина таится в тихом переулке. Тенистом. Полутемном. Темном.
А меж домами синее небо. Чистое. Далекое. Не допрыгнуть.
В обоих концах переулка люди. Там двое. И там двое. Ходят. Стоят. Переговариваются. Это тоже оперативники. Коллеги Вагина и Патрика Иванова.
— Ну, я пошел, — сказал Вагин. Но с места не сдвинулся.
— Иди, — не возражал Патрик Иванов.
— Пора, — сказал Вагин. Затянулся глубоко.
— Пора, — кивнул Патрик Иванов.
— Время, — сказал Вагин. Поерзал на кресле, устраиваясь поудобней.
— Время, — согласился Патрик Иванов. — Без пяти восемь.
— Ты все помнишь? — спросил Вагин.
— Все, — ответил Патрик Иванов.
— Я тебе не верю, — сказал Вагин.
Патрик Иванов вздохнул нарочито тяжело, заговорил с нескрываемым неудовольствием, монотонно, заученно:
— Если ты вернешься цел и невредим — замечательно. Мы пойдем с тобой пить водку. Если ты выйдешь с рынка не один и будешь без шапки — мы всех винтим. Если в шапке, но киваешь — мы всех винтим. Если в шапке, но не киваешь, а подмигиваешь, мы всех опять-таки винтим. Если ничего этого не делаешь, то мы никого не винтим, а тихонечко пропасаем тебя и всех остальных.
— Вот теперь я верю тебе, — со всей серьезностью произнес Вагин.
— Авантюра, — сказал Патрик Иванов. — Полицейская сказка. Американское кино с Мелом Джибсоном. Плюс ко всему тебя могут проколоть, несмотря на то, что ты всего два месяца в городе. Они ребята ушлые. Плотно пропасли бы их, и все.
— Кого? — усмехнулся Вагин. — Кто приведет к Птице? Их может быть много. И каждого пасти? Бессмысленно. А так я хоть чего-то узнаю. Хоть чего-то. Закинул руки назад. Выгнулся. Потянулся, сказал: — Я пошел, — но продолжал сидеть. — Я пошел…
— Иди, — не возражал Патрик Иванов. — Иди. Иди. Иди…
Вагин наконец выбрался из машины.
— Да, кстати, — остановил его Патрик Иванов. Вагин пригнулся, заглянул в кабину. — Мой человек шепнул, что Птица в этой команде не основной. Там верховодит баба. Всегда присутствует при налетах. Наблюдает. Иногда участвует. Кличка «Маркиза ангелов». Помнишь, была чудесная книжка «Анжелика — маркиза ангелов»?
Вагин кивнул молча. Выпрямился. Побрел по переулку. Сутулился. Патрик Иванов, не отрываясь, смотрел ему в спину. Долго. Пока тот не скрылся за пыльным буро-черным каменным углом.
Рынок встретил гомоном и пестроцветьем. Голосили все, кому не лень, на разные лады и с удовольствием, и продавцы и покупатели, и воробьи и дети, и магнитофоны и милиционеры, и кошки и мышки, и букашки, и таракашки… На всех языках почти — аварском, шведском, суахили, командирском, грузинском, французском, зверячьем, древнегреческом и, что самое поразительное, даже на русском…
Палатки красочные, продавцы в них яркие, все — в дорогом, по прилавку товары разложены, цветастые, манят. Покупатели тоже в дорогом, но не все — невеликая часть, остальные, а их, понятное дело, большинство, поплоше будут, но гордые, деньги не считают, когда достают, а достают редко, магнитофоны фирменные, милиционеры в мундирах, кошки в сером, рыжем, белом, в грязном; на собачках в основном гладкошерстные одежки, на мышках — бархатные, таракашки и букашки голяком шныряют, бесстыжие…