Машина поехала дальше, а я наклонила голову, и слезы разом брызнули из глаз, как фонтан. Мне хотелось одного: уткнуться головой в сто двадцать килограммов Ритиного сочувствия и рыдать.
Долго-долго, целую вечность…
~~~
Вероятно, весь запас слез был исчерпан, потому что плакать больше не хотелось. Я пыталась разжалобить себя, но, похоже, у меня не осталось ни единой слезинки. Я трижды потрясла головой, извлекла из памяти самые мучительные эпизоды и прокрутила их в замедленном темпе: встреча Алана и Марии Круз, ее глаза, превратившиеся в два горячих уголька, его взгляд, прикованный к крутым бедрам, обтянутым джинсами… Все тщетно. Я расчесывала и расковыривала рану, поглубже вонзала в нее острый клинок памяти, проявляла настойчивость и изобретательность…
Ничего не вышло. Вся влага из глаз испарилась.
Тогда я вновь стала разглядывать собственные ноги и предавалась созерцанию довольно долго, пока не пришла к выводу, что слезы были неуместны, даже нелепы. Все теперь казалось мне нелепым: прах Рональда в бутылке, похороны в порту, встреча Алана и Марии Круз, дикая боль, согнувшая меня пополам, белые лилии у Риты под мышкой и полный презрительного сочувствия взгляд Бонни, угадавшей мою беду. Бедная девушка, читалось в ее взгляде, жертва несчастной любви…
Это я-то жертва? Я снова уставилась на свои ботинки. Что ж, пора расставить точки над «i». Голосок внутри меня явственно потребовал сделать это. Очередная «я», хлесткая и язвительная, не слишком церемонилась: «Посмотри-ка на себя внимательно! Сколько можно хныкать, проклинать судьбу, оплакивать свою жалкую любовь, свои дурацкие переживания и желания! Сколько можно смаковать старую боль, сыпать соль на раны и наслаждаться страданием! Не надоело бесконечно погружаться в пучину боли? Неужели тебе не хочется что-то изменить в себе? Долдонишь, долдонишь одно и то же, так и свихнуться недолго. Чем Алан тебя обидел? Что он тебе сделал плохого? Всего-навсего проявил интерес к другой девушке, возможно, просто потому, что она колоритна… Если сейчас он с ней, что тоже еще не факт, то они, возможно, просто сидят и разговаривают: Мария Круз повествует ему о своей тяжелой судьбе, а он ее утешает. И что здесь дурного? Разве это преступление? И даже если они занимаются чем-то другим, какое твое дело? Вы, кажется, пока не женаты. И он тебе ничего не обещал. Ты с ним едва знакома, но при каждой встрече устраиваешь ему сцену! Да еще считаешь, что тебя предали и покинули. Можно подумать, он безраздельно принадлежит тебе и весь свет на нем клином сошелся. Чушь собачья! Это тебя заклинило на твоем обожаемом Алане, и ты забыла, что на свете есть еще очень много хорошего. В том числе и ты сама — умная, независимая. Тебе на самом-то деле никто не нужен. Абсолютно никто. Ты прекрасно живешь одна. Но стоит на горизонте появиться хоть чуть-чуть привлекательному мужчине, и ты с наслаждением впадаешь в детство — громко хлюпаешь носом, капризно топаешь ножкой, желая привлечь к себе внимание. Какого черта! Ведь для тебя это пройденный этап».
И правда, говорю я себе, разглядывая черные, поросшие зеленью трещины в асфальте под Ритиным окном. Я прекрасно справляюсь сама. И вполне себе доверяю. Обычно я в ладу с собой, за исключением тех моментов, когда в поле зрения возникает мужчина…
Тогда я перестаю себя понимать.
Почему?
Новая «я» права: нельзя упиваться страданиями всю оставшуюся жизнь, дело и так зашло слишком далеко, я окончательно чокнусь, если буду продолжать в том же духе. Надо остановиться, подумать о другом — и о других.
Я подняла голову и посмотрела в небо, голубое, ледяное, ясное нью-йоркское небо над красными кирпичными строениями Форсайт-стрит. Я увидела почерневшие деревянные бочки для воды на крышах. Ржавые железные лестницы, подвешенные на манер кавычек к фасадам домов. Неоновые вывески с оторванными буквами, повисшими на проводах. Трусы и майки, которые сохли над пустырями… И у меня словно камень с плеч упал.
Мне вдруг стало легко. И весело.
Я увидела себя в новом свете.
И Алана тоже.
Нет-нет, для меня он по-прежнему красив и соблазнителен, и мне все так же хочется повиснуть у него на шее и спросить: «Куда пойдем?» С этой точки зрения, будем откровенны, ничего не изменилось. Просто я поняла, что спешить мне некуда.
И незачем.
Я огляделась и высморкалась в полы зеленой блузки: платка под рукой не оказалось.
Рита подталкивает меня к двери, ведет к себе и достает из холодильника мороженое: «Хаген-Дас», «Бен-энд-Джерри», «Нэчурал Айс-Крим». Все эти сокровища она любовно укладывает на верхнюю полку морозилки, чтобы побаловать себя в тоскливые вечера. Некоторые стаканчики начаты, другие совсем свежие, с гладкой пенистой кромкой. Мы расставляем их по всему столу, посреди Ритиных гадальных атрибутов, закатываем рукава, достаем ложечки и приступаем. Вот это пир!
Рита, переваливаясь с боку на бок, плывет к стенному шкафу, достает пакеты с печеньем «Фэймос Амос» — шоколадным, кофейным, ореховым, — выкладывает его на белую тарелочку с волнистыми краями, садится, подмигивает, пододвигает тарелочку ко мне и жестом приказывает не скромничать.
Она с удовлетворением наблюдает за тем, как я ем: аппетит у меня проснулся нешуточный.
— Погадать тебе? — спрашивает она, отодвигая мороженое и беря карты.
— Спасибо, ты такая милая… но не надо. У меня все в порядке. Даже удивительно, что мне так хорошо. Знаешь, что я тебе скажу? Мне абсолютно на него наплевать. Абсолютно!
Рита удивленно приподнимает нарисованные коричневые брови, отправляя в рот полную ложку мороженого. Судя по всему, она не слишком мне верит.
— Это надо отметить, — продолжаю я. — Пойдем в «Сиракузу», будем объедаться пастой и запивать кьянти…
— Чудненько, — восклицает Рита, возвращая брови на место. — Я пойду прямо так, в парадном платье… и в шляпе! Думаешь, мне стоит остаться в шляпе или это слишком торжественно?
Я взрываюсь от смеха. Остановиться не могу. Рита похожа на маленькую девочку, которая боится испортить воскресное платье и потому весь вечер сидит неподвижно, растопырив руки и не притрагиваясь к сладкому, чтобы не запачкать банты и оборки. Клюет, как птичка, едва шевелит губами — иначе можно повредить фазаньи перья. Я заражаю Риту своим весельем. Она тоже покатывается со смеху, разглядывая свое платье, задыхается, краснеет, мне даже приходится похлопать ее по спине — так и поперхнуться недолго.
— Это нервное, — икает Рита, — после похорон необходима встряска.
— Знаешь, что люди обычно делают после похорон?
— …
— Трахаются, подруга. После похорон очень хочется с кем-нибудь перепихнуться. Снимаешь первого встречного и давай с ним сношаться… Это сильнее тебя, наверное, так хочет смерть.
Рита делает большие глаза, косится на пластиковую Богоматерь и многократно крестится.
— Ты не должна так говорить у меня дома…
Я извиняюсь. Пусть ей будет приятно. Рита успокаивается и возвращается к животрепещущей теме:
— Как это тебе наплевать на Алана?
— А вот так. Пусть кувыркается в постели с кем хочет, звонит раз в десять дней, забывает про меня и опять вспоминает… А я буду жить дальше!
— …
— И знаешь почему? Я уверена, что в конце концов он будет моим, и по одной простой причине: я — лучше всех. За своими переживаниями я и забыла, какая я замечательная, ни в грош себя ни ставила, сама себя опускала. С меня хватит! Я лучше всех, и когда-нибудь он непременно это поймет.
Рита слушает меня с открытым ртом. Она окаменела от удивления, застыла, словно живая картина: маленькая круглая физиономия, отвисшая губа, вытаращенные глаза, белки напоминают пастилу. Само недоумение, простушка в воскресном наряде.
— Просто я решила не торопиться, — объясняю я. — Вот и все. Буду спокойно ждать, пока он это поймет. Перестану психовать, и ты увидишь, в один прекрасный день мы будем вместе… Я в этом не сомневаюсь. У меня предчувствие… Я все обдумала. Я настрадалась на месяцы вперед и наконец-то успокоилась. Я хочу жить, просто жить, а не изводиться в ожидании его звонка… Хватит мучиться! Пора жить!
Я развожу руки в стороны, расправляю плечи. Тяжкий груз сброшен, я снова поумнела. Даже удивительно, что я могу быть такой умницей, поскольку давно уже привыкла видеть себя полной размазней…
Рита внимательно слушает. В ее взгляде читается, что она не верит ни единому моему слову, но очень хочет меня поддержать.
Я не сказала Рите только об одном, потому что ее это не касалось, да и объяснять пришлось бы слишком долго. Там, на берегу, я в последний раз попрощалась с Ним. По-настоящему я похоронила папу не тогда в Сен-Крепен, у подножия гор, а сегодня, в нью-йоркском порту. Я не Рональда отправляла в последний путь в бутылке, а своего любимого папочку…
Теперь все в прошлом.
Нельзя смотреть на жизнь в зеркало заднего вида. Надо искать ее повсюду, хватать все без разбору — и принимать, не краснея, с неизменным аппетитом: Чертовку, С-леденцом, Маленькую девочку, Кретинку… Я вправе быть Кретинкой, если захочу. И если мне это нравится…
Или Чертовкой. Шататься по гостиничным номерам в обществе извращенцев с конскими хвостами.
Или наивной Маленькой девочкой. Виснуть на шее у Алана. Играть в «Trash or Smash» на МТВ и объедаться мороженым. Смотреть «Даллас» и в приемной дантиста взахлеб читать истории из жизни звезд в свежем номере «Пипл».
Не стоит отказывать себе в таком удовольствии. Все это — я. И я — лучше всех.
А иногда — не лучше. По-разному бывает.
Наконец-то все мои грани слились в одно безупречное «я». На радостях я шлю воздушные поцелуи пластиковой Богоматери, даже обещаю больше не называть ее сына Жуликом и относиться к нему с почтением. Я всех готова расцеловать. Даже ведущего вечерних новостей, чье лицо появилось на экране, когда Рита включила телевизор. Мы сидели с набитыми ртами, диктор рассказывал о сегодняшнем приеме в мэрии, и вдруг в толпе на экране материализовался Хосе. Камера наехала на его физиономию, а в следующем кадре он уже принимал поздравления мэра. Тот обнимал его за плечи, благодарил за живое участие в благоустройстве Четырех авеню, а под конец разразился торжественной речью. Мэр сообщил, что из