– Ты какой-то замотанный, – пробормотал Уодли.
Я пропустил это мимо ушей и в свою очередь спросил:
– И давно ты в этих краях? – Под «этими краями» могли подразумеваться пляж Маркони, Истем, Кейп-Код, Новая Англия и, коли на то пошло, даже весь Нью-Йорк и Филадельфия, но он только отмахнулся.
– Давай потолкуем о вещах поважнее, – сказал он.
– Это проще.
– Проще, Мак, тут ты прав. Я сколько раз говорил… то есть повторял Пэтти Ларейн: «У Тима в крови тяга к хорошим манерам. Как и ты, он рубит правду-матку. Но всегда придает ей самое благопристойное обличье». Пытался, понимаешь, исподволь воспитывать эту упрямицу. Намекал ей, как надо себя вести. – Он рассмеялся с наслаждением, свойственным богачам, которые всю жизнь смеются вслух наедине с собой; смех этих людей выдает не только их одиночество, но и их глубокий индивидуализм, точно им наплевать, сколько ужасающих каверн и пробок в их душевной системе может открыться постороннему взору. Свобода быть самими собой для них дороже всего остального.
Когда он кончил смеяться, а я начал думать, что могло его так развеселить, он сказал:
– Поскольку для тебя, меня и Пэтти такие вопросы уже не внове, позволь мне быть кратким. Как ты смотришь на то, чтобы ее пришить? – Он произнес это с восторгом, словно предлагал мне украсть бриллиант «Кохинор».
– Совсем?
– А как же.
– Да уж, на обиняки ты времени не тратишь.
– Это мне тоже советовал отец. Говорил: «Чем важнее дело, тем скорее надо выносить его на обсуждение. Иначе на тебя начнет давить сама его важность. Тогда и до сути не доберешься».
– Наверное, твой отец был прав.
– Разумеется.
Он явно полагал, что реализацию его идеи я должен взять целиком на себя.
– Интересно, – сказал я, – какова же цена?
– Сколько ты хочешь?
– Пэтти Ларейн обещала мне золотые горы, – сказал я. – «Только избавься от этого чертова гомика, – говорила она, – и получишь половину всего, что мне достанется». – Своей грубостью я хотел задеть его за живое. Меня разозлил его комплимент насчет моих хороших манер. Слишком откровенная лесть. Поэтому я решил проверить, затянулись ли его старые раны. Мне думалось, что нет. Он быстро сморгнул, точно удерживая короткую эмоциональную дистанцию перед возможными непрошеными слезами, и сказал:
– Любопытно, не говорит ли она сейчас чего-нибудь столь же приятного и в твой адрес.
Я засмеялся. Не совладал с собой. Я всегда считал, что после того, как мы расстанемся, Пэтти будет относиться ко мне лучше, чем прежде, но это и впрямь могло быть чересчур вольным допущением.
– Она тебе что-нибудь завещала? – спросил он.
– Не имею понятия.
– Ты достаточно ее ненавидишь, чтобы сделать дело?
– В пять раз сильнее.
Я сказал это немедля. Пустой пляж позволял говорить все, что хочешь. Но потом меня озадачило произнесенное число. Выразил ли я свои настоящие чувства, или это было лишь эхом оскорбительного заявления Мадлен Фолко о том, что ее муж Ридженси каждую ночь пятикратно извергается в некогда обожаемый мною храм? Подобно боксеру, я страдал от обмена свирепыми ударами, состоявшегося несколько часов тому назад.
– Я слышал, – произнес Уодли, – что Пэтти дурно с тобой обошлась.
– Можно сказать и так, – ответил я.
– У тебя побитый вид. Не верится, что тебе это по силам.
– Ты абсолютно прав.
– Лучше бы я ошибался.
– А почему бы тебе самому этого не сделать? – спросил я.
– Тим, ты мне в жизни не поверишь.
– Все равно ответь. Может, я вычислю правду, сравнивая ложь разных людей.
– Красивая мысль.
– Это не моя. Льва Троцкого.
– Надо же. А я бы скорее погрешил на Рональда Фербэнка[23].
– Где теперь Пэтти Ларейн? – спросил я.
– Недалеко. Можешь быть уверен.
– Почем ты знаешь?
– Мы с ней боремся за покупку одной и той же недвижимости.
– Так ты хочешь убить ее или обойти в бизнесе?
– Как получится, – сказал он, шутовски блеснув белками. Уж не пытался ли он подражать Уильяму Ф. Бакли-младшему[24]?
– Но ты хотел бы, чтобы она умерла? – настаивал я.
– Не от моей руки.
– Почему?
– Ты мне просто не поверишь. Я хочу, чтобы она взглянула в глаза своему убийце и все поняла не так. Не хочу, чтобы в последний миг она увидела меня и сказала: «А, старина Уодли пришел получить должок». Уж больно это было бы для нее легко. Она умерла бы спокойно. Зная, кого пугать по ночам, когда наладит свой быт по ту сторону. А меня ведь найти нетрудно. Поверь мне, я предпочитаю, чтобы она рассталась с жизнью в полном смятении. «Как Тим мог на это решиться? – спросит она себя. – Неужто я его недооценила?»
– Ты прелесть.
– Ну вот, – сказал он, – я знал, что ты меня не поймешь. Впрочем, это неудивительно, если учесть, как давно мы не виделись.
Он уже повернулся ко мне настолько, что его глаза снова уперлись в мои. Вдобавок ко всему его дыхание было не слишком ароматным.
– Но если ты обскачешь ее на покупке недвижимости, – сказал я, – она догадается, что это ты ей мстишь.
– Догадается. Я этого хочу. Хочу, чтобы мои живые враги обо мне помнили. Чтобы каждую секунду у них в голове свербило: да, да, это Уодли нам такое устроил. Смерть – другое дело. Туда они должны отправляться в смятении.
Я вряд ли отнесся бы к его словам серьезно, если бы в тюрьме он не убрал человека, который угрожал ему. Я был рядом, когда он нанимал убийцу, и его речи в тот день не особенно отличались от нынешних. Заключенные смеялись над ним, но только за его спиной.
– Расскажи мне об этой сделке, – попросил я.
– Поскольку твоя жена и я положили глаз на одну и ту же усадьбу, я не уверен, что стоит тебе рассказывать. Никто не знает, когда Пэтти Ларейн вернется и прижмет тебя к груди.
– Да, – сказал я, – в таком случае мне будет трудновато. – И подумал, как от Пэтти, наверное, будет разить и. о. шефа полиции Элвином Лютером Ридженси.
– Не надо бы тебе говорить. – Он помолчал, затем добавил: – Но меня тянет на откровенность, и я расскажу.
Теперь мне пришлось посмотреть в эти отталкивающе огромные, пытливые глаза.
– Я не хочу оскорблять твои чувства, Тим, но, по-моему, ты не до конца понял Пэтти Ларейн. Она прикидывается, будто ей плевать на то, что мир о ней думает, но должен сказать тебе, что на самом деле она из того же теста, из какого слеплены флагманы человечества. Просто она слишком горда, чтобы упорно лезть по общественной лестнице. Вот и делает вид, что ее это не интересует.
Я думал о первом сборище, на которое взял Пэтти Ларейн пять лет назад, когда мы приехали в Провинстаун. Мои друзья вытащили на дюны мехи с вином, а женщины принесли пироги и «Акапулько Голд», «Джамайка Прайм» и даже горсть таиландских косяков. Мы отдыхали при луне. Перед началом вечеринки Пэтти заметно нервничала – мне еще предстояло узнать, что она всегда нервничает перед вечеринками, – и это было трудно понять, поскольку она всегда была душой общества, но, с другой стороны, рассказывают, будто Дилана Томаса рвало перед каждым выходом на публику, хотя стихи он читал великолепно. Так и Пэтти – на первом же вечере она покорила всю компанию, а под конец даже сыграла на горне, согнувшись и просунув его между ног. Да, она блистала и на той попойке, и на многих других.
И все равно я понимал Уодли. Она давала так много, получая взамен так мало. В ней часто угадывалась печаль великого художника, расписывающего подарочные пепельницы под Рождество. Поэтому я внимательно отнесся к его словам; я даже усмотрел в них толику истины. В последнее время Пэтти явно не сиделось в Провинстауне.
– Секрет Пэтти Ларейн в том, – сказал Уодли, – что она считает себя грешницей. Безнадежно падшей. Обреченной. Что женщина в таком случае будет делать?
– Сопьется до смерти.
– Только если она дура. Я бы сказал, что практический выбор Пэтти – самоотверженно вкалывать на дьявола. – Он сделал зловеще-торжественную паузу, точно отпуская мне целую вечность для усвоения этой мысли. – Я наблюдал за ней, – сообщил он. – За последние пять лет редкий ее поступок не стал мне известен.
– У тебя друзья в городе?
Он развел руками.
Конечно, у него были друзья. Половина нашего зимнего населения сидит на пособии, так что за информацию много платить не надо.
– Я поддерживал связь с агентами по недвижимости, – сказал он. – Тоже по-своему не слезал с кончика Кейп-Кода. Мне нравится Провинстаун. Это самый привлекательный рыбацкий городишко на Восточном побережье, и если бы не португальцы, благослови их Боже, он бы давным-давно захирел.
– Значит, Пэтти Ларейн хочет заняться недвижимостью?
– Нет-нет. Только провернуть выгодное дельце. Она присмотрела себе сказочный дом на холме в Уэст-Энде.
– Кажется, я знаю, о чем ты говоришь.
– Еще бы. У меня и сомнений нет! Ты ведь выпивал во «Вдовьей дорожке» с моими посредниками. На следующий день они должны были пойти в контору по торговле недвижимостью и купить дом, в который ты меня по доброте душевной уже поселил. – Он присвистнул. – Провинстаун – заколдованное место. Уверен. Как иначе объяснить, что ты заговорил с ними обо мне?
– Да, странно.
– Не странно, а страшно.
Я кивнул. Мой череп под волосами покрылся гусиной кожей. Неужто Пэтти Ларейн действительно расшевелила оркестр Адова Городка? Когда трубила в горн на луну?
– Да ты понимаешь, – сказал Уодли, – что в тот самый вечер, посредине ужина с этой белокурой секс-бомбой, бедняга Лонни Пангборн встал и пошел звонить мне? Он был почти уверен, что я веду двойную игру. Как ему обстряпать дело тишком, спросил он, если мое имя не сходит с языка у аборигенов?
– Тут он тебя уел, – заметил я.
– Так всегда бывает с самыми лучшими планами, – сказал Уодли. – Чем лучше план, тем меньше надежды на то, что все пройдет без сучка без задоринки. Когда-нибудь я расскажу тебе правду о том, как был убит Джек Кеннеди. Они должны были промахнуться! Какая цепь случайностей! В ЦРУ после этою никому кусок в горло не лез.